Мицос Александропулос - Сцены из жизни Максима Грека

• Название: Сцены из жизни Максима Грека
• Автор: Мицос Александропулос
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1983

Мицос Александропулос — известный греческий писатель, участник антифашистского Сопротивления, автор романа-дилогии «Ночи и рассветы» («Город» и «Горы»), сборников рассказов («К звездам», «Чудеса происходят вовремя»). Ему принадлежит и крупная серия работ по истории русской культуры, в частности трехтомная история русской литературы, романы о Горьком и Чехове.

Двухтомный роман Мицоса Александропулоса «Хлеб и книга» был удостоен в 1981 году Государственной литературной премии Греции. К этой же серии относится роман «Сцены из жизни Максима Грека». Он посвящен греческому мыслителю, литератору и ученому-переводчику, сыгравшему значительную роль в истории русской культуры XVI–XVII вв.

За переводы русской литературы на русский язык и популяризацию ее в Греции Союз писателей СССР присудил Мицосу Александропулосу Международную литературную премию имени А. М. Горького.

---

Чем ярче становился свет, тем отчетливее представали глазам Максима душераздирающие видения. Вглядываясь в них, он каждый раз различал что-то новое, ранее не замеченное. «О, господи, сколько еще было бы нам дано узреть в нашей жалкой жизни, если бы ты усилил свет дневной!» — пришло ему в голову. Он видел изможденных стариков со страшными следами побоев, зрелых мужчин и зеленых отроков. Были среди узников и женщины. Все в лохмотьях, синяках и кровоподтеках, тысячи ликов ужаса, один мучительнее другого. Многие были в цепях — глядя на них, монах вспоминал свои беды.

Григорий спустился во двор. Узнал, что крестьян везли на суд к царю Ивану. Они подняли бунт в своих краях, жгли монастыри, убивали игуменов, монахов, забирали скот, зерно… Максим угадал это еще ночью — бунтарь Феодосий вновь явился нарушить его покой. Испуг Максима был не меньшим, чем у Григория, принявшего поначалу царских ратников за татар Орды. Однако страх писца и его страх были разными.

— Скорее в путь! — сказал Максим Григорию. — Уедем немедля.

Однако уехать не было возможности. Двор переполнен, конюшня забита конями. К колесам епископской повозки привязаны узники. Да и Максим не чувствовал в себе сил сойти во двор. Колени дрожали, беспорядочно билось сердце. Он упал на постель и забылся сном.

Разбудили его, уже днем, пронзительные крики во дворе. Максим встал, подошел к окну. Ратники выволокли кого-то на середину и нещадно били. Там же толпились монахи, они тоже принимали участие в избиении.

Максим смотрел с полным безучастием. Ничто не шевельнулось в его душе. И, покачав головой, он подумал, что душа его подобна собаке, набившей брюхо и уже равнодушно взирающей на мясо, не порывающейся схватить еще кусок.

— Горе мне! — прошептал монах и повернулся к иконам. — Господи, видно, теперь ты решил послать мне худшее наказание… Потому что ежели перестану я чувствовать чужую боль, то не человек я уже, а тварь.

Первый раз за всю свою долгую жизнь Максим ощутил себя старцем. После сна колени у него не дрожали, сердце больше не щемило. Однако всем его существом владело оцепенение, будто его тоже сковали, но только духовными узами.

Ему захотелось сбросить с себя это оцепенение. Он оторвался от окна, бросился к двери. Но там его остановил Григорий. Не позволил выйти из кельи.

Писец стоял, раскинув руки и загораживая собой дверь.

…Ратники покинули монастырь, и только тогда Григорий рассказал, почему он не позволил старцу выйти но двор. Тот человек, которого избивали ратники и монахи, был священником. От побоев он стал чернее своей рясы.

— Но до чего же стоек, отец мой, — говорил Григорий, — до чего же непреклонен. Упорство воистину невероятное. Даже здесь пытался проповедовать. Убогий священник, но велик у него и дар речи и полет мысли. Колотят его по голове, а он знай себе говорит. Писание знает наизусть. Перечислил все, что писали о грешных монахах великие отцы Василий, Афанасий, Иоанн. И не только их он упоминал, святой отец, — понизил голос Григорий, — раза два я уловил, как ссылался он на твою мудрость. Сочинения твои знает хорошо, я обмер, когда услыхал…

Несколько дней Максим пролежал в монастыре больным, страдая от горячки и сердечной слабости.

Пока однажды на рассвете не разбудил Григория и не велел ему запрягать лошадей.

— Какой отсюда кратчайший путь до Троицы? — спросил он писца.

— Через Дмитров, старче.

— Значит, поедем через Дмитров.

Григорий изумился.

— А как же Москва, святой отец? Ведь ждут тебя во дворце!

— Не спрашивай, Григорий, едем через Дмитров…

В ВЕЛИКОМ МОНАСТЫРЕ

I. Иоасаф

Вот и получалось, что сон Лаврентия оказался вещим, — разве вычерпаешь море ореховой скорлупой? Теперь Максим ехал в Сергиев монастырь — обрести утешение там. Артемий, старый пустынник из Белоозера, был испытанным воздержником, да и сама Троица — не Иосифо-Волоколамский монастырь и тем более не жалкая тверская темница, а великая обитель православного русского царства. Направляясь туда, Максим испытывал такое чувство, точно был на полдороге к Афону. Его согревала надежда, что среди монахов, сплоченных подлинно христианским образом жизни вокруг святых останков великого чудотворца Сергия, он найдет то, в чем так нуждался, ощущая себя совсем старым, изнемогшим.

До Троицы они добрались в сумерки. Артемия в монастыре не застали, он поехал в Москву, чтобы встретить старца там. Из десяти братьев, к которым обратился Григорий, восемь не слыхали даже имени ученого монаха. Двое других имя слыхали, но отождествляли его с великим Исповедником,[195] принявшим муки за христианскую веру и умершим в 662 году на восьмидесятом году жизни в Лазском царстве; память о Максиме Исповеднике православие отмечало 21 января.

Наконец келарь монастыря Адриан обратил внимание на епископскую повозку и согласился их принять. Им постелили в большой келье для нескольких монахов. Поскольку время было позднее, еды не дали.

Уставший с дороги Максим уже лег, когда в келью вошли двое монахов и встали у его изголовья. Оба они были молодые, дородные, статные.

— Ты ли, старче, Максим-философ? — спросили они.

— Имя мое Максим, однако не философ я, а всего лишь простой монах… — начал было старец, но договорить ему не дали.

— Быстро вставай, одевайся и следуй за нами, — нетерпеливо прервали его монахи. — Однако скажи нам сразу, тот ли ты, за кого себя выдаешь, или же на самом деле ты бродяга и ложными речами вымаливаешь себе пропитание по монастырям?

Перепуганному Григорию стоило немалого труда убедить их, и поверили ему лишь тогда, когда он снова догадался указать на епископскую повозку.

— Вставай, старче, — приказали монахи Максиму. — Мы представим тебя святому владыке. Большей чести у нас здесь не оказывают. Ты и сам увидишь, что только его слово тут закон, никто другой у нас не властен.

Старец, к которому доставили Максима, принял его, возлегая на пышном ложе из блестящего красного дерева. С высокого расписного потолка свисал большой светильник. Все свечи его горели, отбрасывая многоцветные лики на стены и на ковры, устилавшие пол. Сверкала свежая позолота икон, занимавших всю восточную стену у изголовья старца. Такое великолепие Максим видел только в царских палатах много лет назад. Озаренная этим сиянием пышная белая борода старца и его длинные волосы — белоснежное облако вокруг круглой румяной луны — произвели на него завораживающее впечатление.

— Проходи, поклонись, — подтолкнули его молодые монахи.

Максим приблизился и услышал обращенный к нему вопрос:

— Узнаешь ли ты, старче, кто я?

Максим всмотрелся повнимательнее. Владыка выглядел старцем, однако кожа у него была по-юношески румяной. Лицо заплыло жиром, а шея была еще потолще лица. Тело утопало под покрывалами. Максим снова всмотрелся в лицо — нет, никогда он его не видел. Если и пробудилось в нем воспоминание, то разве что о старцах с картин итальянских художников, которые, пренебрегая духовным смыслом, выпячивали живую плоть, внушительный ее объем.

— Прости, владыка, не узнаю, — ответил Максим.

По щекам старца скатились две блестящие капли.

— Увы! — прошептал он. — Я Иоасаф!

Максим воззрился на него в изумлении. Бывшего митрополита, который выказал ему сочувствие и милость, когда Максим томился в темнице, он помнил с той поры, как тот был здесь игуменом, и воображал его совсем другим. В те времена был он худощавым и смиренным, раз в восемь или десять тоньше и смиреннее, чем нынешний, которого Максим видел теперь возлежащим на высоком и пышном ложе.

— Иоасаф я, — снова услышал Максим голос владыки, в котором звучала боль и скорбь. — Тот самый, что правил церковью и княжеством и в чье правление познало отечество лучшие свои дни. Что ты думаешь, старче, застал я, когда получил в руки свои бразды правления? Разруху и беззаконие всюду, во всем. Бояре чинили произвол, творили что им заблагорассудится. Я же, поставленный на митрополию Иваном Шуйским, не оробел, когда открылись мне его неправые дела. Я освободил из темницы князя Бельского, и правил он разумно, справедливо. И всех опальных князей и бояр помиловал я тогда, даже князя Димитрия, что пятьдесят лет страдал в железах в угличской тюрьме. Тогда же велел я снять оковы и с тебя… Несправедливо наказал тебя Даниил. Собирался я положить конец твоим мукам и отправить тебя на родину, да не успел. Свергли меня, согнали с митрополии, вместо манны уготовили желчь…

Рассказ привел старца в сильное волнение. Из маленьких белесых глаз его заструились слезы. Он плакал горько и беззвучно, немые рыдания сотрясали его пышное тело. Иоасафа пытались утешить — и племянники, молодые монахи, которые привели сюда Максима, и другие, те, что прислуживали в его покоях и теперь, преклонив колена возле его ложа, целовали ему руки и молили не вспоминать причиненное ему зло, но он не желал их слушать.