Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам

• Название: Мир хижинам, война дворцам
• Автор: Юрий Смолич
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1966

Первая книга дилогии украинского писателя Юрия Смолича, роман «Мир хижинам, война дворцам», посвящена революционным событиям 1917 года на Украине и за ее пределами, в частности и Петрограде.

Содержание книги охватывает период с Февральской революции до исторических июльских дней. На фоне общественных событий раскрываются судьбы героев романа — и среди них целого ряда лиц исторических, выведенных автором под их собственными именами.

Ю. Смолич использует и разрабатывает в книге огромный фактический материал, который в ряде случаев до сих пор широко не публиковался.

Вторая книга — «Ревет и стонет Днепр широкий» — посвящена борьбе за установление советской власти на Украине.

---

— От Франции, — молвил он, — мы ожидаем, чтобы ваше правительство признало цель, стремления и претензии Украины.

— Несравненно! — воскликнул мсье Энно. — Тогда разрешите, мой президент, последний вопрос. Квинто: какова ваша позиция относительно дальнейшего участия в войне, которую Антанта и бывшая Российская империя, в чьем составе пребывали до сих пор территории вашей нынешней Украины, ведут против Германии и ее союзников?

Грушевский ухватился за кончик бороды и начал засовывать ее в рот. Вот это был вопрос так вопрос!

Войну три года тому назад объявило ненавистное Грушевскому великодержавное царское правительство — против «немецкого варварства», за братьев славян и во имя всяких других высоких идеалов. Однако каждому мало–мальски образованному человеку было понятно, что война ведется за новый раздел мира между крупнейшими державами, каждая из которых претендует на мировое господство. Но царь свергнут, царский режим упразднен, а войну народ объявил захватнической. Собственно, сопротивление народа войне и развязало революцию в бывшей Российской империи.

Однако Временное правительство, возложившее на себя власть над всеми территориями бывшей Российской империи, всего лишь три дня назад специальной нотой министра иностранных дел господина Милюкова заверило все союзные государства — Францию, Англию, Италию, а также и США, которые только что включились в войну, — что революционная России признает все государственные обязательства и будет продолжать войну до полной победы над империалистом–швабом! И добывать эту победу Временное правительство намеревалось во имя торжества справедливости, защиты родины и братьев славян от «немецкого варварства» и прочих высоких идеалов.

А народ и теперь, в дни революции, продолжал считать войну — междоусобною войною правительств. В стране ширились «пораженческие» настроения: даже целой поражения прекратить бесчеловечное всемирное кровопролитие!

Был «пораженцем» и Грушевский. Но его «пораженчество» имело особые причины. Он хотел, чтобы побежденная, обессиленная Россия уступила территорию Украины австро–венгерской империи. «Хоть и под чужою пятой, а все же «соборная Украина», — мыслил историк Грушевский. Что же мог он сейчас ответить на вопрос Франции, призывающей к победе над Германией и Австро–Венгрией?

— Понимаете… — пробормотал Грушевский, разжевывая бороду.

Мсье Энно уловил его неуверенность.

— Поймите! — воскликнул он. — Русский фронт бездеятелен! Русский солдат на позициях понял революцию и свободу так, что можно бросить оружие! Сегодня — тысяча первый день войны! Тысяча и один день воюют наши страны, — неужели тысячекратно пролитая кровь наших братьев пролились напрасно? Этого нельзя допустить, мой президент!

— Тысяча первый день? — пробормотал Грушевский, поспешно укрываясь за этот календарный эффект, чтобы выгадать время для размышлений. — Неужели тысяча первый? Кто бы подумал? Скажите на милость, — тысяча первый!..

И вдруг его осенило. Он пальцами развел бороду на две стороны, что бывало с ним в минуты особо торжественные, и величественно произнес:

— Почтенный и глубокоуважаемый мсье! Прошу информировать ваше высокое правительство, что как только желания, стремления и претензии украинской Центральной рады будут удовлетворены, то первой нашей целью явится создание национальной украинской армии. Российская армия, — тут Грушевский улыбнулся, и его улыбка исполнена была превосходства и тонко выраженного пренебрежения, — не в состоянии воевать: революционная анархия разлагает ее. Она уже разложилась, мсье! — воскликнул Грушевский и поднял палец, как всегда делал на лекциях, прежде чем сформулировать резюме, которое студентам надлежало записать в свои тетрадки. — Разложилась, ибо утратила национальные интересы, мсье! Те интересы, на страже которых поставило ее царское правительство. Царское правительство ушло — и национальных интересов не стало. А войско молодого украинского государства будет воодушевлено именно идеей защиты национальных интересов! Оно и возникнет для защиты национальных интересов и их утверждения. Украинское войско будет отменной боевой единицей — непобедимой и героической. Украинская армия будет воевать — уверяю вас, мсье!

На этом Грушевский закончил. Он, правда, не сказал, против кого собирается воевать предполагаемая украинская армия. Но ведь разговор был дипломатический, и при таком разговоре каждое лишнее слово — неосмотрительно, а многословие — опасно. И чтобы эффектно подчеркнуть свое заявление, Грушевский подбежал к письменному столу, схватил пачку телеграфных бланков, положенных секретаршей во время недавнего доклада, и размашисто бросил их на круглый стол перед представителем Франции.

— Вуаля, мсье! Депеши. С Северного фронта. Западного, Юго–Западного, Румынского и Турецкого — со всех фронтов… Вот, пожалуйста: из гарнизонов Петрограда, Москвы, Смоленска, Минска, Томска, Омска, Царицына, Батума, Баку… Офицеры и солдаты–украинцы разложившейся русской армии требуют организовать из них украинские национальные части. Передайте это, прошу вас, вашему глубокоуважаемому правительству, в частности мсье Клемансо и президенту Пуанкаре!

Грушевский поклонился.

Передать мсье Клемансо и президенту Пуанкаре, что солдаты вписываются в украинизирующиеся части потому, что усматривают в этом возможность не попасть на фронт, председатель Центральной рады воздержался.

Поклонился и мсье Энно.

— Время, мсье: се ту! Мы действительно обо всем переговорили. Я могу сегодня с легким сердцем отбыть в Париж!

Грушевский достал из кармана платочек, чтобы вытереть со лба обильный пот, но платочек выскользнул из его пальцев. Мсье Энно моментально наклонился и галантно подхватил платок. Однако от порывистого движения вечное перо «монблан», торчавшее из его жилетного карманчика, упало на пол. Грушевский столь же стремительно наклонился за пером. С милой улыбкой мсье Энно подал Грушевскому платочек, и Грушевский, с такою же улыбкою, подал мсье Энно его стило.

— Мое почтение, мсье!

— Будьте здоровы, бог в помощь!

Мсье Энно нацелился своими черными тарканьими усиками на Софию Галчко —она появилась на пороге, словно услышала сквозь дверь, что разговор закончен, а быть может, и подслушала его оттуда, — и первый посланец зарубежного мира к будущему украинскому государству исчез с украинского горизонта так же стремительно, как и появился на нем полчаса тому назад.

ЛЬВЫ ВЗБИРАЮТСЯ НА СКАЛУ

1

Поезд Петроград–Киев прибыл; однако лишь через полчаса после его прибытия карета киевского греко–православного митрополита, любезно предоставленная по просьбе Грушевского митрополиту львовскому греко–католическому, остановилась в тени цветущих каштанов перед домом по Владимирской, 57.

София Галчко появилась на пороге кабинета.

— Владыка! — в экстазе прошептала она.

И тут же у порога преклонила колени, сложила на груди руки и склонила голову, потупив взор; благочестивая католичка, сколь богоугодной ни была ее жизнь, считать себя безгрешной не может, а католический кодекс не дозволяет грешнику поднимать глаза на праведного пастыря души твоей, святого отца.

В дверях возникла величественная фигура митрополита.

Фигура митрополита была действительно величественна и огромна. Был он высокого роста, с длинными руками и обувь носил номер сорок девять; граф с детства страдал элефантизмом, то есть так называемой, «слоновой болезнью».

Шептицкий был в черной рясе, с черным капюшоном на белом шелку; в левой руке он держал посох, увенчанный большим золотым крестом.

Митрополит поднял правую руку и привычным движением не то перекрестил, не то окропил благодатью склонившуюся женскую фигуру в военном мундире, а уста набожной дщери во Христе уловили святую длань и звучно ее чмокнули.

Грушевский уже спешил навстречу высокому духовному гостю.

Рука митрополита в этот момент поднялась от уст секретарши, совершила плавное движение и внезапно очутилась у самых губ профессора Грушевского.

Грушевский остолбенел.

Уже давно, с тех пор, как в младших классах гимназии ему приходилось прислуживать у алтаря гимназической церкви, он не целовал руки духовным особам, даже самого высокого сана. К тому же Шептицкий для Грушевского был не столько митрополит, сколько граф, а Грушевский для Шептицкого — отнюдь не духовное чадо, а деятель науки и к тому же, как должно было быть известно графу Андрею, почти атеист. И уже четверть века их разделяла глубокая трещина непримиримого раздора, и именно в области религиозной: Грушевский видел историческое развитие украинской нации на пути православия, а Шептицкий — на пути католицизма.