Борис Слуцкий - О других и о себе

• Название: О других и о себе
• Автор: Борис Слуцкий
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-9697-0057-6

Автобиографическая проза Бориса Абрамовича Слуцкого (1919–1986), одного из самых глубоких и своеобразных поэтов военного поколения, известна гораздо меньше, чем его стихи, хотя и не менее блистательна. Дело в том, что писалась она для себя (или для потомков) без надежды быть опубликованной при жизни по цензурным соображениям.

"Гипс на ране — вот поэтика Слуцкого, — сказал Давид Самойлов. — Слуцкий выговаривает в прозу то, что невозможно уложить в стиховые размеры, заковать в ямбы". Его "Записки о войне" (а поэт прошел ее всю — "от звонка до звонка") — проза умного, глубокого и в высшей степени честного перед самим собой человека, в ней трагедия войны показана без приукрашивания, без сглаживания острых углов. В разделе "О других и о себе" представлены воспоминания Слуцкого о своих товарищах по литературному цеху — Н. Асееве, А. Ахматовой, И. Эренбурге, Н. Заболоцком, А. Твардовском, И. Сельвинском, С. Наровчатове, М. Кульчицком, а также история создания некоторых наиболее известных его стихотворений. Раздел "Из письменного стола" включает в себя фрагментарные мемуарные записи, отличающиеся таким же блеском и лаконизмом, как и вся проза Слуцкого. Большинство материалов, включенных в книгу, публикуется впервые

---

А. Г. тоже был серьезный партийный. Работал он в Моссовете, заведующим отделом крыш. Называлось это не так, но дело было именно в возглавлении и руководстве всеми кровлями города, и мне иногда представлялось, как А. Г. с некой высоты посматривает на покрытую масляной краской, подведомственную ему верхотуру. Была у А. Г. еще дополнительная нагрузка, спецпоручение — названия московских улиц. Однажды, в пик откровенности и дружелюбия, он открыл мне тайну, которую хранил двадцать лет. Улица, носящая сейчас имя Чехова, была, оказывается, уже однажды переименована — из Малой Дмитровки в улицу Шевченко — весной 1941 года, в шевченковскую годовщину.

Таблички с Шевченко не успели повесить.

Началась война, всем стало не до табличек, а потом подкатил чеховский юбилей.

А. Г. никогда не рассказывал о крышах, то ли с ними было все в порядке, то ли предмет не казался ему стоящим разговора, но двойное дублированное переименование Малой Дмитровки, неправомерное, незакономерное переименование, волновало его, висело на нем.

Едва ли не впервые я соседствовал, сосуществовал с немалым чиновником, близко наблюдал его трудовой распорядок.

Подобно всему начальству, малому и немалому, А. Г. засиживался в Моссовете допоздна, уходил домой только после ухода председателя, тщетно в большинстве случаев ожидая, не позовут ли, не спросят ли о чем‑нибудь. Вечерами я его никогда не видел, а по воскресеньям он показывался, усталый, доброжелательный, зажатый между службой И энергичным требовательным семейством. Жили мы, покуда семейство было на даче, вчетвером. Кроме нас с А. Г. летовали еще огромная собака и старуха мать А. Г. Собака меня почти не признавала, а моих гостей не признавала вовсе, и всевозможные передвижения по квартире осуществлялись только с помощью признаваемой собакой старухи. Старуха охотно откликалась, охотно запирала собаку в комнате. Она вообще все делала охотно. Переехав из смоленской (1951 года!) деревни в большую московскую квартиру, она мучилась от безделья и, спасаясь от него, чуть ли не ежедневно затевала мытье полов и полную уборку.

Надо сказать, что старуха была не простая, а одноногая. По квартире она едва ли не ползала, а полы мыла и впрямь ползком или попросту лежа плашмя.

Не так уж много запомнилось из того лета у Чарских, не так уж много для прозы, но для живописи или для сюрреального кино достаточно: мы с собакой, затворившиеся в разных комнатах, старуха, радостно ползающая по полу коридора, А. Г. со своей тайной.

Еще помню, что окно моей комнаты выходило во двор, асфальтированный, заставленный высокими ф<лигелями?>, и что все лето у меня было полутемно и прохладно.

Позднее приехала хозяйка с двумя рослыми, красивыми и молодыми дочерьми — младшую, помню, звали Брошка, в честь Брониславы из ее польской родни.

Хозяйка быстро разобралась в моем укладе и дневном распорядке. Мне вежливо отказали. То ли гостей ко мне ходило слишком много, то ли площадь понадобилась для Брошки и Брошкиной сестры…

Примечания

До начала девяностых годов Борис Слуцкий не был известен как прозаик.

Только в 1991 году, уже после смерти поэта, читатели могли ознакомиться с его прозой в небольшой книжке «О других и о себе», изданной библиотекой «Огонька». К 55–й годовщине Победы была опубликована наиболее объемная и значительная работа Слуцкого — «Записки о войне». Теперь проза поэта становится известной читателю почти в полном объеме.

«Записки» охватывают боевой путь Б. Слуцкого от сражений под Москвой, где он был тяжело ранен, до поверженной Вены.

А война застала его в Москве студентом двух институтов — Литературного и Юридического. Одним из первых среди своих однокурсников он ушел на фронт, даже не завершив сдачи выпускных экзаменов. Военюрист по военно — учетной специальности, Слуцкий начал службу следователем дивизионной прокуратуры. В сентябрьском письме 1941 года из госпиталя Борис писал мне, впрочем, не без иронии: «Дослужусь до армвоенюриста, буду судить Гитлера и подам голос за смерть». Но в должности дивизионного следователя пробыл недолго. В октябре 1942–го он навсегда оставил военную юриспруденцию. «Я начал службу с начала, — писал он в письме. — Получил гвардии лейтенанта (не юридической службы) и ушел на политработу. Замкомбатствовал. Сейчас инструктор политотдела дивизии».

В конце 1943 года служебное положение Слуцкого изменилось. Его способности и эрудиция, успешная работа в дивизии были замечены — с начала 1944 года он «на руководящей работе в одной экзотической, романтической… одной из самых интересных отраслей» политработы. Несмотря на эзоповский язык письма, не трудно было догадаться, что это работа в 7–м отделении политотдела армии по разложению войск противника. Моя догадка вскоре подтвердилась.

Хотя Слуцкий на новом месте был необходим и полезен для дела, его самого новое положение не удовлетворяло. В письмах он не единожды писал, что предпринимает шаги к тому, чтобы «занять более пехотное положение». Здесь Слуцкий несправедлив к себе: работа на МГУ (фомкоговорящей агитационной установке, смонтированной на автофургоне) была опасна, как всякая деятельность вблизи переднего края.

Сложный и разносторонний опыт войны, от «окопного» до «начальственного», пропущенный через сердце поэта, нашел офажение во всем творчестве Б. Слуцкого, в том числе и в «Записках о войне», составляющих содержание первой части предлагаемой читателю книги.

«Записки» создавались Слуцким в течение нескольких послепобедных месяцев. Уже осенью 1945–го, в свой первый приезд в Москву в отпуск из армии, он привез несколько гектофафированных экземпляров рукописи. Написанные талантливым пером зоркого наблюдателя и активного участника событий по живым воспоминаниям и неостывшим следам войны, без оглядки на цензуру, «Записки» сохранили не только колорит времени, но и детали, придающие им несомненную достоверность. Слуцкому удалось передать историческую ситуацию через факт, через бытовую деталь, «смотреть на вещи как на явления» (Ю. Тынянов).

В послевоенные годы и вплоть до болезни в конце 1970–х годов Слуцкий не обращался к своим «Запискам», не пытался их публиковать, понимая полную невозможность этого.

В «Записках о войне» он говорит о войне правду, не всегда лицеприятную, но всегда — правду. Он обрел право говорить о войне без прикрас, без лакировки и посчитал это своей обязанностью. В «Записках» есть страницы, способные вызвать гордость и восхищение мужеством нашего солдата, его выносливостью и терпением, справедливостью и отходчивостью, верой в победу в самых отчаянных обстоятельствах. Но немало страниц могут вызвать упреки защитников «чести мундира», особенно тех, кто, по выражению Давида Самойлова, «проливал за Россию не кровь, а чернила».

Борис Слуцкий называл свои «Записки о войне» «деловой прозой». Уверен, что читатель по достоинству оценит не только их документальность, но и художественное мастерство.

Вторую часть книги составляют мемуарные очерки «О других и о себе». Жанровую установку Слуцкий однажды определил парадоксально: мемуарист должен быть страстен и несправедлив. Чтобы не скатиться к объективизму». Ирония очевидна: существовал в советские времена ярлык — «скатиться к объективизму», что считалось (равно как и «скатиться к субъективизму») тяжким грехом. Но была еще одна формулировка, в которой сквозь насмешливость можно разглядеть очертания его принципиальной позиции: «Рассказывать объективно… Только факты… Без вранья, но с литературной отделкой…» Публикуемые тексты Слуцкого — это как раз такие истории без вранья. Написаны они в основном по воспоминаниям после поездки в Италию с группой писателей (Н. Заболоцкий, А. Твардовский,

В. Инбер и др.). Важное место в воспоминаниях занимают учителя Слуцкого. Читателю ясно, в какое мощное, «ежовое» поле попал будущий поэт, каков был риск утратить самостоятельный голос и свою интонацию, но талант и судьба оказались сильнее «мэтров».

Третья часть книги — «Из письменного стола» — это незаконченные мемуарные наброски Слуцкого, представляющие безусловный читательский интерес.

Впрочем, вся проза поэта — из письменного стола: публиковать ее при жизни он, повторюсь, не стремился, понимая всю тщету этого.

Записки о войне основы

С. 17…. «Правда» печатала стихи от Демьяна Бедного до Ахматовой. — О Демьяне Бедном Слуцкий знал: «Жил в Кремле. Хотел — ходил к Ленину, хотел — ходил к Сталину» (см. его очерк «Н. Н. Асеев и вожди»). Об Ахматовой знал, что нелюбима советской властью и нелюбовь эта взаимна. Увидев эти два имени в «Правде», понял: власть вынуждена изменить свое отношение к Ахматовой (как выяснилось, ненадолго). Стихотворение А. Ахматовой «Мужество» («Мы знаем, что ныне лежит на весах…») было напечатано в «Правде» к женскому празднику 8 Марта 1942 г. Это было единственное стихотворение Ахматовой, опубликованное «Правдой». Д. Бедный был постоянным автором «Правды».