Борис Слуцкий - О других и о себе

• Название: О других и о себе
• Автор: Борис Слуцкий
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-9697-0057-6

Автобиографическая проза Бориса Абрамовича Слуцкого (1919–1986), одного из самых глубоких и своеобразных поэтов военного поколения, известна гораздо меньше, чем его стихи, хотя и не менее блистательна. Дело в том, что писалась она для себя (или для потомков) без надежды быть опубликованной при жизни по цензурным соображениям.

"Гипс на ране — вот поэтика Слуцкого, — сказал Давид Самойлов. — Слуцкий выговаривает в прозу то, что невозможно уложить в стиховые размеры, заковать в ямбы". Его "Записки о войне" (а поэт прошел ее всю — "от звонка до звонка") — проза умного, глубокого и в высшей степени честного перед самим собой человека, в ней трагедия войны показана без приукрашивания, без сглаживания острых углов. В разделе "О других и о себе" представлены воспоминания Слуцкого о своих товарищах по литературному цеху — Н. Асееве, А. Ахматовой, И. Эренбурге, Н. Заболоцком, А. Твардовском, И. Сельвинском, С. Наровчатове, М. Кульчицком, а также история создания некоторых наиболее известных его стихотворений. Раздел "Из письменного стола" включает в себя фрагментарные мемуарные записи, отличающиеся таким же блеском и лаконизмом, как и вся проза Слуцкого. Большинство материалов, включенных в книгу, публикуется впервые

---

Еще одно воспоминание: мы с Кульчицким пьем кофе или обедаем у Л. Ю. (Лили Юрьевны Брик. — П. Г.), и я за столом, где сидит человек десять из бывшего лефовского круга, провозглашаю, из озорства, тост за Сельвинского. Всеобщее молчание прерывает умная Л. Ю., говоря:

— Это их друг. Почему бы и не выпить.

Однажды на лестнице Литературного института я наблюдал встретившихся Сельвинского и Брика. У обоих в руках были одинаковые книжечки только что вышедшего «Дерева» Эренбурга. Они что‑то показали друг другу — каждый в своей книжечке, осклабились, кто‑то сказал: «Рифмы!» — и разошлись.

Чем мы занимались на семинаре Сельвинского? Поэзией и только поэзией. Своим делом. И уж никак не политикой.

Впрочем, тогда, в 1939–1941–м, почти все занимались своим делом. Политика нас касалась, могла коснуться в любое мгновенье. Но мы ее не касались. Из страха, из досрочной мудрости?

Я говорю, конечно, о внутренней политике, особенно о карательной. О политике внешней, которая нас коснуться не могла, говорили больше. Но немного. Я поступил в Литературный институт через несколько дней после заключения С. — Г. (Советско — Германского. — П. Г.) пакта и ушел из него на фронт — через несколько дней после его нарушения. Однако разговоров о пакте на семинаре я не помню. Не помню ни единого семинара, когда бы создавалось угрожающее — по политике — положение. Или даже просто двусмысленное. Почти все семинаристы были люди молодые, горячие, нервные, храбрые. Но не пытались перешибить обух плетью. Очень уж категоричен был категорический императив тех лет..

Георгий Рублев

В семинаре Сельвинского изредка появлялся желтолицый, черноволосый, старообразный, высокий, плотный, болезненный Жора Рублев. Он был старше меня на четыре — пять лет, а казалось — на двадцать. Познакомившись с нами, Рублев зазвал нас в гости, и в доме его на Телеграфном переулке мы бывали сравнительно часто с осени 1939–го до самой смерти Жоры, т. е. до 1957–го, 8–го или 9–го года.

Рублев говорил низким, грудным, почти чревовещательным голосом. Он был болен какой‑то редкой и неизлечимой болезнью вроде гнилокровия. Отсюда и желтолицесть, и старообразность, и весь образ жизни. Рублев почти всегда лежал. Мы с ним как‑то подсчитали — триста дней в году. Однако у Рублева была семья — неработавшая жена и мать — покеристка. Лежа, болея, порой умирая, он работал. Лежа принимал гостей. Гостей всегда было очень много. Рублев объяснял это тем, что сам никуда ни ходить, ни ездить не может и гости — его единственный канал познания мира. Звучало это убедительно, но со временем стало подвергаться сомнению.

Странный был человек, странная была семья, и дом был странный.

Стихи он писал сюжетные. Этим пригодился Сельвинскому, все старавшемуся переоборудовать поэзию по своему образу и подобию. Сюжет был одним из китов жесткой и старообразной конструктивистской поэтики, стоявшей, как земля в старинных космологиях, на немногих китах. Ничего, кроме сюжета, в стихах Р. не было, и Сельвинский, понимая это, больших надежд на него не возлагал. Возлагал небольшие.

Сюжеты Р. добывал из тонких журналов, которых в ту пору было немного. «Новое время», не устыдившееся заимствовать название у Суворина, ежемесячные тетрадки сторонников мира и еще что‑то. Все это прочитывалось, подчеркивалось, отсеивалось, прорабатывалось. Изредка какой‑нибудь факт, замысловатый и трогательный, перелагался довольно звучными и всегда ясными сюжетными стихами. Еще реже эти стихи печатали.

Звездный год рублевской поэтической карьеры — 1949–й, год сталинского семидесятилетия. После многих месяцев подготовки было вычитано и отсортировано более ста фактов о Сталине, а точнее — об отношении к Сталину народов мира.

Большая часть фактов, может быть около ста, была изложена в звучных и ясных сюжетных стихах, которые были предложены известнейшим композиторам страны, начиная с Шостаковича.

Тексты (около 80) — пошли. Со всех эстрад запели песни на слова Р. Я до сих пор помню некоторые — в избранных отрывках, конечно:

Я старая мать из Руана,
Тра — та тра — та — та татата,
Три сына мои партизана
Погибли во время войны,
Но я обращаюсь к Вам, Сталин… —

и далее старая мать из Руана излагала, что ее три сына погибли не напрасно. Факт был несомненно заимствован из тонкого журнала, но амфибрахий, заострение и жар души принадлежали Р.

Была еще песня о Праге:

На улице Сталина в Праге
Каштаны листвой шелестят
О нашей бессмертной отваге,
О мужестве наших солдат.

Было много китайских, вьетнамских и других сюжетов о любви к Сталину. К тому времени, когда песни пошли, семейство Р. было в неоплатном долгу — 80 000 дореформенных рублей. Немалая сумма, если учесть, что ни единой зарплаты в семье не было. Должал Р. преимущественно ростовщикам. Была тогда старуха — вдова членкора Академии медицинских наук, дававшая деньги под заклад из 10 процентов. Я как‑то сообщил, что в Древнем Риме при братьях Гракхах проценты были ограничены двенадцать с чем‑то годовыми. В другой раз я предложил Р. «прекратить» ростовщицу, обратившись к кому‑либо из моих бывших соучеников по юридическому институту. Р. отказался: у ростовщицы был племянник, подполковник, участник «фирмы», и Р. его боялся. Кроме того, деньги могли понадобиться снова, а достать их, кроме как у ростовщицы, было негде. Деньги Р. надобились часто, и причины были уважительные, объективные. Жил он только на редких и дорогих лекарствах вроде антибиотиков, переживавших тогда пору туманной юности. Есть мог только редкое и дорогое. Справедливость не была восстановлена, и ростовщица продолжала беспрепятственно отдавать деньги в рост.

80 песен о Сталине позволили Р. сразу расплатиться до рубля и долгое время не должать. В трудной жизни Жоры это была чуть ли не единственная удача, но крупная. Закрыв глаза, я в точности представляю себе, как он звонил — сначала композиторам, потом издателям: «Говорит писатель Рублев». Время было такое, руководящим, императивным голосом говорили только те, у кого было на то бесспорное право, или же очень смелые люди.

Р. много болел. Он был сыном крупного инженера — электрика, исчезнувшего в 1937 году Он жил в ведомственном доме Министерства электростанций, откуда его время от времени пытались вытряхнуть.

Он нигде не работал, не состоял в Союзе писателей, нигде, кажется, не числился. Тем не менее изредка он снимал трубку и командным полноправным голосом произносил: «Говорит писатель Рублев», — и не только каким‑нибудь большим литераторам, но и работникам секретариата А. С. Щербакова, который его, кажется, принимал и выслушивал. Позднее поговаривали, что у Р. были особые полномочия. У меня иная теория. Мне кажется, что латинская медь появляется в голосе именно потому, что никакого иного выхода не было: пропадай или нагличай; голодай или требуй.

Чтобы кончить со сталинским циклом песен, укажу, что кроме умысла, расчета и отчаяния его автором двигали еше и восхищение, интерес, всякие иные заменители любви к герою. Нехалтурная была работа, по крайней мере в лучших опусах. От души все это писалось, от всей — крученой, верченой, боязливой, наглой, несчастной души Р. Недаром лучшие композиторы века избрали из многих ворохов именно эти тексты. И музыку написали дельную. И народ это слушал, правда, недолго.

Была у Жоры еще одна узкая специальность — сторонник мира. Все мы были сторонниками мира, и от души, и потому, что в послевоенной литературе не было темы столь трудоемкой, как сторонничество. Лесополосы тоже были темой, но на год — два. Бороться с космополитами решались люди зазорные, да и не всем это разрешалось. А сторонничество было дело чистое.

Так вот, все мы, многие из нас, и я в том числе, были сторонниками мира, но Р. бил в эту точку с особенным упорством. В связи с одновременной публикацией стихотворений Р. и Ашотом Граши с одинаковым названием «Солдаты мира» была даже сложена эпиграмма:

Солдаты мира у буфетной стойки
Так говорили не спеша:
«Ашот Граши, он и рубля не стоит,
Рублев не стоит ни гроша».

(Эпиграммы в ту пору сочинялись многочисленные. Помню еще одну, кажется Шуры Шапиро:

Какие муки терпит слово
От странных опытов над ним
Полубезумного Глазкова
С полубезумным Долгиным.

Талантливо, но несправедливо. Глазков и Долгин были едва ли не самыми независимыми и продуктивными поэтами тех лет.)

Были, конечно, причины и для такого отношения к Жоре, но, как вспомнишь его доброжелательность, его скромность, его разумность, как вспомнишь, что он играл без козырей — ни здоровья, ни молодости, ни крупного таланта, как вспомнишь шумное семейство, где он был единственным добытчиком, как вспомнишь, что у него, уверенного в своей скорой смерти, не было никаких надежд, как подсчитаешь, окажется, что смягчающих обстоятельств было куда больше, чем отягчающих.