Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...

• Название: Счастье, несчастье...
• Автор: Ольга Чайковская
• Издательство: Сов. Россия
• Жанр: Современная проза
• Год: 1987

В этой книге речь идет о науке, которой в школе не учат, - науке жизни. Книга ограничена рамками семьи, которые на самом доле безграничны, поскольку к их пределах — и жизнь, и смерть, и бесчисленные оттенки отношений, от ненависти до любви. И радость тут, и печаль, и то счастье (подчас несчастливое), которое дарит совесть…

---

Тут они все разом вскакивают на ноги, и на лицах их такая дикая, такая дрожащая ярость, что, кажется, минута, и они кинутся на нас. Глаза Сарибека бешено пульсируют.

—   Ваши документы,— говорит он мне очень ти­хо.— Я извиняюсь.

После двух отчаянных часов мы понемногу выра­батываем компромисс. Карине разрешат прийти к детям, но в комнате будет сидеть Сарибек. Мы возра­жаем. Ну, тогда так: в комнате будет сидеть брат Балабек, играя в шахматы с парторгом, в соседней комнате — Сарибек, а Карине в это время будет непринужденно играть с детьми. Совершенно измоча­ленные, мы соглашаемся на это дикое предприятие.

Карине приезжает ко мне в гостиницу задолго до назначенного часа. Вынимает игрушку: маленький робот с веселой рожицей вышагивает по паркету. «Приближается час»,— говорит она. Ее лихорадит. По дороге решаем, что сперва придем мы с партор­гом, потом уже позовем Карине. Стучим и... О, удив­ление! Перед нами мирная праздничная семья. Дети нарядны, Сарибек при галстуке, яростно нам улыбает­ся. Несут фрукты. Сейчас Сарибек непринужденно сядет в другой комнате, а брат Балабек непри­нужденно станет играть в шахматы, а...

Только вот не пойму, что с Гоар — она грызет ногти, рот и глаза, и все лицо ее словно бы стянуты — ее не узнать. От моей руки отшатывается, как от змеи, и убегает. Сурен настороже, но все же согласен со мной играть. И тут непринужденный Балабек говорит мне быстро и повелительно:

—  Оставьте ребенка!

—   Почему?

—  Оставьте ребенка! — орет он.— Или я буду запрещать все это!

Теперь понятно: по их сценарию не нужен весе­лый мальчик, нужен испуганный. Но Сурен хохочет, и в это время в дверях показывается Карине. Она тихо стоит и смотрит на сына. И сын, разом притихнув, уже смотрит на нее двумя своими сливами. Сейчас она присядет, поставит на иол игрушку и...

Но из соседней комнаты, словно только этого и ждала, вылетает Гоар. Она хватает брата в объятия и не плачет, нет, она воет, подняв к потолку белое лицо. Сурен мужественно смотрит на нас, только кровь отливает от его лица, теперь такого же белого, как у сестры. Детей уводят, за ними идет парторг, из соседней комнаты нам видно, как этот грузный седой человек садится на корточки и пускает робота, кото­рый, ухмыляясь, вышагивает по паркету. Из угла, обнявшись, смотрят дети.

—  Я больше не могу,— вдруг говорит Карине мертвыми губами.

Боюсь, она сейчас упадет. Надо уходить, и я делаю последнюю безнадежную попытку — подхожу и предлагаю ребятам от мамы две плитки шоколада. Эффект превосходит все мои ожидания.

—  Не бери! — страшно кричит Гоар, и мы пони­маем, что глаза ее видят смерть.

Плитки я уношу, не оставляю. Кто знает, какое им здесь найдут применение...

И вот они — Сурен и Гоар — выйдут в жизнь.

Вечно настороже, в предчувствии опасности, в ожида­нии удара. Если, став взрослыми, они поймут, что их обманули, они будут думать, что миром правит клевета; если они ей поверят, то жизнь, где мать может принести детям отравленный шоколад, пока­жется им и того страшней. А каковы станут они сами?           

В этой истории дети были пассивным объектом низких страстей, а бывают случаи, когда ребенка превращают в активный «субъект» семейной тяжбы.

У маленького Костика были и отец, и мать, и бабушка, и дедушка, он рос счастливо, пока роди­тели не расстались. Суд оставил его матери, но, когда детский сад выехал на дачу, отец, наняв за десятку мальчиков-подростков, их руками выкрал сына, спрятал и, как и Сарибек, жену к нему не под­пускал. Но вот педагоги стали замечать неладное: Костик время от времени делал странные замеча­ния, например, что папа лучше мамы, у него подар­ки дороже и мебель в доме красивей; и вообще мама, когда он был маленький, отнимала у него конфеты, чтобы съесть самой. А главное, у дедушки, маминого отца, есть ордена и медали, только все они сняты с наших убитых солдат. «Если не верите,— гордо прибавлял мальчик,— спросите моего папу». Согласитесь, что это ничуть не хуже «отравлен­ного» шоколада, только преподносилось ребенку каждый день.

Однажды в юридическую консультацию пришел мальчик, ему нужен был совет юриста.

—  Если кому-нибудь плохо дома,— спросил он,— может этот человек уйти в другую семью?

—  А кто этот человек? — спросил в свою оче­редь юрист.

—  Так, один мальчик,— был ответ.

Надо думать, что юрист объяснил ему, что роди­телей не выбирают. А Максим не знал, что делать: ему сказали, что у него не родная мать, а мачеха. Спору нет, Зою Николаевну он любил, но почему же она никогда его не защищает? Та, родная, таинственная, где-то далеко живущая (или его от нее прячут?) в обиду бы не дала. Обид между тем накопилось немало, он вспоминал самые горькие, и в их числе один случай, происшедший на даче. Максим вместе с другими ребятами лазил на чужой участок, хозяйка их гоняла, они принялись кидать в нее камнями — поступок, что говорить, безобразный. Узнав о нем, Павел Максимович, отец Максима, схватил палку, об­ломал ее о Максима, а потом отшвырнул от себя сына так, что тот рассек лоб. Вернувшись, Зоя Николаевна застала Максима дрожащего, в слезах и крови. Узнав о постигшем его наказании, она прежде всего спросила, какой была палка. Дрожа и всхлипывая, Максим показал — сантиметра два толщиной. Тогда Зоя Николаевна спросила, сколько раз отец ударил. Раз двадцать, ответил Максим.

— Мальчик,— размеренно сказала Зоя Нико­лаевна.— Если бы палкой толщиной в два санти­метра он ударил тебя двадцать раз, тебя бы не было в живых. Вывод? Ты фантазируешь.

Педагогика Зои Николаевны была последо­вательна — требовательность и еще раз требова­тельность; ни в коем случае не жалеть, никакого плаксивого сиротства. А главное, она была именно их тех взрослых, которые считают необходимым поддерживать авторитет друг друга во что бы то ни стало, пусть и вопреки справедливости.

Вот так и рос Максим между взрывами отца и ледяной требовательностью матери. Да, оба они любили его и заботились о нем, особенно Зоя, которой было не так-то легко поддерживать мир в семье, учитывая бешеный характер отца и расту­щую нервозность сына. И вот, чтобы они немного отдохнули друг от друга, она придумала отвезти Максима к их доброй знакомой Вере Васильевне Ковалевой; отвезли его на две недели, но как-то само собой прошло два месяца, а когда за ним приехал отец, мальчик вернуться домой отказался. Тогда Па­вел Максимович железной хваткой схватил его поперек живота и понес, а тот стал орать и выры­ваться, вмешались соседи, разгорелся скандал не хуже, чем в доме Сарибека, произошло даже что-то вроде драки, во время которой Максим убежал на чердак и там схоронился. Правда, на следующий день Вера Васильевна убедила его вернуться домой, но под Новый год опять возник конфликт, родители хотели встречать на даче, а сын не хотел и стоял на своем, отец был сильнее и с криком: «Уходи!» — вытолкал его за дверь, а потом дрожащими от бе­шенства пальцами набрал номер Веры Васильевны и бешеным голосом поздравил ее «с Новым годом и новым внуком». Зоя Николаевна опять не всту­пилась.

От родителей долго не было вестей, а потом появилась Зоя с приказом Максиму отправиться в интернат., Отсюда на воскресенья мальчик бегал не домой, а к Вере Васильевне и однажды тяжело заболел. Она ухаживала за ним более двух месяцев, а Павел Максимович писал во всевозможные инстан­ции, что она сманила у него сына. Конфликт разгорался. В ходе его Ковалевы вспомнили, что у Максима есть родная мать, ее разыскали и вызвали телеграммой. И вот однажды, когда Максим шел из школы, во дворе его поджидала Таня, младшая из Ковалевых.

— Максим,— сказала она,— там, наверху, тебя ждет человек, который знает тебя с детства.

Он сразу понял — Она! Наконец-то Она! — отшвырнул портфель в сторону и кинулся наверх но лестнице.

Там стояла и улыбалась ему, и протягивала ему руки красивая женщина. Он кинулся в эти руки с великим облегчением, и плакал, и Ковалевы плакали, счастливые, что соединили разлученных. Но таким образом в борьбу вступила еще и третья сила. Конфликт крепчал. Родители Максима (отец и Зоя) и Ковалевы (не Вера Васильевна, а младшие члены семьи), увы, все больше входили во вкус.

Павел Максимович охотился за сыном, а тот прятался. Павел Максимович писал, куда мог (под­купили мальчика, развратили мальчика, их надо судить, их надо гнать с работы), и мальчик об этом знал. А Ковалевы терпели, терпели, не вытерпели — и тоже стали собирать на Павла Максимовича «компромат» (что при его характере было нетруд­но), все это непрестанно и бурно обсуждали, не стесняясь присутствия мальчика. Конфликт набирал силу, грозя взрывом, который и не заставил себя ждать. Катастрофа приняла вид «объяснительной записки», где Максим объяснял, почему не хочет жить с отцом.