Генри Киссинджер - Дипломатия

• Название: Дипломатия
• Автор: Генри Киссинджер
• Жанр: Публицистика
• Год: 1997
• ISBN: 5-86218-260-8

---

Остальные шесть пунктов, более конкретных, Вильсон представил, сопроводив их заявлением, что их скорее «следует», чем «надлежит» достигнуть, в основном потому, что, с его точки зрения, они не являются абсолютно обязательными. Удивительно, но возврат Франции Эльзас-Лотарингии попал в необязательную категорию, даже несмотря на то, что решимость возвратить этот регион питала французскую политику в течение полувека и повлекла за собой беспрецедентные жертвы в процессе войны. Прочими «желательными» целями были получение автономии для национальных меньшинств Австро-Венгерской и Оттоманской империй, пересмотр границ Италии, вывод иностранных войск с Балкан, интернационализация Дарданелл и создание независимой Польши с выходом к морю. Неужели Вильсон намекал на то, что по этим шести пунктам мог быть достигнут компромисс? Выход Польши к морю и пересмотр границ Италии было бы трудновато увязать с принципом самоопределения, и потому они с самого начала выпадали из моральной симметрии вильсоновского проекта.

Вильсон заключил свое обращение призывом к Германии — сделать все во имя умиротворения, в духе которого Америка подходит к строительству нового международного порядка, — хотя бы это и в корне расходилось с историческими целями войны. Если Германия встанет на этот путь, то ей обеспечена поддержка:

«Мы не собираемся отказывать ей в достижениях, ученых заслугах или мирной предприимчивости, сделавших ее послужной список ярким и завидным. Мы не хотим наносить вред или ограничивать каким бы то ни было образом ее законное влияние и мощь. Мы не собираемся противостоять ей ни силой оружия, ни враждебными торговыми установлениями, если она готова ассоциироваться с нами и другими миролюбивыми нациями мира посредством справедливых договоров, законных и честных сделок. Мы лишь хотим, чтобы она заняла равное место среди народов мира...» [290]

Еще никогда столь революционные цели не провозглашались со столь скупыми намеками на пути их достижения. Мир, который представлял себе Вильсон, должен был базироваться не на силе, а на принципах; не на интересе, а на праве — как для победителя, так и для побежденного; иными словами, происходил полнейший пересмотр исторического опыта и образа действий, свойственного великим державам. Символично и то, каким именно образом Вильсон описывал свою и Америки роль в этой войне. Америка присоединилась, по словам Вильсона, с отвращением относившегося к слову «союзник», к «одной из сторон», как он предпочитал это называть, в одной из самых свирепых войн за всю историю, и Вильсон действовал, словно он главный посредник. Ибо Вильсон, похоже, стремился сказать, что война ведется не ради воплощения в жизнь каких-то особых условий, но ради того, чтобы породить у Германии определенное отношение к сложившейся ситуации. Так что война велась ради обращения, а не во имя геополитики.

В заявлении, зачитанном в лондонском Гильдхолле 28 декабря 1918 года, уже после заключения перемирия, Вильсон недвусмысленно заклеймил принцип равновесия сил, как лишенный стабильности и базирующийся на «ревнивой бдительности и антагонизме интересов»:

«Они [солдаты союзных стран] воевали, чтобы покончить со старым порядком и установить новый, причем центральным и характерным для старого порядка была одна нестабильная вещь, которую мы имели обыкновение называть «равновесием сил» — вещь, где равновесие определялось мечом, бросаемым то на одну, то на другую чашу весов; равновесие это определялось нестабильным соотношением соперничающих интересов... Люди, участвовавшие в этой войне, были людьми, принадлежавшими к свободным нациям, которые были преисполнены решимости покончить с таким положением дел раз и навсегда»[291].

Вильсон был безусловно прав, когда утверждал, что европейские нации все смешали и запутали. Однако причиной этому было вовсе не равновесие сил. а отказ от него, что и вызвало в Европе кошмар первой мировой войны. Руководители предвоенной Европы пренебрегли историческим соотношением сил и отказались от периодических корректив, которые позволили бы избежать итогового противостояния. Они подменили все это двухполюсным миром, гораздо менее гибким, чем мир времен «холодной войны» в будущем, пусть даже тогда не было подспудных возможностей катаклизмов ядерного века. На словах расхваливая равновесие сил, лидеры Европы потворствовали наиболее националистическим элементам из числа формирующих общественное мнение. Ни политическая, ни военная структуры не допускали никакой гибкости; не было предохранительного клапана между статус-кво и взрывом. Это приводило к кризисам, не поддававшимся урегулированию, и к бесконечной публичной браваде, которая в конце концов отрезала путь к отступлению.

Вильсон верно определил ряд основных задач XX века: в особенности, как поставить силу на службу мира. Но предлагаемые им решения слишком часто усложняли названные им проблемы. Ибо он полагал, что в основе соперничества между государствами лежит в первую очередь отсутствие возможности самоопределения; не сбрасывались со счетов и экономические мотивы. И все же история демонстрирует множество прочих, гораздо более часто встречающихся причин соперничества, главное место среди которых занимают и мания национального величия, и мегаломания правителя или правящей группы. Испытывая отвращение к подобным явлениям, Вильсон был убежден, что демократия и самоопределение окажутся надежным тормозом войны.

Вера Вильсона в коллективную безопасность как панацею предполагала объединение стран мира против агрессии, несправедливости и, что весьма важно, избыточного эгоизма. В выступлении перед сенатом в начале 1917 года Вильсон утверждал, что установление равноправия государств станет предпосылкой обеспечения мира посредством коллективной безопасности независимо от могущества каждой из наций в отдельности.

«Право должно основываться на совокупной мощи, а не на индивидуальной мощи наций, от концерта которых будет зависеть мир. Само собой разумеется, невозможно равенство территорий или ресурсов; невозможно и другого рода равенство, не приобретенное путем обычного мирного и законного развития самих народов. Но никто не просит ни о чем большем и не ожидает ничего большего, чем правового равенства. Человечество ждет с нетерпением возможности жить свободно, а не заниматься уравновешиванием мощи друг друга»[292].

Вильсон предлагал такой мировой порядок, при котором противостояние агрессии базировалось бы скорее на моральных, чем на геополитических суждениях. Нации должны задавать себе вопрос, не является ли это деяние несправедливым или угрожающим. И хотя американские союзники не слишком-то верили в эти новые откровения, они ощущали себя слишком слабыми, чтобы бросить им вызов. Союзники Америки знали или полагали, что знали, как именно рассчитывать равновесие, основывающееся на силе; они не были уверены в том, что они или кто-либо другой знает, как рассчитывать равновесие на базе моральных предпосылок.

До вступления Америки в войну европейские демократии никогда не осмеливались открыто выражать свои сомнения относительно идей Вильсона и, напротив, делали все возможное, чтобы привлечь Вильсона на свою сторону, приспосабливаясь к нему. К тому моменту, когда Америка выступила на стороне Антанты, их охватило отчаяние. Объединенные силы Великобритании, Франции и России оказались недостаточны для противостояния Германии, а после свершившейся русской революции опасались, что вступление Америки в войну всего-навсего уравновесит выход из нее потерпевшей крах войны России. Брестский мир с Россией наглядно показал, что готовила Германия для проигравших. Страх перед германской победой удерживал Великобританию и Францию от споров на тему целей войны со своим американским партнером-идеалистом.

После заключения перемирия союзники стали легче высказывать свои опасения. Не в первый раз европейский альянс испытал бы трения или разрыв вследствие победы (к примеру, на определенном этапе Венского конгресса победители угрожали войной друг другу). И все же победители в первой мировой войне были настолько истощены понесенными ими жертвами и все еще до такой степени зависели от американского гиганта, что не могли пойти на резкий спор с ним, результатом чего могло бы стать самоустранение от мирного урегулирования.

Особенно это относилось к Франции, которая вдруг оказалась в поистине трагическом положении. В течение двух столетий она изо всех сил добивалась преобладания в Европе, а теперь, по окончании войны, почувствовала неуверенность в своей способности самостоятельно защитить собственные границы от побежденного врага. Французские руководители инстинктивно чувствовали то, что сил опустошенной страны не хватит, чтобы сдерживать Германию. Война истощила Францию, и мир казался ей преддверьем грядущей катастрофы. Франция, воевавшая за свое существование, теперь боролась за право быть собой. Она не желала идти на риск одиночества, а в то же время ее самый могучий союзник предлагал положить в основу мира принципы, которые превращали безопасность в юридическую процедуру.