Георгий Чулков - Жизнь Пушкина

• Название: Жизнь Пушкина
• Автор: Георгий Чулков
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1999
• ISBN: 5-250-02700-8

Георгий Чулков — известный поэт и прозаик, литературный и театральный критик, издатель русского классического наследия, мемуарист — долгое время принадлежал к числу несправедливо забытых и почти вычеркнутых из литературной истории писателей предреволюционной России. Параллельно с декабристской темой в деятельности Чулкова развиваются серьезные пушкиноведческие интересы, реализуемые в десятках статей, публикаций, рецензий, посвященных Пушкину. Книгу «Жизнь Пушкина», приуроченную к столетию со дня гибели поэта, критика встретила далеко не восторженно, отмечая ее методологическое несовершенство, но тем не менее она сыграла важную роль и оказалась весьма полезной для дальнейшего развития отечественного пушкиноведения.

Вступительная статья и комментарии доктора филологических наук М.В. Михайловой

Текст печатается по изданию: Новый мир. 1936. № 5, 6, 8—12

---

По дороге в Ставрополь Пушкин на одной из остановок зашел в калмыцкую кибитку. «Молодая калмычка, собою очень недурная, шила, куря табак». Пушкин сел подле нее… «Сколько тебе лет?» «Десять и восемь». «Что ты шьешь?» «Портка». «Кому?» «Себя». «Поцелуй меня». «Неможно, стыдно…» Голос ее был чрезвычайно приятный. Она подала Пушкину свой ковшик и стала завтракать. Отведав калмыцкого кушанья, которое показалось ему отвратительным, поэт решил, что он теперь «имеет право на некоторое вознаграждение». Но гордая красавица ударила поэта по голове каким-то калмыцким «мусикийским орудием», похожим на русскую балалайку… Это приключение дало повод Пушкину написать во Владикавказе стихи «Прощай, любезная калмычка»[824].

В Ставрополе увидел Пушкин уже ему знакомые снежные вершины Кавказа, похожие на облака. Из Георгиевска он ездил на горячие воды, где он был девять лет назад с семейством Раевских. 16 мая он приехал в Екатериноград. Предстоял путь до Владикавказа по Военно-Грузинской дороге. Путешествовать пришлось под охраной. Впереди ехала пушка с курящимся фитилем. Несносная жара и скрип нагайских[825] арб выводили из терпения поэта. Двигался отряд очень медленно. Пушкин надел на себя черкеску[826], вооружился шашкою и кинжалом и скакал на лошади, далеко удаляясь за цепь. Офицер ворчал, и Пушкин подъезжал к нему, брал под козырек и говорил почтительно: «Слушаем, отец-командир!»

На ночлегах Пушкин на стенах казенных домиков писал углем стихи и делал рисунки, чем были очень недовольны сторожа. И когда один инвалид стал тряпкою стирать написанное и кто-то крикнул: «Не тронь, братец, ведь это писал Пушкин», — старик ответил назидательно: «Пушкин или Кукушкин[827] — все равно, но зачем же казенные стены пачкать». Пушкин очень смеялся и дал денег инвалиду.

Поэт равнодушно проехал мимо Казбека. Дождливая и туманная погода мешала видеть его снеговую груду, «подпирающую небосклон», а главное, Пушкин с нетерпением ждал Тифлиса, где надеялся встретить брата, служишего в драгунском полку, и Н. Н. Раевского, уже заметного генерала, хотя ему в это время было всего лишь двадцать семь лет.

В своем «Путешествии в Арзрум[828]» Пушкин, описывая нравы черкесов, не мог удержаться от политических соображений, касающихся колонизации Кавказа. Ему кажется, что одним оружием нельзя успешно подчинить своему влиянию вольнолюбивых горцев. «Есть средство, — пишет он, — более сильное, более нравственное, более сообразное с просвещением нашего века: проповедание Евангелия…» «Кавказ ожидает христианских миссионеров. Но легче для нашей лености в замену слова живого выливать мертвые буквы и посылать немые книги людям, не знающим грамоты…» Эти замечания можно было бы понять как циничный совет использовать религию для целей русского империализма, но Пушкин, по-видимому, был искренне убежден, что христианская проповедь в самом деле проложит путь к более высокой культуре. Это видно из его поэмы о Тазите, которая была известна до сих пор под ошибочным названием «Галуб» (надо читать: Гасуб[829]). О том же красноречиво говорит один из черновиков «Путешествия». «Лицемеры! — восклицает поэт. — Так ли исполняете долг христианства? Христиане ли вы? С сокрушением и раскаянием должны вы потупить голову и безмолвствовать… Кто из вас, муж Веры и Смирения, уподобился старцам, скитающимся по пустыням Африки, Азии и Америки, в рубищах, часто без крова, без пищи, но оживленным теплым усердием и смиренномудрием. Какая награда их ожидает? Обращение рыбака или странствующего семейства диких, или бедного умирающего старца, нужда, голод, иногда мученическая смерть. Мы умеем спокойно блистать велеречием, упиваться похвалами слушателей. Мы читаем книги и важно находим в суетных произведениях выражения предосудительные…» Замечательно, что сам Пушкин почувствовал, как эта его проповедь не соответствует представлению о нем, сложившемуся у публики, и поспешил прибавить: «Предвижу улыбку на многих устах. Многие, сближая мои калмыцкие нежности с черкесским негодованием, подумают, что не всякий и не везде имеет право говорить языком высшей истины. Я не такого мнения…» И шутливо замечает: «Истина, как добро Мольера, где попадается, там и берется…» Любопытно, что мысли Пушкина о христианстве показались Бенкендорфу опасными, и он настоял на исключении их из печатавшегося в 1836 году «Путешествия в Арзрум». Может быть, шеф жандармов догадался, что поэт руководствовался, высказывая их, не утилитарными соображениями тогдашней царской политики, а более глубокими мотивами? А это уже не соответствовало вкусам остзейского дворянина. Возможно, что не случайно здесь, на Кавказе, 20 сентября Пушкин написал свою пьесу «Монастырь на Казбеке» («Высоко над семьею гор…»).

27 мая вечером Пушкин приехал в Тифлис. Здесь он не нашел ни брата, ни Раевского. Он прожил в городе до 10 июня, дожидаясь разрешения присоединиться к действующей армии. Почитатели Пушкина, узнав об его приезде, искали с ним знакомства, и поэта приглашали ежедневно на ужины и обеды, для него устраиваемые. Наконец, по инициативе некоего К. И. Савостьянова[830], оставившего в письме к В. П. Горчакову любопытный рассказ о Пушкине, устроен был тифлисским обществом торжественный праздник в честь поэта. В одном из загородных садов, за Курою, был приготовлен пир. Пушкина угощали и местными, и европейскими удовольствиями. «Тут была и зурна[831], и тамаша[832], и лезгинка[833], и заунывная персидская песня, и Ахало[834], и Алаверды[835]…» Пушкин был веселый. За ужином, когда подали аи, начались восторженные тосты. В конце концов «на русского Торквато[836] надели венок из цветов». Пир продолжался до утра.

Пушкин, однако, искал в Тифлисе и других встреч и впечатлений. Удивляя русских чиновников, расхаживал он по базару, братаясь с простыми местными людьми. То видели, как он шел, обнявшись, с татарином; то рассказывали, как он нес целую стопку чуреков[837]; то он выходил на Эриванскую площадь в шинели, накинутой на ночное белье; то с удивлением передавали друг другу, как знаменитый поэт якшается с грязным рабочим или играет в чехарду с уличными мальчишками…

Наконец, Пушкин получил письмо от Н. Н. Раевского, который извещал его, что генерал Паскевич разрешил ему приехать в действующую армию. Еще 12 мая И. Ф. Паскевич предупредил военного губернатора о прибытии Пушкина и об учреждении за ним надзора, а 8 июня сообщил ему о разрешении Пушкину ехать в армию. И. Ф. Паскевич, приглашая поэта, считался, разумеется, с указаниями, которые получил из Петербурга.

В «Тифлисских ведомостях», в нумере от 28 июня 1829 года, была помещена такая заметка: «Надежды наши исполнились. Пушкин посетил Грузию. Он недолго был в Тифлисе: желая видеть войну, он испросил дозволения находиться в походе при действующих войсках и 16 июня прибыл в лагерь при Искан-Су. Первоклассный поэт наш пребывание свое в разных краях России означил произведениями славного его пера: с Кавказа дал он нам Кавказского пленника, в Крыму написал Бахчисарайский фонтан, в Бессарабии — Цыган, во внутренних провинциях писал он прелестные картины Онегина. Теперь читающая публика наша соединяет самые приятные надежды с пребыванием А. Пушкина в стане кавказских войск и вопрошает: чем любимый поэт наш, свидетель кровавых битв, подарит нас из стана военного. Подобно Горацию[838], поручавшему друга своего опасной стихии моря[839], мы просим судьбу сохранить нашего поэта среди ужасов брани…»

Петербургское правительство прекрасно знало, что Пушкин едет в действующую армию. Соответствующие распоряжения были посланы начальству. Николай Павлович мог, конечно, не допустить этого путешествия, но он допустил, очевидно, рассчитывая на прославление Пушкиным русских военных триумфов. Это не помешало, разумеется, Бенкендорфу требовать от Пушкина отчета, когда тот вернулся в столицу, по какому праву предпринял он свое путешествие, не получив на то разрешения от него, шефа жандармов. Подобная правительственная тактика не могла, конечно, вдохновить поэта на славословия, если бы даже у него и было желание воспеть поход на Арзрум.

Пушкин покинул Тифлис 10 июня. Он ехал верхом, переменяя лошадей на казачьих постах. Пришлось подыматься на Безобдал[840], гору, отделяющую Грузию от древней Армении. С горной высоты открылась новая страна. Пушкин стал спускаться но склону к равнинам Армении. Около крепости Гергеры, переехав реку, Пушкин увидел двух волов, впряженных в арбу, которые с трудом подымались на крутую гору. Несколько грузин сопровождали арбу. «Откуда вы?» спросил их Пушкин. «Из Тегерана». «Что вы везете?» — «Грибоеда». Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис.

Пушкин расстался с ним в прошлом году в Петербурге перед отъездом его в Персию. Грибоедов был печален. У него были мрачные предчувствия. «Я познакомился с Грибоедовым в 1817 году, — рассказывает Пушкин в своих записках. — Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, всё в нем было необыкновенно привлекательно. Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго он был опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении. Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, когда случалось им говорить о нем как о человеке необыкновенном… Его рукописная комедия Горе от ума произвела неописанное действие и вдруг поставила его наряду с первыми нашими поэтами».