Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть

• Название: Современная испанская повесть
• Автор: Эдуардо Бланко-Амор
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1984

Сборник отражает идейные и художественные искания многонациональной литературы Испании последних десятилетий. В нем представлены произведения как испаноязычных писателей, так и прозаиков Каталонии и Галисии. Среди авторов — крупнейшие мастера (Э. Бланко-Амор, А. Самора Висенте) и молодые писатели (Д. Суэйро, Л. Бехар, М. де Педролу, А. Мартинес Менчен). Их произведения рассказывают о сложных проблемах страны, о социальных процессах после смерти Франко.

---

— Мне кажется…

— Ничего вам не кажется, донья Конча, сейчас ваше дело — слушать, смотреть и молчать. Оно самое полезное для здоровья. Должен отметить, я крайне удивлен, что дон Карлос не навесил на себя сегодня своих орденов. От души сожалею. В момент объятий можно было бы подцепить один — другой, и поскольку они у него из самых благородных металлов… И было бы проще простого оправдать похищение ссылкой на то, что сувенирчик, мол, память сердца… Дерьмо, все кругом дерьмо…

— Ну и ну, Марио, вы меня прямо ошарашили! Матушки, вот так спич! Я же не собиралась выводить вас из себя, просто мне показалось, что вы какой‑то такой, грустноватенький, что ли? Теперь вижу, это у вас в характере, приношу извинения. Друг мой, поскольку у вас такие связи в небесных сферах, чего уж тут! Но скажите мне, эти самые духи, приятели ваши, они что, тоже сквернословят время от времени? Потому что вы‑то, да уж, вы…

— Донья Конча, запрещаю вам хихикать над священными вещами, в которые я…

— Ладно — ладно, Марио, не лучше ли нам ополоснуть горло и мысли глотком Вальдепеньяса?

— Вы мне оказываете честь, донья Конча.

Уже легче, вы возвращаетесь на землю… За нас обоих!

— За нас обоих!

— Простите, должна отлучиться на минутку, позвонить по телефону… Не забудьте передать от меня привет этому имяреку, которого разыскиваете. Если отдел рекламы может вам чем‑то помочь…

— Донья Конча, вы забыли на столе книгу дона Карлоса, а она надписана…

* * *

— Мы от перемены ничего не выиграли, теперь это ясно. Бесконечные забастовки, а родина тем временем…

— Теперь понятие «родина» подлежит пересмотру.

— Не морочьте мне голову! Родина и ее единство — вот две святыни, которых нельзя касаться. А мы, как безумцы, подошли к самому краю обрыва. Без диктатуры не обойтись. И она надвигается, я это вижу.

— Слушай, родина, конечно, штука хорошая — временами. Но сейчас, на этом банкетике, ни на что не претендующем… Остановись.

— Родину представляют наши величайшие светочи мысли, и они, в свой черед…

— Белиберда! Не там, где родился, а там, где угнездился. Спроси об этом присутствующую здесь Марию Хосе Фернандес дель Милагро, красивую девчонку. Кончила университетский курс, как и многие из нас, сидящих за этим столом, и что с ней сделала родина? Сунула ее куда- то на задворки, заштатные, затрапезные и даже замогильные, потому что ее место было уже занято одним из мальчиков, которые шли по блату. Родина обычно не слишком хорошо обращается с истинными патриотами, мой друг. Она больше смахивает на мачеху. Это сказал Лопе де Вега, так что долой спесь и шляпу.

— Значит, была причина! Я…

— Марихосе, поставь нам хорошую музыку. Танго, например, которое ты обещала шефу, потому как в нашем коллеге взыграло эпическое неистовство и он собирается втянуть нас в новый крестовый поход[117], который сейчас вынет из рукава! Да здравствует Тридентский собор и старые альпаргаты!

— В конце концов вы меня па самом деле взбесите, и тогда…

— Готово дело, угрозы, готово дело. Ага, включила: «Он был невысок, лысоват и опрятен, отечески сдержан, мне никогда не забыть того пожилого сеньора, который хотел мне квартирку купить…», «Я была в фиолетовом, он меня увидал…» Вот тебе патриотическая мораль, патриотическая на твой лад, конечно: «Ваш покорный слуга из

Андорры приехал, я по свету брожу сиротой, и любви я ищу—»

— Набор бессмыслицы. Никогда не слышал ничего подобного.

— Но в наше время чего на свете не бывает, как говорится.

— Ну и где тут «моя мораль», возвещенная тобою?

— Погоди, слушай, слушай… Ла — ла… тра — ла — ла… «Вы пнем на улице меня не узнаете, но ночью вы мне дарите любовь».

I — Ба, с вами общего языка не найти. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Выпал орел, выпадет и решка. И больше я ничего не скажу.

| — Ну, ты даешь, дядя. Мария Хосе, герой оставил нас в покое. Как твои дела? Все еще живешь в той квартирке? Когда пригласишь нас на свадьбу?

— Не вижу особой необходимости, дорогой. Я ничем не связана, мне хорошо, а там видно будет. Сейчас мы, женщины, находим понемногу свое собственное место в жизни. Пора, тебе не кажется?

; — Само собой. Даже по телевизору передают про положение женщины и все такое.

— Не болтай. Достаточно помянуть наше телевидение, чтобы тема сразу потеряла всякий смысл. Ни черта не соображают, а хуже всего, что мастера подтасовывать и пошлейшим образом пыжатся.

— Ты уж больно сурово!

— Они же здесь единственные, кто изъясняется по — кастильски[118]. Они и наши великие люди. А мы, все остальные, изъясняемся по — испански, такая вот случайность. Этим все сказано. Конечно, испанским мы пользуемся только для того, чтобы орать вхолостую, но все‑таки лучше что‑то, чем ничего. Будем надеяться, господь пошлет общий мор и всех их приберет. И заодно эту самую родину, естественно, и этого почтенного гада, который нам угрожал. Но осторожненько, как бы нам не впасть в другую крайность, понятно?

— Что ты хочешь сказать?

— Что все надо будет начать сначала. Что надо будет пустить на удобрение или в печь всю урыльно — купельную литературу, но и Альберти тоже пойдет на чтение в нужнике, между двумя потугами, под грохот артиллерии и соответствующие залпы. Может, при таких условиях он выжмет из читателя слезу, и обретут смысл гвоздика, и шпага, и матросский костюмчик, и вся эта мура.

— Ты невозможна!

— Я смотрю на вещи реально и не хочу жить в грязи. Заново все, все заново. У нас отовсюду несет тленьем, сильнейшая вонь, и сейчас я ощущаю ее особенно сильно, потому что мне не за что уцепиться, и жизнь мне тесна, и душа у меня задом наперед, то есть сегодня я моложе, чем вчера…

— И старше, чем завтра! А неплохо я выдал, красотка, неплохо! Хоть раз теледеятель вызвал у тебя улыбку…

— Спасибо, парень. Но если у нас не осталось воли к разрушению, положение безнадежно. Слишком много всего накопилось, слишком много. Иногда я вижу это так отчетливо — до рези в глазах. Со всех сторон один и тот же припевчик: «Надо забыть войну! Надо добиться примирения между всеми испанцами! Надо сплотиться всем вместе!» Прелесть что такое, верно? А кто больше всего об этом вопит? — по странной случайности те, кто таким манером выражает свое пламенное желание не уступать ни пяди, удержать за собой право ничего не делать и всем распоряжаться. А побежденные состарились и повторяют эту песенку, потому что уже пе способны ни на что другое, как повторять и повторять то, что им напели: сойдет. Не потому, что хотят простить, а потому, что уже ничего не могут. Погрязли с головой в болоте чистогана, потребительских интересов, продажности. Им пришлось приспособиться к жизни, и они подчинились, куда денешься от смены рассветов и сумерек, от появления новых членов семьи и седых волос… И хребет согнулся окончательно. А другие, те, кто по — прежнему на виду, хотя изменили покрой костюмов, эти… как же, верьте, что они хотят сказать именно то, что как будто означают эти слова! У них в устах эти слова означают одно — что они верны традициям надувательства, подкупа, презрения к человеческому достоинству. В их памяти навсегда священны те даты, когда клан производит дележ доходов и теплых местечек. Дерьмо, говорю вам, все в дерьме — и те, и эти. Дерьмо, сплошное дерьмо! Да, братцы, здесь все надо сотворить заново, начиная со словаря и выражения глаз и кончая…

— Ну, ты все‑таки не совсем справедлива. Среди побежденных были такие, кто не склонил головы…

— Слушай, те немногие, кто не подчинились по тем или иным причинам, ни разу не задумывались по — настоящему ни над какими проблемами. Они только орали, да, орали, вопили в пустоту и выдавали театральные жесты — ах, понятие стыда, понятие чести, понятие справедливости. Благоглупости. Самое скверное в их риторике — что она немощна, притянута к определенному моменту истории, их истории, которая тоже не может стать нашей. Кто же будет упрашивать это стадо, чтобы они привели в порядок наш дом, если они начинают с утверждения, что все в их лагере вели себя безупречно, как в идиллии. Нет уж, братцы, нет уж, немного порядочности. Аспирина им на два реала, и пусть катятся ко всем чертям.

I- Слушай, девушка, сегодня ты в таком настроении, что попробуй поспорь…

— Ох, у меня впечатление, что вы все витаете в облаках. Знать ничего не хотите. Что вам — неуютно? Боязно? Чего боитесь? Я же вам сказала: эта самая война, чтоб ее, войны — уже не наша проблема, точка. И послевоенный период тоже, и вся эпопея под названием «Франкиада» с ее изысканными фиоритурами. Нам нужно что‑то совсем другое, пускай будут ошибки, это естественно, я сама не знаю толком, что, но только, ради бога, не то, что прет наружу из речей нынешних деятелей и из газет, такое затхлое, такое… Такое растакое. Нужно что‑то, во что мы По крайней мере могли бы верить, что‑то, что зажгло бы нас. При нынешнем ходе событий мы можем утверждать лишь одно: мы — самый оглупленный народ на свете. И во внешних проявлениях, и во внутренних. А по загрязненности умственной среды на первом месте среди всех держав, можем работать на экспорт. Именно так, братцы, именно так. Нужно полностью покончить с прошлым, чтобы можно было расправить плечи и двинуться вперед с поднятой головой…