Н Скавронский - Очерки Москвы

• Название: Очерки Москвы
• Автор: Н Скавронский
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1993
• ISBN: 5-239-01343-8

«Очерки Москвы» А. С. Ушакова (именно этот знаток купеческого быта и плодовитый литератор скрывался за псевдонимом «Н, Скавронский») вышли тремя выпусками в 60-х гг. прошлого века. В них смешались различные жанры и путеводитель по Москве — по Городской и Рогожской частям, Замоскворечью Лефортову, и рассказ о гуляниях в Петровском парке и Сокольниках- читатель найдет здесь размышления о нравах и быте москвичей и описание курьезных истории, случавшихся в то время; наконец, представлена и беллетристика.

В настоящем издании:

выпуск 1-й воспроизводится полностью-

из выпуска 2-го взяты «Введение», «Московская городская дума в новом составе»

и «Где можно покойно спать, сыто и недорого есть в Москве»-

из выпуска 3-го — «Сокольницкая идиллия» и «Купеческая дочка и матушкин сынок».

Как говорится — спасибо и за это!

Предназначена широкому кругу читателей.

---

Пересмотрим прежде его основания в сокращенном виде: а) В нужде (оброк, домашние беды и пр.) хозяин может выдать рабочему вперед только десять рублей серебром, под опасением потери излишнего… к) За недостаток материала, кроме угара, свойственного фабрикации, работник подвергается вычету, л) За передачу секрета, рисунков или способа производства работник подвергается взысканию по усмотрению местного начальства… Из спора о порче товара работником возникает три правила: 1) за порчу, происшедшую частию от фабричного, частию от приказчика, отвечают тот и другой по размеру жалованья и заработке; 2) если виноват хозяин, то работник отвечает до тех пор, пока хозяин увидит свою вину (?!); 3) работник не отвечает только тогда, когда материал не годен и ког-оа он об этом заявит…

Мы останавливаемся на этом, предоставляя любопытным прочее просмотреть в приложенных правилах. каково звучит это ограничение выдачи вперед десятью рублями — сколько в нем острастки даже и для человеколюбивого фабриканта, не говоря уже о том, который на это правило обопрется, как на каменную гору, хотя бы деньги рабочему были нужны дозарезу! К чему ограничение того, что может ограничиться свободным договором и быть чрез него законно! Усмотрения местного начальства в таких частных делах, каково, например, передача рабочим другому фабриканту рисунков, секрета или способа производства, имеет на деле то последствие, что действительная передача того, другого или третьего — дело самое обыкновенное и имеет основанием то, что тут круговая порука; беспатентное производство и открытый, часто в подрыв изобретателю, метод ведения дела довольно ясно намекают, чего не достает нашей фабрикации; рабочий тут — только руки, которыми загребают жар… Три правила, выходящие из спора о порче материала, не требуют никакого объяснения: так они оригинальны, особенно второе…

Из представленных нами отношений открывается именно то, что называется «фабричным бытом», — этот бездомовый, бивуачный, кочевой быт, в котором не видно не только удобств жизни, но даже и малого подобия их. Черты сельского житья приносятся поселянами-рабочими и на фабрику — тот же дырявый овчинный тулуп является одеялом; тот же мешок с рубахами, кафтаном и проч. кладется в головы, но обстановка совершенно изменяется: не родной уже избой пахнет, не в сельской здоровой обстановке спит весной и летом на фабрике работник. Вы видите сотни, тысячи рабочих, видите немалое число детей, женщин, девочек, девок… А место, где бы удобно было отдохнуть после тяжелого трудового дня, вы редко увидите.

На некоторых фабриках человек-хозяин еще устраивает так называемые нары, нечто вроде полатей или навесов над станами, и за это доброе слово хозяину! — потому что в настоящем положении возможность опрятной кровати для фабричного — вещь весьма забавная, и над этою потребностью нахохотались бы вдоволь и хозяин и работник… Вероятно, многим случалось видеть нары, и многие знают, что это такое! Мы не раз подходили к ним, когда от них еще пахло лесом, и потом, чрез какой-нибудь месяц, их уже было трудно узнать: фабрика коптила их, покрывала сажей, народ пропитывал своим запахом, загаживал; заглянуть в их внутреннее содержание без преувеличения было страшно — тут уже всякий наиблагороднейший фабрикант может и имеет право умыть руки: ввести опрятность в фабричный быт при настоящем положении рабочего нет никакой возможности, «тут радикальные потребны средства!».

Бездомный, бесхозяйственный быт, близость города и всех его соблазнов производят в нем такую путаницу, что мы не берем на себя смелости представить сколько-нибудь подробный, характерный очерк, а по многим обстоятельствам должны довольствоваться только общими чертами… У фабричного два перелома в его жизни: первый, когда к нему удобно прилагается пословица — сколько волка ни корми, он все в лес смотрит; второй, когда город собьет его с толку и деревня начнет быть для него горче редьки, — впрочем, есть натуры, составляющие исключения, которые ежегодною побывкой к Святой и на рабочую пору умиротворяют как-то до самых старых лет деревней — быт города, городом — деревню; но редкий и из этих исключений не сбивался с так называемого панталыку. В первом периоде фабричный — еще малоопытный работник и еще боится фабричного быта: он в нем еще не обтерся; во втором он уже более искусный работник и уже ценит себя; дети, сызмальства приучающиеся к фабричному делу, не имеют первого периода, они прямо входят в фабричный быт и скоро привыкают к нему.

Теперь на очереди назвать некоторые из не названных еще главных черт этого быта на больших фабриках.

Удобные помещения, как видно, очень редки; доброе и признательное слово говорится до сих пор заботливому хозяину из-за нары; харч не везде удовлетворителен — забота фабриканта в этом отношении, за немногими и тем еще более светлыми исключениями, вообще не к пользе работника; значительное множество постных дней (с лишком двести сорок в году) делает так называемый стол еще скуднее, особенно для рабочего человека; выручает, главным образом, мучнистое — хлеб и каша; грамотность самая незначительная; школы, столь нередкие в былое и еще недавнее время, теперь реже; близких воскресных школ, как мы уже говорили прежде, в этой части нет, а рабочих в одной Лефортовской части считается до 4000 человек! Нравственность в фабричных большею частию, как говорится, в большом упадке; да иначе оно и быть не может: что же и остается бездомному, одинокому работнику, безграмотному, отделенному от мира разобранным нами уставом, что остается ему в предписанном, строгом чине жизни, как не кабак в свободное время — и если притом в кабаке он найдет не одно вино, а все услады жизни?

Упадок нравственности не в одних взрослых и возмужалых, но и в недоростках; на фабрике сплошь и рядом встретите мальчика тринадцати-пятнадцати лет, для которого уже ничего нет неиспытанного, а напротив, много заповедного. Получив заработанную плату, он бережет деньги до случая, и уже не на одни пряники; девочки-однолетки тоже уже… — сердце не камень, — да и не мудрено: что удержит их? Есть разве надзор за ними, забота, пример хороший в глазах? И отец и мать в фабричном быте, особенно если тот и другая живут в разных местах, не могут быть для них хорошим примером, а за надзор нельзя же считать какого-нибудь первого встречного отставного солдата, который только выколачивает из них последнюю копейку и последние зародыши человеческого достоинства. Перемешанные со взрослыми, с пьяными, без игр — поэзии каждого детства, толпясь где-нибудь около Покровского моста, около бань, харчевен, кабаков, слушая и понимая все, что говорится и делается кругом их, мудрено ли, что они очень рано падают и редко потом встают; мудрено ли, что под ними во всю жизнь не отвердевают ноги?

Барон А. К. Мейендорф во время своего председательства в Московском мануфактурном совете обратил немало внимания на быт фабричных; им введены даже некоторые улучшения: при нем на двух-трех фабриках устроены школы, где мальчики, опрятно одетые, обучались закону Божию, чтению, арифметике, письму; устроены особые спальни, отдельно для мужчин и отдельно для женщин — реформы входили в быт постепенно и обещали много хорошего впереди… После него все это рухнуло; в прежде бывших школах гуляет теперь челнок или свалена разная дрянь. Летом, когда большая часть рабочих схлынивает на полевые работы, быт этот принимает более светлые краски: фабрика становится просторнее, вечер праздника напопинает деревню: где-нибудь в стороне сплетется хоровод, хотя он принимает уже совершенно другой характер, кружась не на глазах мира; и ночь проносится легче и здоровее под открытым небом; только разве правила — быть в десять часов дома или заплатить за право попраздновать подолее — нагоняет раздумье на работника… осень же и зима накладывают резкие и темные тона на этот быт.

Особенно ярко освещают быт этот праздники: в них все, что скапливается работником в продолжение недели, все, что нарастает на сердце, все это выходит наружу и выходит, разумеется, излишествами всякого рода, в которых вино стоит на первом месте и ведет за собою другие… Да опять-таки, иначе и быть не может: как распорядиться свободой человеку, не имеющему каждый день этой свободы, не привыкшему к ней? По безграмотности у нас все темно, по стеснениям всякого рода — завлекательно; редко видимое им вино при одном взгляде кипятит кровь, монастырский устав рисует каждую женщину в привлекательном виде… Нам случалось не раз в Лондоне видеть вечерний чай слуг в гостиницах (которые там, между прочим, не зовутся слугами, а собственно waitei-'ами, т. е. дежурными): русского невольно поражает, во-первых, чистота обстановки, а потом свобода обращения: мужчины и женщины помещаются вместе, чайник переходит из рук в руки, разговор громкий, живой, нисколько не стесняющийся близостью хозяев, — иногда песня, и особенно если это дело в субботу, так она поется и очень громко — и хозяин и гости — ничего! И это в одной из лучших гостиниц. И так от мала до велика, работник бывает свободен от дела, и он себе хозяин; он не боится пожить, повеселиться — работа кончена, и свободное время — его собственность