Н Скавронский - Очерки Москвы

• Название: Очерки Москвы
• Автор: Н Скавронский
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1993
• ISBN: 5-239-01343-8

«Очерки Москвы» А. С. Ушакова (именно этот знаток купеческого быта и плодовитый литератор скрывался за псевдонимом «Н, Скавронский») вышли тремя выпусками в 60-х гг. прошлого века. В них смешались различные жанры и путеводитель по Москве — по Городской и Рогожской частям, Замоскворечью Лефортову, и рассказ о гуляниях в Петровском парке и Сокольниках- читатель найдет здесь размышления о нравах и быте москвичей и описание курьезных истории, случавшихся в то время; наконец, представлена и беллетристика.

В настоящем издании:

выпуск 1-й воспроизводится полностью-

из выпуска 2-го взяты «Введение», «Московская городская дума в новом составе»

и «Где можно покойно спать, сыто и недорого есть в Москве»-

из выпуска 3-го — «Сокольницкая идиллия» и «Купеческая дочка и матушкин сынок».

Как говорится — спасибо и за это!

Предназначена широкому кругу читателей.

---

л) Ответственности по усмотрению местного начальства подвергаются те рабочие, которые передадут другому фабриканту или постороннему лицу какой-либо секрет, рисунок или способ производства, составляющие собственность хозяина.

м) В случае возникновения жалобы со стороны хозяина на порчу мастеровыми и рабочими изделий принимается в соображение разбирателями следующее:

1) если порча произошла частию от небрежения фабричного, частию же от недосмотра этой порчи при самом начале приказчиком или мастером, заведывающим фабрикою, то взыскание в пользу хозяина определяется с того и другого соразмерно их вине, заработке фабричного и жалованью, получаемому приказчиком, который с самого начала порчи мог устранить фабричного от этой работы;

2) если хозяин сам заведывает фабрикою и от его собственного недосмотра произошла порча целого куска изделия, то с фабричного взыскивается не за целый кусок попорченного изделия, а за то только количество аршин, которое, по усмотрению разбирателей, фабричный мог сработать прежде, чем хозяин в состоянии был досмотреть порчу и остановить работу;

3) если порча произошла не от небрежности ткача, а от низкого достоинства или негодности отпускаемых ему материалов, и ткач или рабочий заблаговременно заявил об этом фабричной конторе, то ответственность падает прямо на хозяина, и тогда ткач или рабочий не подлежит никакому взысканию.

н) Против записываемого предварительно в этой тетради взыскания за порчу изделий фабричный имеет право жаловаться местной полиции в течение одной недели, дабы разбиратели могли поверить справедливость жалобы осмотром самого изделия. По миновании же недели никакая жалоба не принимается.

о) При получении из конторы причитающейся им по расчетным тетрадям задельной или месячной платы фабричные и мастеровые обоего пола и всякого возраста должны отдаваемые им в руки деньги считать и поверять в то же время свой счет. Претензии на неверность выдач не признаются справедливыми, если фабричные являются с ними в контору по выходе из оной и после уноса с собою полученных денег.

п) Отпускаемые от хозяина харчи должны быть свежие, хорошего качества и вообще годные к употреблению. В противном случае фабричные и мастеровые имеют право принести жалобу местному начальству, которое подвергает хозяина ответственности по своему усмотрению.

За этим следует расчетный лист, в котором, между прочим, есть рубрика: «Условия найма». Под этою рубрикою фабрикант собственноручно или рукою приказчика вписывает свои правила — по большей части: сколько он дает угара на основу? сколько принимает рвани; иногда же приходится читать, что задельной работе цена получается по прошествии договоренного срока и по сдаче в контору вверенного материала, или — за уборку стана и жаккардовой машины и за прогул контора не платит, и т. п. — нередко совершенно противное правилам.

На первом листке книжки, на оборотной стороне напечатано:

Срок паспорта.

Срок найма.

Срок адресного билета.

На чьих харчах.

И потом:

«Если рабочий на своих харчах, но получает оные в застольной фабриканта, то сколько полагается за харчи, а именно…»

Следуют имена 12 месяцев, начиная с мая, против которых по большей части имена не пишутся.

Наконец, на чей счет уборка стана (хотя она постоянно на счет ткача) и

«Поручительство» — тоже совершенно лишнее.

Не чувствуется ли даже привыкшему к формальностям человеку, что все это сложно, запутано, сбито и во многом противоречит одно другому, особенно, если прибавить сюда «Правила общие», при каждом из которых ссылка на разные тома Полного собрания законов и на их страницы и на Уложение о наказаниях… Если таково человеку, привыкшему к формальностям, то каково же мужику-фабричному, особенно еще не искусившемуся в новой для него жизни или даже хотя и знакомому с ней, но безграмотному, который, между прочим, удержал в памяти некоторые правила, хотя и мало понял их. Сумбур выходит страшный!

Постараемся свести главные основания правил и доказать, во-первых, вносимый ими раздор фабричного с фабрикантом и фабричных между собою; во-вторых, противоречия их с условиями найма и некоторые несообразности, от которых ни фабричному, ни фабриканту ни тепло ни холодно и где нередко все ухищрения фабриканта, основанием которых служат все-таки правила, разбиваются в пух и прах о здравый смысл русского рабочего, который если станет на своем, так уж станет крепко. Правила можно разделить на две половины — одна касается образа жизни рабочего на фабрике, даже, некоторым образом, нравственности; другая относится к его работе и, следовательно, к положению его в отношении хозяина.

Просмотрим основания того и другого.

Во-первых, правило под буквою а) относится ко второй категории, следовательно, должно начать с б).

На работу должно являться не позже 15 минут после звонка, за опоздание — штраф суточной задель-ной платы; за прогул дня — плата трех дней. Все праздничные дни дозволяется фабричным отлучаться; живущие на фабрике должны быть дома летом не позже десяти, зимой — восьми часов; за нарушение — штраф платы рабочего дня. Несовершеннолетние обоего пола могут отлучаться не иначе, как по запискам хозяина или конторы — возврат в 6 часов, за нарушение взыскание 10 коп. Фабричный не может принять к себе ни родных, ни знакомых ни для ночлега, ни на большее время обыкновенного свидания — за нарушения штраф платы трех рабочих дней. Таковой же — за хранение чужого имущества. Запрет на хождение со свечою, на курение табака и сигар, даже и в застольных помещениях, на кулачные бои, на игры и шутки, на орлянку, карты, на вино в стенах фабрики, на бранные и неприличные слова… доказчику — 50 коп. Должны рабочие ходить в церковь по воскресным и праздничным дням. Доказчику в неисполнении 10 коп.

Тут конец устава и начало другой половины. Помянув слово устав, мы обращаем на него внимание; действительно, большая часть выписанных нами правил скорее походит на монастырский устав, чем на правила для жизни фабричного, рабочего человека, да еще русского, родившегося в деревне, без ограды и ворот на замке, среди полей и леса. Каково покориться здоровому, свежему парню лет в двадцать, каково коренастому мужику, привыкшему замечать время разве только по солнцу, когда ему подставят под нос правило — в пятнадцать минут и положат искус и чарки не выпить после работы, и не курнуть на глазах у всех, и не пошутить, и не поиграть, заставят быть докладчиком, с соблазном получить за это плату, не принимать к себе родителей на сколько душе угодно и не скоротать ночку-другую с законною женою. Мы знаем, позволь все это, будет много злоупотреблений; курить действительно нельзя позволить: народ еще не привык обращаться с трубкой; курить нельзя не только на фабрике, но и в застольной, но зачем же делать застольную чем-то вроде монашеской трапезы? Почему не позволить рабочему выпить чарку вина, обложа лишнее употребление строгим штрафом или, скорее, поруча надзор за этим — и, разумеется, только на первое время — кому-нибудь из людей благонадежных. Не оттого ли и пьет так много русский фабричный, как доберется до вина, что ему запрещают выпить на глазах мира? Все запрещения, сколько мы заметили, особенно запрещения под штрафом, вызывают только сильнейшую степень развития того или другого запрещенного плода; сколько раз случалось нам видеть играющую в орлянку где-нибудь на лугу кучу фабричного люда, который, завидев хозяина или главного приказчика, бежал куда-нибудь спрятаться и опять собирался в трусливый кружок, выждав их проход; смеем спросить, какое чувство зарождается тут между грубым работником и — как это есть по большей части малоразвитым фабрикантом? С одной стороны страх, с другой — подозрение; предоставляем Удить много ли хорошего выйдет из того, если эти чувства, чрез частое повторение, усвоятся тем и другим и будут встречаться кроме приватных отношений на работе? К чему все эти ограничения свободной воли работника? На деле они ни к чему более не ведут, как к лжеумствованию лиц, уполномоченных хозяином, потому что ему самому заниматься подобными мелочами некогда: в праздник даже самому рьяному захочется отдохнуть; хозяевами же в это время становятся приказчики, которые при бедных окладах не прочь и поживиться от рабочего и, отдежурив свое время как дневальные, на вечер и на ночь уступают свои права приворотному сторожу, который в случае сопротивления не побрезгует и ролью доказчика.

Прежде всего правила, которыми руководствуются в настоящее время, слишком сложны для фабричного: поняв некоторые, по (большею частию) безграмотности со слов других, он боится остальных, которых не возьмет в толк; начальствующий тон заставляет его лукавить; раскусив, чем пахнет расчетный лист, он начинает и побаиваться и не уважать хозяина и смотреть на него, как на что-то вроде станового; такие отношения ведут прямо к ущербу фабриканта, потому что русский работник только и работает и скоро и хорошо, когда у него развязаны руки… И без того все уже работающее, все, живущее трудом, у нас так запугано, что при более или менее сильном проявлении хотя бы, например, хозяйской власти, у человека дрожат, опускаются руки: он боится потерять последние средства к жизни, он терпит и работает (предоставляем судить, спора ли работа под вечным страхом); руки у русского рабочего и вообще у всего работающего подымаются только тогда, когда он выходит из себя. Нам не раз случалось видеть, как сосланный за какую-нибудь, чаще всего пустую провинность, фабричный прежде плакал, стоя со своими пожитками у ворот недавней его кормилицы — фабрики, потом шел пить и потом уже буянил и попадался в полицию. Один недавний пример убедил нас, до чего застращено все служащее и особенно по русской промышленности, если оно не имеет другой крайности — не нахально и не дерзко. При одной фабрике в числе других служащих был старый старик, в былое время деятельный помощник прежнего хозяина, воротила, как это обыкновенно называется, потом немного ослабший человек; лишившись места и проходив несколько времени без занятия, он определился в должность дозорного, или обхожего, на фабрике, вся обязанность которого — несколько раз в ночь обойти фабрику, взглянуть на сторожей и вообще на весь ночной порядок; день, разумеется, ему также не давали даром есть хлеб, и работа находилась постоянно. Раз как-то середь дня фабрикант заметил, что он выпивши; старик, как на беду, в это время делался говорливее — его сейчас потребовали пред светлые очи; светлые очи нашумели, накричали, обругали старика и, отставив от должности, потребовали на другой день к расчету; старик не был пьян, он, что называется, только хлебнул, хмель с испуга у него весь вылетел из головы; несколько раз, совсем уже трезвый, он приходил в тот же день просить позволения стать ночью к своей должности — нет! Надо было видеть, что сталось с ним в одну ночь: он похудел, пожелтел, опустился, трясся весь, когда поутру явился к расчету; по обыкновению, ему ничего не пришлось, полушубок и платье взяла артель за харчи, иди хоть в одной рубашке — иди! Ни сострадания, ни жалости! Горе свалило старика; приказчики и служащие несколько раз обращались к хозяину с просьбою оставить его; наконец, промучив четыре дня человека, он умилостивился, и то тогда, когда служащие взяли его на поруки. Это пример самый свежий — они не редки, есть немало и погрубее; предоставляем судить о деликатности и развитости чувств большей части заведывающих и хозяев наших фабрик. До чего доведет оно? Не утомляем более читателя разбором первой половины устава; ясно, чего недостает ему, чтоб быть человечным; обратимся ко второй — к отношению работника к хозяину по работе.