Георгий Шолохов-Синявский - Беспокойный возраст

• Название: Беспокойный возраст
• Автор: Георгий Шолохов-Синявский
• Издательство: Ростовское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1978

Роман является итогом многолетних раздумий писателя о судьбах молодого поколения, его жизненных исканиях, о проблемах семейного и трудового воспитания, о нравственности и гражданском долге.

В центре романа — четверо друзей, молодых инженеров-строителей, стоящих на пороге самостоятельной жизни после окончания института. Автор показывает, что подлинная зрелость приходит не с получением диплома, а в непосредственном познании жизни, в практике трудовых будней.

---

Голоса в прихожей затихли. Хлопнула дверь. Максим осторожно высунулся из своей комнаты и, убедившись, что мать Леопольда ушла, прошел в кабинет. Он остановился на пороге, босой, бледный, в одних трусах и сорочке. Его сначала не заметили. Гордей Петрович, одетый в пижаму, быстро шагал по кабинету, шаркая ночными туфлями, заложив за спину руки, бледный, взъерошенный, задыхающийся. Максим впервые видел отца в таком гневе. Глаза его смотрели мрачно, густые волосы вздыбились. Мать сидела тут же, на старинном деревянном сундуке, закрыв лицо руками.

— Кто ее впустил? — яростно спросил Гордей Петрович, подойдя к Валентине Марковне.

— Кто же… конечно, Перфильевна, — ответила та.

— Ч-черт! — выругался Страхов и, подняв глаза, увидел Максима.

Выражение гнева, на лице Гордея Петровича сменилось смущением и недовольством.

— Ты уже дома?.. Разве не спал?

— Да. Я все слыхал… — дрожащим голосом ответил Максим, переступая порог.

— Чертова баба! Пришла, нашумела. Это жена Бражинского… Ну, ты знаешь… в чем дело, — пробормотал отец.

— Сыночек, иди спать, — устало попросила Валентина Марковна. — Тебе не нужно было это слушать.

— Почему? Вы все от меня скрываете. Она предлагала тебе взятку, папа?

Гордей Петрович резко обернулся к сыну. Плечи его обмякли, опустились.

— Да… Представь себе…

Мать молчала. Дрожь сотрясала тело Максима, и чувство брезгливости не проходило.

— Папа… — Максим запнулся, покраснел так, что на глазах выступили слезы. — А это… она говорила… что и ты будто пользовался его услугами… Неужели это правда?

Лицо Гордея Петровича стало еще более мрачным.

— Ты что, сомневаешься в честности отца? — с возмущением и горечью спросил он.

— Папа, я верю тебе, — тихо ответил Максим.

Гордей Петрович, тяжело отдуваясь, шагал по комнате:

— Явилась… гадина. Знала, как бриллианты да фарфор из магазина тащить.

Он подошел к Максиму, опустил на его плечо дрожащую руку.

— Тебя это не должно касаться. Но кое-какие подробности тебе знать следует. Этот Герман Бражинский все время строчил на меня доносы. Мутил воду, вооружал против меня торговых работников. Чуть ли не каждую неделю меня вызывали в главк. Теребили всякие комиссии… Это было ширмой. За ней Герману было удобнее творить свои грязные дела… Но честные люди помогли мне… Знай: растет в людях честное, бескорыстное… — Прикрыв усталые глаза мясистой ладонью, точно все еще чувствуя на своих плечах непосильное бремя, Гордей Петрович глубоко вздохнул: — Трудно нам, сынок, очень трудно. Я не жаловался… не говорил тебе… Немало в людях еще всякой пакости, и эту пакость приходится скрести каждый день… выгребать мусорной лопатой… особенно в нашей системе… где материальные блага текут близко, перед глазами, разжигая аппетиты. Тут все еще живучи и алчность, и жажда наживы, и воровство, и круговая порука…

Голос Гордея Петровича ослабел, словно потух, на лице появилась-зловещая желтизна. Помолчав, он добавил:

— Теоретики-моралисты думают: честность привить — это вроде-как пришлепнуть наклейку на товар. Налепил человеку ярлык — «честный», и ладно. Нет, сынок, честность надо годами воспитывать.

Максим поднял на отца испытующий взгляд:

— Папа, ты меня извини. А вот протекции. Ведь это тоже нечестно? Тут тоже что-то покупается, подкупается… или устраивается, по знакомству, как бы за хорошие отношения.

— Ты опять о том же? — насупился Гордей Петрович.

— Да вот устраиваются же на теплые местечки всякие сержи да игори. И со мной так чуть не получилось… — Максим вдруг устыдился своего напоминания, опасливо взглянув на отца. Но Гордей Петрович терпеливо-спокойно выслушал упрек.

— Гм… Пожалуй, ты прав… Протекция недалеко ушла от подкупа. — Гордей Петрович тяжело зашаркал ночными туфлями, остановился перед сыном и с подавляемой через силу яростью заключил: — Большая ли, малая протекция — на гривенник или на сто рублей — все едино. Это тоже зло, и немалое. — Он махнул рукой: — Ладно, Хватит об этом. Валяй спать… марш!

33

В последнее время у Максима с Мишей Бесхлебновым установилась неразлучная дружба. Он даже стал реже видеться с Лидией. Нечаевы явно оттягивали брак дочери. Миша придумывал разные загородные прогулки, и они вместе со Славиком и Сашей уезжали куда-нибудь в Подмосковье, на берег реки, и целыми днями удили рыбу, заплывали на лодке в самые потаенные заводи и узкие лесные протоки. Максим посвежел, загорел, чувствовал себя более здоровым и сильным, чем если бы жил все лето на отцовской даче. От путевки в Сочи, которую купила ему мать, он отказался — пребывание на Черноморском побережье вдали от друзей впервые представлялось ему непереносимо скучным…

Время текло быстро. Максим по-прежнему делил его между друзьями и Лидией. Приближался день отъезда. И внезапно уехал Миша Бесхлебнов. Ходил с друзьями по улице, смеялся, ездил на рыбалку, на футбол, рассказывал забавные истории из целинной жизни и вдруг сказал: «А я нынче вечером уезжаю». Максим едва успел предупредить Славика и Сашу, и они вместе проводили Бесхлебнова в дальний поход.

Отъезд Бесхлебнова напомнил Максиму о предстоящем своем скором отъезде… Эти дни Максим ходил грустный: он как-то незаметно, но сильно привязался к Мише.

Спустя неделю после проводов Бесхлебнова на целину Максим утром поехал в институт. Там, по давно заведенному обычаю, должна была состояться напутственная беседа с отъезжающими молодыми инженерами, а в комитете комсомола предстояло взять характеристику.

В институте собрались студенты последнего курса, преподаватели, выпускники и готовящиеся к отъезду на практику студенты. Все считали своим долгом проститься с товарищами, а отъезжающие — с преподавателями и профессорами.

Максим зашел в комитет комсомола и сразу же столкнулся с Федором Ломакиным. Он выглядел еще более похудевшим, чем прежде, даже желтоватая кожа на щеках сморщилась, а глаза, усталые, блестящие, смотрели на Максима особенно пытливо и строго.

— А-а. Явился. Кхм… Вот и прекрасно. А то я уже хотел посылать за тобой, — сухо поздоровавшись, не подавая руки и покашливая, сказал Ломакин. — Идем-ка в кабинет.

Максим насторожился: никогда Ломакин не разговаривал с ним так холодно.

Зайдя в маленькую, отгороженную от кабинета декана фанерной перегородкой каморку, Ломакин даже не пригласил Максима сесть. Официальность приема, многозначительно-строгое лицо Ломакина встревожили Максима еще больше, и он спросил:

— Федя, зачем я тебе так срочно понадобился? Что произошло?

— Сейчас узнаешь… Кхм… — зловеще кашлянул Ломакин и взглядом точно пригвоздил Максима к полу. Затем подошел к двери и повернул ключ. — Так… Теперь будем разговаривать…

Он извлек из ящика стола папку, вынул из нее несколько аккуратно сколотых листков.

— Прежде всего скажи, Страхов: ты не забыл о выговоре, который мы тебе вынесли? — спросил Ломакин, быстрым движением достал из папиросной пачки толстую «пушку» и начал раскуривать ее частыми нервическими затяжками.

Максим пожал плечами:

— Не забыл…

— А за что… кхм… бюро вынесло тебе выговор — тоже не забыл?

Максим почувствовал: язык его становится тяжелым и начинает прилипать к нёбу. Федя Ломакин умел нагнать холоду и на ребят с более твердой выдержкой.

Он поднес к глазам Максима написанную от руки печатными буквами бумажку и, точно накаляясь от презрения и гнева, сказал:.

— Видишь? Письмо… Здесь говорится, что ты опять кутил в «Метрополе», напился… кхм… как стелька, и под конец затеял драку…

«Бражинский… он написал», — подумал Максим.

Федя Ломакин продолжал:

— …Тебя задержал швейцар и передал в милицию… Так пишет аноним. Прошло две недели после того, как мы с тобой беседовали. Ты тогда поступил с путевкой честно, по-комсомольски… кхм… не отказался от назначения. Но я тебя предупреждал… И ты клялся, что порвал с шайкой этого негодяя Бражинского… А теперь, оказывается, опять?

— Федя, выслушай… Никакая милиция меня не задерживала… — начал было Максим, но Ломакин, сверкнув глазами, повысив голос до металлического звона, остановил его:

— Погоди… Потом говорить будешь! — Он поднес к носу Максима другую бумажку. — Если бы не это письмо, тебе пришлось бы проститься с комсомольским билетом… за обман… Читай!

Но Максим напрасно силился что-то прочитать: строчки рябили в его глазах. Гнев Ломакина вдруг утих, добрые чувства взяли верх.

— Как ты связываешь такую похвалу с кутежами? — спросил он более спокойно. — Это благодарность от подмосковного райкома комсомола комсомольцам соседнего с нами городского района за тушение пожара и спасение животных. Тут упоминается и твоя фамилия…

Максим протянул левую руку, засучил рукав, под которым на месте ожога еще не сошла коричневая корка: