Анна Михальская - Foxy. Год лисицы

• Название: Foxy. Год лисицы
• Автор: Анна Михальская
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-905720-15-4

Главный герой романа Анны Михальской – эрос. Истоки любви-страсти, сокрытые глубоко в недрах судьбы, и внезапное их обнажение в обыденной реальности, в вечно творящей и всегда ломающей жизни… Но реальна ли эта страсть? Или она обман, самообман, призрак, тающий в весеннем тумане, осенней дымке, зимнем сумраке? Принять Любовь или отречься? Минутное колебание – и она ускользает, но только чтобы… заявить о себе через минуту, день, десятилетие…

Судьбы двух героинь-рассказчиц – женщины и лисицы – тесно сплетены и так схожи! Две ипостаси человека, антиподы и двойники, тайные соглядатаи и активные участники всего происходящего, они напряженно следят друг за другом и пристально наблюдают за своими возлюбленными. Страсть одновременно призвала их обеих – нежных и доверчивых, смелых и самоотверженных.

Правда ли? Надолго ли? Зависит ли это от них, или выиграют другие, сильнейшие и достойнейшие?..

---

В кафе на углу Гоголевского бульвара, рядом с желтой аркой «Кропоткинской», было почти темно.

– Ты не поверишь, – сказал он. – Но я тоже должен рассказать тебе кое-что. Всего один сон. Я видел его этой ночью. Только он такой… Немного печальный, знаешь…

– Все равно расскажи.

– Да. Ну, слушай. Мне приснилось, что я подхожу к калитке Митиной дачи… Там все как двадцать лет назад – овраг, цветет черемуха, заросли… И вот я приближаюсь, а калитка открывается – не знаю, какая она сейчас, а во сне – та, прежняя – шаткая, деревянная… И ты выходишь – почему-то вся в белом. Такая, как тогда. Какой я тебя тогда запомнил. Ты выходишь ко мне навстречу, в овраг, на тропинку под черемухой, и тут рядом еще какая-то знакомая, не знаю, кто – непонятно. И она говорит: «Иди, иди к ней! Она тебя давно ждет. Она нарожает тебе таких прекрасных детей!» А ты стоишь молча, неподвижно, в белом. И калитку за собой не закрываешь. И смотришь на меня. Но я иду мимо. Быстро иду, опустив голову и уже на тебя не глядя – мимо, мимо. В темноту оврага, в какие-то кусты, уже почти бегу… И просыпаюсь.

Я молчала.

– В общем, вот так, – сказал он. – Нельзя пытаться прожить непрожитую жизнь.

– Нельзя, – сказала я.

– Что бы с нами ни случилось, – продолжал он, – нельзя, чтобы от этого страдали другие люди. Ты согласна?

Я кивнула.

Он вынул из внутреннего кармана пиджака мобильник. Все время, пока мы разговаривали, аппарат издавал однообразные звуки. По-видимому, от полученных эсэмэсок он должен был раскалиться. Или лопнуть.

– Извини, – сказал он. – Придется прочитать. Вдруг что…

Я молча смотрела, как он нажимает клавиши. Его лицо выражало то недоумение, то возмущение, то скептический интерес… Не раз губы, слегка приподнятые в углах, изгибались круче, и по ним пробегала резвая усмешка.

Временами он взглядывал на меня, а я гадала: кому он сейчас пишет? Коллегам? Аспирантам? А может, аспиранткам? Или тем, чей покой мы условились не нарушать, «что бы с нами ни случилось»?

– Авторы замучили, – сказал он наконец. – Редколлегия – это, знаешь, такое дело…

– Хорошо, – сказала я и поднялась. – Мне пора. Пойдем?

– Пойдем, – согласился он. – Только возьми вот это. Хочешь прочитать дома? Это я для тебя написал… Ночью…

Мир снова стал светлым, цветным и теплым. Чудесным…

Я взяла сложенные вдвое белые листы – их было совсем немного – и сунула в сумку.

Мы вышли. Падал крупный мягкий снег. Слезы поднимались к краям век и вот-вот могли перелиться. Счастья было слишком много. Я не могла вместить его. А может, это было горе?

– Дальше я пойду одна, – сказала я вдруг. – Пожалуйста. Дальше я одна.

Повернулась и пошла быстро, не оборачиваясь. Не к метро – в темную узкую нору переулка.

Так, переулками, между Остоженкой и Пречистенкой, тропа вывела меня к Садовому кольцу. Я остановилась у светофора. Передо мной толпились машины: пробка. А за мной, тесно за спиной, стоял он. Я обернулась. Куртка его была распахнута, ворот рубашки расстегнут, и хлопья снега мягко опускались и мгновенно таяли на его горячей коже.

– Что же мне теперь с этим делать? – спросил он. – А, Лиска? Что мне теперь с этим делать?

Воздух, легкий и снежный, вдруг сгустился. Лучились фонари, пронизывая синь острыми золотыми иглами. Сильная, твердая мужская ладонь охватывала и сжимала мое плечо, и на морозе мех шубы превращал жар этой руки в нежное тепло. Впереди у входа в метро в желто-розовом тумане толпились люди, а мы все еще шли, замедляя шаг, по темной трубе переулка. Мои горящие щеки показались вдруг ледяными: так обожгло их первое касание его губ – робкое и вот уже настойчивое, требовательное. Да он меня целует! Мы не остановились, только пошли еще тише. Я смотрела прямо перед собой: вон вход в метро, суета, движение, свет – а нас пока укрывает ночная тьма, и мои губы обожжены, и только одно способно унять эту боль – новое прикосновение огня. Да еще этот тихий хрипловатый звук у моего уха, там, где на виске завитки волос, все в изморози от его жаркого дыхания: стон – не стон, какой-то звериный призыв, словно лис, пролетев по следу, настиг лисицу. Мы оказались в кругу желтого света у метро, и все прекратилось. Я снова почувствовала свои ноги, выпрямилась и, смотря прямо перед собой, не оборачиваясь, быстро пошла к черной дыре входа. Так и не оглянулась. В вагоне меня качнуло и бросило на лавку. Голова кружилась, губы покалывало тонкими иглами, словно все острые лучи зимних фонарей сошлись в одном фокусе, все стрелы света – в одной мишени. Я провела по губам языком: не стоило этого делать. Они раскрылись, налились током, электрический разряд ударил в мозг и волной напряжения затопил тело. И это от нескольких поцелуев… даже и не поцелуев… но лекарства не было. Невидящими глазами смотрела я сквозь стекло в темноту туннеля. Вот он, ад, и не согрешила еще, а преисподняя тут как тут. Чудесная преисподняя. Райский заснеженный сад. Румянец морозных яблок.

Я вынула листки из сумки, развернула. Вагон метро, покачиваясь, плыл и замирал в прозрачном пенале моста под высоким берегом Москвы-реки. Черные буквы на белом листе, буквы, прошедшей ночью собранные тобой в слова – для меня. Для одной меня. Ты думал обо мне. Не спал. Там, внизу, под горами, за рекой, в чаше Москвы, в неизвестной и недоступной мне комнате, сидел за компьютером…

«Я вырос на Гоголевском бульваре. Гулял там с родителями или с группой.

Начинался бульвар со львов, которых было очень приятно гладить, а заканчивался большой ямой, из которой зимой валил пар. Мой дедушка, бывший секретарь фракции в Думе, бывший член коллегии защитников, бывший то и бывший се, объяснил мне, что когда-то на месте ямы стоял храм. Огромный храм, такой же большой, как Исакий, но Исакий, по словам дедушки, красивый собор, а тот Храм, на месте ямы, был очень некрасивым, очень непропорциональным, но очень большим.

Когда большой храм еще стоял, на Погодинке зимой жил студент Мергень, мой будущий папа. Мимо храма он пешком ходил в университет и часто видел, как над золотыми куполами вьется маленький сокол-сапсан.

Эта картина стоит перед глазами. В истрепанном пальтишке, ежась от холода, быстрым шагом идет студент. Его останавливает далекий клекот из поднебесья. Прикрыв ладонью глаза, студент всматривается в высь, чтобы в морозном искрящемся воздухе увидеть крошечную птицу над гигантскими золотыми полукружиями.

Но вскоре не стало ни сапсана, ни храма.

И вот храм снова стоит. Его все ругают: «Он некрасивый, он непропорциональный и вообще новодел из пластмассы». А мне он нравится. Больше всего за то, что стоит там, где должен был стоять. За то, что его купол виден из моего окна. За то, что он и высотки повторяют профиль древней Москвы.

Вчера я был в своем музее. Когда я вышел, на храме звонили колокола. Нестройно и неладно, как сама наша жизнь. Но у трех из них были потрясающе красивые голоса. Я остановился послушать их и, глядя на купол, перекрестился. Я еще не знал, почему…»

На следующий день мне пришлось уехать. Нужно было наконец выяснить, что с Фокси. Да я и рада была – хотелось бежать. Наверное, я давно была уже слишком одинока, чтобы вдруг оказаться вдвоем, и так близко.

Под синими елями, под синим небом, среди сияющих снегов я шла от дачи к Трехдубовому лесу. Собака носилась кругами, преследуя воображаемых зайцев, и кругами вились перед глазами пестрые картины пролетевших дней – первых дней моей новой, праздничной жизни. Сколько радости… Сколько света… Сколько любви…

Еще в электричке я поняла: забыла что-то важное. Перебрала все в сумке. Мобильника не было. Как я могла расстаться с ним хоть на минуту? А потом поняла: просто одиночество должно было быть полным. Только так я могла насладиться тем, что у меня теперь было, – жизнью.

Вот и забыла – не забыла, а спряталась. И теперь целые сутки не буду ни о чем думать – растворюсь. Исчезну.

И я жмурилась, смотрела сквозь радужную сетку ресниц на золотое солнце, на сверкающее поле и синие ямки следов.

Сверху, из глубины небес, донесся разговор – пролетели два ворона. Один что-то спросил, второй немедля ответил. Обсуждали нас с собакой. Как бы я хотела так жить: гулять вместе, неспешно переговариваться, вместе встречать вечер, утро… Согревать своим теплом друг друга… Нет, не судьба, видно. И снова перед глазами встала белая церковь, высокое крыльцо и счастливые, румяные от волнения только что венчанные супруги.

Нет, видно, не судьба. А может… Кто его знает? Если поверить, если не страдать больше, а радоваться чуду – ведь это чудо, что с нами случилось…

Я обошла Трехдубовый лес, походила по его тропам. В полузабытье, в какой-то сияющей грезе прошел день. Мы с собакой пересекли поле и вышли к реке. Солнце померкло, чистый бледный диск покраснел. Ямки заячьих следов стали густо-лиловыми. Точечными темными строчками вычертили снег полевки и мыши. Легкими прыжками летел за ними горностай – вот парные углубления его лап, словно кайма на розовой скатерти.