Юхан Пээгель - Рассказы

• Название: Рассказы
• Автор: Юхан Пээгель
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

- Вечером, когда Ильмар придет, втроем сядем, тогда, - ответила Анне-Мари. - А тебе я все-таки рюмочку налью.

Из серванта появилась рюмка дымчатого стекла и бутылка "Будафока".

Я выпил за ее здоровье, отхлебнул кофе, - нужно сказать: и то, и другое было отменно. Анне-Мари налила мне вторую рюмку.

О чем ты будешь говорить, если видишь, что другой человек как сыр в масле катается. Вот когда что-нибудь не так или душа не на месте, тогда разговоров много. Ругаешь, доказываешь, стараешься найти выход. А о чем тут говорить, да еще с женщиной? Даже про глупость начальства, о чем неизменно говорят за кофе, нет смысла говорить.

В телевизоре показывали, какие умные животные дельфины.

- Что же теперь дальше у вас будет: дом есть, машина есть, ребенок есть... Кстати, а где твой наследник? Вот я ему конфет принес. Или у тебя уже их несколько?

- В детском садике, а где же ему быть. Нет, для нескольких у меня времени нет, да и не запланировано у нас... Столько работы и всяких забот, что... Детский сад - хорошее дело. Гляди, вот у меня сегодня свободный день, а забот уже меньше, я в огороде много сделала. Ах, что дальше... Дальше заживем припеваючи, а что еще... Нужно наверху комнаты отделать, обставить их, холодильник купить, найдется еще о чем думать и куда деньги тратить...

- Ну, это вам не так уж трудно. Ильмар ведь хорошо зарабатывает.

- Да, неплохо. Весной и осенью больше денег приносит, свое хозяйство кормит, так что жаловаться нельзя. Сразу это не пришло. Сперва Ильмар работал в совхозе, денег было не густо, он пошел ремонтником, - все равно считал, что мало зарабатывает. Ну, потом опять вернулся в колхоз, когда там дела в гору пошли. Сейчас и правда вроде бы ничего.

В телевизоре рассказывали, почему латиноамериканские страны оказались в экономической и политической зависимости от Соединенных Штатов.

- У тебя ведь тоже неплохая зарплата? - спросила Анне-Мари.

- Да, ничего, только в городе деньги не то, что в деревне, особенно если еще семья.

- Ну, конечно, это понятно. Одеваться нужно лучше, харчи опять же дороже, - рассуждала молодая женщина. - Налить еще?

Третья рюмка коньяка. Солнце уже совсем низко и отражается теперь в стекле эстампа, висящего над невысокой книжной полкой, между нейлоновыми гардинами.

В телевизоре показывали соревнование пионеров в умении ориентироваться.

Пью кофе, надломил печенье "Фантазия".

В углу за моей спиной стали бить часы. Я невольно повернул голову и, наверно, вспыхнул от радости: это были старые ходики с розочками на циферблате и гирями в виде шишек, к одной из них в качестве дополнительного груза была привязана гайка. Единственная знакомая мне вещь в семье Каазиков, еще не замененная! Единственное, что - нет, правильнее будет сказать - кто был мне с детства знаком и мил! Здравствуй!

Анне-Мари, заметив, куда я посмотрел, стала, оправдываясь, объяснять:

- Да, верно, этот старый хлам совсем сюда не подходит. Повесили смеха ради, будто новые модные забыли купить.

Я ничего не ответил, потому что мне стало как-то холодно и уныло в этой излишне чистой комнате, несмотря на то, что я выпил горячего кофе и три рюмки "Будафока".

По телевизору начали передавать футбольный матч: московское "Динамо" ЦСКА.

Вечером я почему-то туда не пошел, хотя звали.

О ЛЮБВИ

- Нет, значит, уже Мари... Похоронили. Пусть земля ей будет пухом!

- Да, - говорит Каарел, - уже год и восемь месяцев. С Иванова дня все ей неможилось, а до мартова все ж таки дотянула. Так что теперь мой черед.

- Ну, чего это ты сразу так, - пытаюсь перевести разговор на другое. У тебя и лицо молодое, и на ногу ты, кажется, еще легок.

- Чего там легок - вокруг дома ковыляю. По осени лазил на крышу, конек стал подтекать. А сам думаю, какой толк чинить, скоро помру, черт с ей, с этой хижиной, навряд ли здесь кто другой жить станет.

- Дом своего требует. Может, еще много лет будет тебя укрывать.

- Нет, не думаю... Пусто стало. Спервоначала совсем было чудно: утром встаю, а плита не горит. Да откудова ж ей гореть, хозяйки-то ведь нету. Похожу по двору, опять иду в дом, и мерещится: Мари сидит на чурбаке перед очагом. Гляжу, нет ее, да ведь и быть не может. До того свыкся, столько лет кажный день видел, как она там сидит, в черепе и засело, что должна быть. Теперь будто попривык... Эх, да какое там попривык, а только...

- Долго вы вместе прожили?

- Сорок семь лет...

- Да-а... А дети ведь приезжают проведать?

- Юри часто бывает, у его как будто полегче работа, больше времени. Март приезжает, может, раз в три-четыре года, у девчонок - да какие уж они девчонки - свои семьи, дети на руках... У кажного своя жисть, свои заботы.

- Пенсию из колхоза ты все-таки получаешь?

- Получаю кой-какую. Да мне с этими деньгами и делать-то особенно нечего. Сыт - молока чуток колхоз дает, у его можно и мясо купить, салаку да хлеб в сельпо беру, картофель опять же колхоз сажает. Нет, в этом смысле забот нету, да только...

Только... Да, это только: дом пустой. Мари уже нет с ним.

- Понимаю. Ну да, это ведь нам всем предстоит, - добавляю я в завершение этой мысли и в то же время - в утешение.

- Так-то оно так. Да ведь Мари-то меня моложе была. Думал: как помру, она меня в гроб положит, обрядит и в день поминовения цветов мне на могилу принесет. А видишь, вышло-то по-другому.

- А теперь ты носи Мари цветы. Выходит, будто она похитрее была...

- Женская хитрость, должно быть, - усмехнулся Каарел, - да я ношу. При жизни-то она сроду цветов не получала.

Разумеется. Кто же дарил деревенской женщине цветы. Это уже позже, когда дети жили в городе и приезжали на день рождения, тогда привозили. Прежде и обычая такого не было - справлять дни рождения. Правда, когда они еще молодые были, Каарел, бывало, приходил утром с сенокоса поесть, в руке пучок алой лесной земляники, и отдавал ее Мари. Ягодки еще красивей были, чем цветы. Они садились на пороге летней кухни и вместе ели; и не так, что одна ягода тебе, другая - мне, а каждую делили пополам. Мари откусывала, вторую половинку съедал Каарел... Потом пошли дети, ягодки доставались уже им... - Эхма, - говорил Каарел.

- Эхма, - отвечаю я. - Теперь пойду. Спасибо тебе за мед, за хлеб.

- Самми да птахи - только и есть живого в доме, кроме меня. Да с ими не так уж много возни.

- Спасибо тебе, спасибо и до свидания. Пойду, отыщу могилу Мари, поклонюсь ей и передам от тебя привет.

Каарел не отвечает, он стоит посреди двора, заросшего травой и ромашкой, и кивает мне вслед. Он долго провожает меня взглядом, пока я иду между можжевельниками по дорожке, которая ведет к погосту.

Мне так хотелось бы вернуться, посмотреть Каарелу в глаза и задать ему бестактный вопрос, как это умеют делать журналисты:

"Скажи, Каарел, вот ты прожил со своей женой сорок семь лет, вы вырастили четверых детей, видели хорошие и плохие времена, знали радости и печали, ссоры и взаимную ублаготворенность, а ты любил Мари?"

Могу побиться об заклад, что на этот вопрос Каарел не ответит. Не только потому, что это недопустимый, идиотский вопрос. Но и потому, что любовь может быть такой бесконечно естественной и безыскусной, что как-то неловко назвать ее этим громким словом.

1968

ДЕД И БЕЗНОСАЯ

Безносая явилась в усадьбу Лаурияагу за дедом. Стала в изножии постели, спрятала спицы и сказала гнусавым голосом:

- Идем, старик. Время пришло.

Дед сощурил глаза и ответил:

- Не командуй, старая карга. Я тебя, пустомелю, не боюсь. Садись, если хочешь.

Безносая уселась на табурете, откашлялась и замолчала.

- Где ты запропастилась? По правде-то говоря, ты лет на десять опоздала. Что тебе от меня за радость: в юрьев день мне восемьдесят шесть стукнуло.

- Не твое дело, где я была, - проворчала Безносая, уставившись на свои опорки. - Видишь, дала тебе время. А теперь уже все. Вздохни напоследок и двинемся.

- Я тебе сказал, не командуй! Я тебя не боюсь. И в Порт-Артуре не боялся, где ты на меня японцев наслала. А пермышленскую крепость помнишь ты, старая? Сколько там мужчин полегло, а я остался цел и невредим, даже царапины не получил. Так чего же мне сейчас-то тебя бояться! Пятерых детей вырастил, двух сыновей ты, подлая, отняла у меня в последнюю войну. Ни разу в жизни я не сидел на подсудной скамье, с честью возделывал землю, ту самую, куда мне теперь путь предстоит. Это тебе нужно меня бояться, старая ты карга, а не мне тебя!

Безносая молчала, она искоса взглянула на деда и принялась вязать.

- Ты ведь знаешь, старик, для меня все слова и слезы что с гуся вода, не больше чем мушиное жужжание. Хочешь - жужжи дальше, пока не довяжу. А только все, что ты там разглагольствуешь: мне, мол, тебя бояться надо, это все чушь: я никого не боюсь - ни короля, ни доктора, ни министра, ни нищего...

- Знаешь, что я тебе скажу, - повысил голос старик, - а меня ты боишься. Боишься, я тебе говорю. Ты не так глупа, как прикидываешься, должна бы сама понимать, что я-то не помру. Я просто уйду в землю, потому что устал и хочу спать. Я уйду в ту самую землю, которую возделывал, пока были силы. Ее возделывали и мои отец и дед, и их отцы и деды. Земля эта моя, а не твоя. Мои внуки будут иногда приходить меня проведать. А пройдут годы, и они последуют за мной. Земля не разлучает, она соединяет людей. Понимаешь ты это, Безносая? Сойти в могилу - не значит умереть.