Иван Дроздов - Разведенные мосты

• Название: Разведенные мосты
• Автор: Иван Дроздов
• Издательство: Прана
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-86761-028-4

Третья книга воспоминаний Ивана Дроздова, отражающая петербургский период его жизни, по времени совпадающий с экономическими и политическими потрясениями в нашей стране.

Автор развернул широкую картину современной жизни, но особое внимание он уделяет русским людям, русскому характеру и русскому вопросу.

---

И тут я внезапно вспомнил эпизод из войны. Я был командиром артиллерийской батареи, и однажды, во время боя, когда батарея била по танкам противника, по машинам и даже по пехоте, я непроизвольно подошёл к головному орудию и, забывшись, приблизился к пушке со стороны ствола, и очень близко, как обычно никто не приближался; и пушка ударила — край ствола осветился, да так, будто само солнце взорвалось и стало белым… Я зажмурил глаза и почувствовал сильную резь. Мне будто сыпанули в них раскаленные железные стружки. Открыл глаза… Не вижу! Я ничего не вижу!.. Снова закрыл и снова открыл — слепота! Полная, болезненная, жгучая…

Сказал командиру взвода:

— Глаза! Я ничего не вижу! Командуй!..

И пошел. Но куда, сам не знал. Рядом очутился ординарец. Спросил:

— Вы куда?

— В окоп. Отведи меня в мой окоп.

Он отвел меня в окоп, и я сел на земляной выступ, который обычно делали в окопе командира. Пушки били. По темпу стрельбы, по накалу боя чувствовал, что атаки на нас становятся слабее. Потом кто-то крикнул:

— Горит! Последний танк горит.

И стрельба пушек стала затихать. Вот и совсем стихла. А я задрал голову к небу и пытался что-нибудь увидеть. Но видел одно молоко. И жжение в глазах. И слезы, катившиеся по щекам.

Думал: «Ослеп, совсем ослеп!..»

Был вечер, на батарее установилась тишина. Такая обыкновенно бывает после боя. Я поворачивал голову то в одну сторону, то в другую — слышал разговоры пушкарей, лязг затворов, звон пустых гильз. Знал, что они горячие, подносчики и заряжающие складывают их в сторонке от ящиков со снарядами. И будто бы даже видел черные силуэты пушкарей.

Думал:

«А гильзы не черные, а медные, блестят на солнце…»

И тут же:

«Сейчас нет солнца. А вечером при наступившей темноте их и совсем не видно…»

Боль в глазах стихала, а слепота оставалась. Но странное дело: я смотрю в сторону головного орудия и будто бы вижу солдат, командира орудия сержанта Касьянова. Вот он отделился от пушки, идёт ко мне.

— Товарищ комбат, что с вами?

Кто-то еще подошёл: офицеры, сержанты… Ближе всех стоит ординарец ефрейтор Куприн.

— Ослепило. Ничего, пройдёт.

Хотел потереть глаза кулаком, но над ухом раздался голос батарейного фельдшера:

— Не трогайте! Я сейчас позвоню в полк майору Вейцман, спрошу, что надо делать.

Вейцман — это женщина, врач полка. Сейчас она скажет по телефону, что надо делать. Если прикажет ехать в госпиталь, не поеду.

Вейцман прописала какую-то примочку, и фельдшер мне прикладывал к глазам холодную влажную марлю. Потом я долго сидел в окопе и фельдшер советовал мне уснуть. А я широко открывал глаза и пытался кого-нибудь увидеть. Но видел одно молоко и на фоне молочного экрана — тени орудий, солдат. Потом задремал, но залп орудий разбудил меня. Из полка приказали подавить какие-то «цепи». Я смотрел в сторону этих «цепей» и на фоне разлитого молока видел машины и бегущих за ними немцев.

Подумал: а ведь и так можно… Я же вижу. Темно, а я вижу.

Дня через три-четыре зрение ко мне вернулось. И было оно таким, как и раньше.

Так я узнал, что такое внутреннее зрение. Человек видит то, что должно быть. И видит таким, каким оно должно быть.

Не знаю, насколько это мое ощущение отражает состояние людей, потерявших зрение, но думаю в случае с Владимиром Ивановичем большую роль ещё играла его мощная фантазия, его могучий математический ум, способный переворачивать груды цифр и формул и создавать новые математические модели. Думаю, его внутреннее зрение — это была ещё и его фантазия, его особая и совершенно исключительная «зрительная» память.

Из города мы на машине, предоставленной Владимиру Ивановичу президентом академии, поехали ко мне на дачу.

После этого мы долго не виделись. И уж потом, когда я писал рекомендацию на его избрание по квоте академика, Владимир Иванович прислал мне сборник стихов и рассказов с автографом: «Дроздову Ивану Владимировичу от автора на добрую память».

Хотелось бы написать и об этом сборнике; в его произведениях много чувства, ума и оригинальных философских размышлений, но эта тема особая и требует серьезного анализа.

Вскоре меня оглушила весть о его смерти.

Глава вторая

В жизни академии был такой эпизод: учёный, совершивший важное открытие, изъявил желание вступить в наш коллектив по квоте действительного члена. Предварительные беседы с ним провели учёный секретарь отделения Александр Никитич Золотов, а затем вице-президент Владислав Аркадьевич Смирнов-Денисов. Оба они решили, что по совокупности учёных званий соискателя и его научных трудов он вполне отвечает требованиям, которые мы предъявляем к полному академику. Ученый секретарь пригласил его прийти к нам на заседание президиума. Он пришёл с супругой и скромно занял место в углу помещения. Перед началом совещания я познакомился с ними и предложил послушать, о чём мы тут ведём разговоры. То было время, когда в народе созрело и уж перезрело недовольство президентом Ельциным, который упорно проводил в стране губительные реформы. И вполне естественно, что мои коллеги не жалели крепких слов по поводу этих реформ. Кто-то затронул и проблемы национальные, этнические, заметил, что олигархи наши на одно лицо; оно у них или еврейское, или кавказское, но нет среди них и единого русского. Я во время этих дискуссий как-то забыл о новом соискателе, не смотрел на него, а они с супругой, как мне потом рассказали, сильно волновались, особенно супруга учёного. Она дёргала его за рукав, тянула к выходу, но он упирался, возражал, ему было неудобно вот так сразу покинуть зал и таким образом обозначить свои политические взгляды и пристрастия. Некоторые наши товарищи знали его, и он их знал, — наконец, учёный в отличие от своей супруги был русским, и ему, видимо, импонировали речи академиков, он во многом был с нами согласен. Так или иначе, но когда очередь дошла до него и я хотел поставить на обсуждение его кандидатуру, он подошёл ко мне и что-то пролепетал невнятное, извинился и, повторяя фразу: «Нет, нет, нам это не подходит, такой, знаете, экстремизм, такой экстремизм…», с этими словами, ведомый за руку супругой, удалился.

По нашим правилам при оформлении документов от новых соискателей требуется представлять и родословную. На всех уровнях, где обсуждается кандидатура и производится приём, академики должны знать, а какого роду и племени этот человек, кто его родители, в какой семье он живёт. Тут сразу же возникает вопрос: это что же такое? Национализмом пахнет, а иной ещё и скажет: «Расизм!.. Если я не русский, не славянин или у меня жена еврейка, так мне уже и хода нет в вашу академию?..»

Спешу успокоить ретивых интернационалистов. Расизма у нас никакого нет, но члены нашего коллектива должны знать, с кем они имеют дело, чего ждать от нового товарища. Если он нерусский, но проникнут славянским духом и доказал всей жизнью своей и делами приверженность делу славянского братства, мы такого человека принимаем в свою среду и готовы присвоить ему высший титул, какой только существует во всех академиях, то есть присвоить ему звание действительного члена старейшей в России академии — Славянской.

И за всю историю Славянской академии не было такого, чтобы национальность составляла главный критерий при отборе её членов, хотя, впрочем, дух славянский, национализм русский принимались за основу для каждого соискателя. Да и как же иначе?.. Дух этот и в названии отражён. Недаром же говорят: наука начинается с терминов, то есть с имён, названий. А если вы душой не славянин, если славянское братство не составляет суть ваших интересов, зачем же вам и идти в такое братство? Зачем диплом, удостоверение, — наконец, зачем и заявлять всему свету: я — славянин, я хочу принадлежать к элите славянского мира?

И тут вы невольно коснётесь тех, кому нужен не дух и узы товарищества, а принадлежность к этому товариществу. Тут вам откроются штирлицы, то бишь человеки, внедрившиеся в чужую среду, янусы двуликие. Раньше такого называли чемоданом с двойным дном, а ныне они люди с двумя, а то и с тремя гражданствами. У нас недавно такой человек отвечал за всю безопасность России. Теперь он сбежал и на него объявили розыск, а он преспокойно живёт в Англии. По слухам, российского гражданства его не лишили, и гражданином Израиля он остаётся, а теперь вот он ещё и прописан на берегах Темзы. Ну, и что хорошего, если бы такой вертухай стал бы членом Славянской академии? Какая бы за нами потянулась слава?..

Правда, граждан из других стран в академии много, всего-то у нас уже числится около тысячи человек. Академия стала Международной. Её отделения есть во всех больших странах. В нашем Северо-западном отделении, самом большом из российских, есть и три американца: Климов, Туряница и Герасимов. Григорий Климов — бывший русский офицер, ныне он знаменитый писатель, его книги переведены на многие языки мира; Туряница написал книгу «Украина это Русь», мы помогли издать её на русском языке и по просьбе автора бесплатно послали во многие украинские государственные и общественные заведения; ну, а Герасимов — блестящий публицист, глава антиглобалистов Америки. От таких людей мы не требуем родословной; мы им и в паспорт не заглядываем. Если нравится наша компания — милости просим, мы с радостью принимаем их в свою семью. И если им трудно к нам приехать, как это было с Климовым и Туряницей, которым на момент приёма перевалило за девяносто, мы по почте высылаем диплом и удостоверение, а то и сами приедем к ним и вручим знаки нашего признания. Таковы у нас порядки, так мы выбираем себе друзей. И в этом сказывается извечный славянский интернационализм, не тот марксистско-ленинский, который навязали нам в начале прошлого века два еврея и под туманной завесой которого царские палаты в Кремле заняли троцкие, луначарские и прочая всесветская шпана, только и ждущая удобного случая, чтобы забежать в чужой дом и учинить там погром, — нет, не тот, а наш славянский, подлинный интернационализм, который широко раскрывает двери своего дома перед каждым, кто идёт к вам с добром, и плотно закрывает, если видит у дверей злонамеренного человека. Не сумел наш народ только разглядеть запломбированный вагон, несущийся к нам из Германии накануне революции. В нём во главе с Лениным было 165 пассажиров; 128 из них — евреи. Они потом и составили костяк Советской власти. И удивленный таким нашествием иудеев Максим Горький сказал Ленину: а что это в вашем правительстве так много евреев? И Ленин ему ответил: с евреями мне легче работать. А Уинстон Черчилль 5 ноября 1919 года в своей речи в английском парламенте скажет: