Алексей Колобродов - Культурный герой. Владимир Путин в современном российском искусстве

• Название: Культурный герой. Владимир Путин в современном российском искусстве
• Автор: Алексей Колобродов
• Издательство: Геликон Плюс
• Жанр: Публицистика
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-93682-816-4

Эта книга — первая серьезная попытка разобраться с феноменом многолетнего российского лидера Владимира Путина языком искусства, посредством текстов и смыслов, произведенных как в России девяностых и нулевых, так и созданных ранее, но предвосхитивших контексты путинского времени.

Автор — журналист, прозаик и литературный критик Алексей Колобродов — анализирует кино, телевидение, шоу-бизнес и музыкальный андеграунд, но в большей степени современную русскую литературу, заявляя в авторском предуведомлении: книга родилась именно на стыке литературы и политики.

А. Колобродов использует в качестве экспертов Федора Достоевского, Николая Носова, Василия Аксенова, Владимира Высоцкого, Александра Проханова, Виктора Пелевина, Дмитрия Быкова, Захара Прилепина, Юлию Латынину и других авторов.

Исследование, не лишенное некоторой провокативности и авторского произвола, тем не менее многое объясняет серьезному читателю о времени, природе власти, механизме общественных движений и энергии заблуждений.

---

III. Кинолента вместо документа:

Путин как исторический тип

Глянцевую индустрию и телевидение (центральное, так сказать, а не «нишевое») никак не обвинишь в высоколобости, но в несомненный плюс им следует отнести превращение отечественной истории в конвертируемый товар.

Они сделали ее куда более широким достоянием, чем прежде.

Масскульт — это Молох, беспрестанно требующий острых сюжетов, крутых коллизий, масштабных судеб: и тут История предстает богатейшей сырьевой державой. Понятно, что в угоду формату былое, а особенно думы предельно упрощаются и выхолащиваются. Однако справедливо и то, что в силу известных социально-экономических причин в глянец пришли не только искусные компиляторы, но и талантливые литераторы-интерпретаторы. Интеллигент, подвизающийся в исторической колумнистике, — нередкий персонаж современной русской прозы («Оправдание» Дмитрия Быкова, «Журавли и карлики» Леонида Юзефовича, «Последняя газета» Николая Климонтовича).

Обилие исторических сюжетов на ТВ — в диапазоне от докудрамы до сериалов, появление таких жанров, как ретродетектив (Борис Акунин), равно как избавленный от контекстов, но богатый подтекстами исторический экшн (тот же универсальный Акунин-Чхартишвили в обличье Анатолия Брусникина) — явления близкого порядка.

Слово отозвалось — самая разнообразная публика стала воспринимать историю в качестве не далекой абстракции, но ближнего опыта, подчас с детской непосредственностью — так мальчишки, насмотревшись очередного Гойко Митича, мастерили луки, пускали стрелы и оглашали окрестности индейскими кличами и кличками.

Споры о Петре Первом, Иване Грозном и Сталине распространены и равнозначны в том смысле, что ведутся без особого учета хронологической дистанции, переживаются, как воспоминания о вчерашнем корпоративе. Маргинальный по сути жанр исторического анекдота пережил своеобразную реинкарнацию — снова вернувшись из книжек в устный фольклор.

В давней уже и устойчивой моде альтернативная история и разной степени радикальности ревизионизм (Лев Гумилев, Фоменко-Носовский и их наследники, эссеистика Эдуарда Лимонова). Огромное количество сочинений, интерпретирующих историю (в основном XX века) с патриотических позиций — переиздаваемый Пикуль, дотошный Вадим Кожинов, бескомпромиссный Владимир Бушин и отвязанный Дмитрий Галковский.

Естественно, корпус мемуаристики, весьма скудно в последние годы пополняемый. Но тут я уже путаю мух с котлетами, уходя от масскульта.

Подобное уже случалось у образованных русских в начале XIX столетия, после выхода 12-томной «Истории государства Российского» Николая Карамзина. «Оказывается, у меня есть Отечество!» — восторженное высказывание Федора Толстого.

Показательно, что при всем при том в девяностые и нулевые традиция русской исторической прозы (и прежде всего романистики) практически прервалась. Здесь мне, наверное, возразят — а как же «Золото бунта» Алексея Иванова (и его «Летоисчисление от Иоанна», конечно)? Трилогия Дмитрия Быкова «Оправдание» — «Орфография» — «Остромов»? А «Каменный мост» Александра Терехова? Или тот же Юзефович?

Однако, на мой взгляд, указанные сочинения проходят немного по другому ведомству — историко-социальной метафизики (пардон за крайне условный термин). Интересен также случай писателя Михаила Веллера, но его в соавторстве с Андреем Буровским «Гражданская история безумной войны» — не проза, а скорее научпоп, к тому же испорченный журналистским пафосом поверхностной сенсационности.

Но вернемся к глянцу, ТВ и кинематографу, которые — если брать магистральное направление, — не отличаясь художественностью и не блеща анализом, все же сделали большое дело, вернув историю в контекст общественных настроений и состояний. А значит, призвали, вольно или невольно, к вечному соблазну параллелей, сближений и сопоставлений.

Философема о цикличности русской истории (которую наиболее подробно разрабатывает в романах и колумнистике Дмитрий Быков) становится популярным трендом — ответы на проклятые вопросы современности общество пытается найти в прошлом. Забывая, что вопросы эти вечные, в чем и заключается их проклятие.

* * *

Общее место околоельцинской мемуаристики — сравнение Бориса Николаевича с классическим русским царем. Как правило, без всякой конкретизации — царь и царь. Что отсылает не к истории, а к фольклору, сказке, анекдоту.

Или к известному эпизоду из гоголевской «Женитьбы», составлению фоторобота: половинчатый либерализм от Александра II, взбалмошность и сумасбродство от Павла I, пьянство от Александра III, своеобразный гуманизм от Елизаветы Петровны (она отменила смертную казнь, заменив ее отрезыванием языка, и окраины империи наполнили толпы безъязыких людей), весьма относительная (после выборов 1996 года) легитимность — от первых Романовых, Михаила и Алексея, равно как от безусловной узурпаторши Екатерины, личный произвол в подборе преемника — от Петра (правда, Ельцин его, в отличие от Петра Алексеевича, осуществил).

Если по справедливости, Ельцин куда больше напоминает не царя, а князя. Какого-нибудь крупного феодала Киевской Руси, ради удержания власти готового к использованию любых средств, способного поступиться и территориями, и репутацией, и самым ближним окружением.

В последнее десятилетие это стало распространенным видом медийного (а теперь и сетевого) спорта: путинское время и, естественно, самого Владимира Путина сравнивают с самыми разными эпохами и личностями российской истории, но тут конкретики куда больше при почти полном отсутствии фольклорности — что добавляет к характеристике обоих президентов занятные штрихи.

Другое дело, что искатели аналогий часто поверхностны и попадают в молоко. Правило газетной сенсационности заставляет выдергивать — за волосы, бороды, усы, парики — фигуры не так схожие, как максимально яркие.

Кроме того (и для нашей темы это важнее), заметен принцип зависимости от контекста — масскульт услужливо подбрасывает тему, выдав определенный исторический видеоряд, — и начинаются спекуляции. Возникает бессмысленный спор о первичности яйца и курицы. Нелепые сравнения Путина со Сталиным (в части запретительной и даже репрессивной практики, а подчас имперских настроений) — следствие истерических либеральных страхов? Или бесконечной телевизионной (плюс Никита Михалков) сталинианы — разнополюсной, но всегда аляповатой?

(Кстати, не стоит приуменьшать зависимость интеллектуального мейнстрима от влияния «центрального ТВ». В новогодние каникулы 2012 года — да-да, после декабрьских протестных акций, которые вроде бы позволили нашему образованному классу кичливо провозгласить собственную гордость и особость, — я много слушал «Эхо Москвы». В фоновом режиме. Понятно, что во время вакаций обсуждать особо нечего, поэтому просвитывали до дырок новогодний телевизор. Поражала не столько ярость и оголтелость, сколько вовлеченность и слушателей, и ведущих, в процессы голубого, во многих смыслах, экрана. О борях моисеевых, максимах галкиных и вовсе неведомых мне персонажах говорилось, как о близких родственниках. Хотел сказать «непутевых», но нет — родственниках, которые сначала злостно обокрали «эховскую» тусовку, присвоив общее наследство, а потом промотали его с особым цинизмом… Простая мысль о том, что можно просто не смотреть и не включать, слушателям в голову как-то не приходила. Ведущим приходила, и они советовали так и поступить, впрочем, без особого энтузиазма).

Осенью 2011-го — между съездом «Единой России» 24 сентября с верховным дуэтом, разложенным на тенор и баритон («Мы давно посовещались, и я решил»), и выборами в Госдуму 4 декабря — в топе была аналогия Путина с Леонидом Брежневым (клише о «путинском застое» появилось раньше). Здесь и, видимо, в равной степени на публику повлияла и календарная близость брежневизма (чтоб далеко не ходить), и сериал «Брежнев» режиссера Сергея Снежкина по сценарию Валентина Черных, с Сергеем Шакуровым в главной роли. «Кинороман», как важно определили жанр фильма создатели, всем хорош, вот только отталкивались авторы не от романной и даже не от мемуарной первоосновы (хотя мемуары самого Леонида Ильича прочитали), но плясали от печки брежневского анекдота. Отсюда — и трагифарс основной сюжетной линии (старческая беспомощность владыки полумира), и явно неоправданно выбранный комедийный ракурс в освещении фигуры, скажем, Михаила Суслова, и явление другой главной героини сериала и эпохи — колбасы.

У нынешнего российского чиновничества — своя школа сближений, негласно оппонирующая либеральной модели. Тут практически безальтернативна фигура Петра Великого — хотя свойство первого императора со вторым президентом, пожалуй, исчерпывается Питером. Ну и некоей условной хованщиной лихих девяностых.