Меир Шалев - В доме своем в пустыне

• Название: В доме своем в пустыне
• Автор: Меир Шалев
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-7516-0700-7

Перейдя за середину жизненного пути, Рафаэль Мейер долгожитель в своем роду, где все мужчины умирают молодыми, настигнутые случайной смертью. Он вырос в иерусалимском квартале, по углам которого высились здания Дома слепых, Дома умалишенных и Дома сирот, и воспитывался в семье из пяти женщин — трех молодых вдов, суровой бабки и насмешливой сестры. Жена бросила его, ушла к «надежному человеку» — и вернулась, чтобы взять бывшего мужа в любовники. Рафаэль проводит дни между своим домом в безлюдной пустыне Негев и своим бывшим домом в Иерусалиме, то и дело возвращаясь к воспоминаниям детства и юности, чтобы разгадать две мучительные семейные тайны — что связывает прекрасную Рыжую Тетю с его старшим другом каменотесом Авраамом и его мать — с загадочной незрячей воспитательницей из Дома слепых.

---

— Хотите чаю? — крикнул я в ответ.

— Да.

— Подать вам туда или вы спуститесь вниз?

— Я спущусь к вам.

Высокий худой старик спустился с проворством горного козла. Ноги в коротких и широких штанах цвета хаки — тонкие и кривые, как виноградные плети, но очень опытные и уверенные. Лицо — загорелое и морщинистое, от возраста и от солнца, а голова — как я обнаружил, когда он снял свою австралийскую шляпу, — совершенно лысая и белая, с каймой загара по краям.

— Гуляете?

— Работаю.

— Кем?

— Изучаю растения.

— Так вы приехали изучать наши цветы?

— Наши? Местные. Эндемические растения.

Я спросил, что это означает.

— Это растения, которые растут только в одном определенном месте. Нарциссы и сосны можно встретить во многих местах земного шара, но есть растения, специфичные только для данного места. Вы наверняка знаете такие.

— Маринованные огурцы моей Бабушки, — сказал я, — растут только в двух банках в районе Кирьят-Моше в Иерусалиме.

Человек издал странный кашляющий звук. Мы сели. Я зажег газовую горелку и поставил чайник.

— В этих местах, например, — сказал он, — есть два вида ирисов и один вид акаций, которые растут только здесь. Вы их знаете?

— Я знаю только акацию вообще, — сказал я. — Не разные ее виды и их названия.

— Я имею в виду негевскую акацию.

— Хорошо, — сказал я. — Пусть будет негевская акация.

А про себя пожалел, что он не знаком с Роной и потому не может оценить мое «хорошо», которое мне на этот раз особенно удалось.

— А вы? — спросил он.

— Я не эндемичный, — ответил я. — Такие, как я, встречаются во многих местах.

Он снова кашлянул, и на этот раз я понял, что он так смеется.

— Что вы делаете? — спросил он.

— Инспектор компании «Мекорот».

— Значит, ездите кругом. Целый день в одиночку по пустыне?

— Да. Вдоль труб.

— Как этот пикап ведет себя на местности?

— Прыгает, как стрекозел, но проходит в любом месте.

— Как вы сказали? Стрекозел?

— Да.

— Я когда-то знал человека, который так говорил. Он говорил «стрекозел» и еще «пьён». Его дочь училась со мной в одном классе.

— Вы из мошавы Киннерет, — сказал я, то ли спрашивая, то ли утверждая.

— Да.

— Это мой дед, — сказал я. — Меня назвали его именем. И это моя мать училась с вами в одном классе.

— Да? Так это ваш дед покончил с собой в коровнике? Я помню это, как сегодня. Подумать только, как оборачиваются дела.

— Они не оборачиваются, они переплетаются, — сказал я. — Дела и вещи переплетаются друг с другом.

Вода закипела. Исследователь эндемических растений наклонился и сорвал несколько листочков с невысокого кустика, бросил их в чайник и в воздухе распространился тонкий, приятный запах кисловатой ванили.

— Вы знаете это растение? Оно растет в здешних местах.

— Знаю, — сказал я. — Но не по имени.

— Хотите узнать?

— Я все равно забуду.

Он пил медленно-медленно и потом протянул мне кружку.

— Осталось еще?

— В вашем классе была девочка, которая заболела и ослепла. — Я налил ему еще кружку. — Мать рассказывала мне о ней.

— Дочка соседей. Они уехали, когда мы были детьми. Я забыл ее имя.

— Они с матерью были близкими подругами.

— Родители повезли ее лечить в Европу и не вернулись.

— К знаменитому врачу в Вене, — сказал я.

Мы оба замолчали. Я почувствовал, что мой лоб потемнел. Большинство людей ощущают, когда они краснеют, некоторые чувствуют, когда бледнеют, а я чувствую также, когда мрачнею.

— Вы в порядке? — спросил человек.

Я не ответил. Разумеется, я в порядке. Спросите любую трубу, господин исследователь эндемических растений, спросите любой вентиль. Спроси и ты, сестричка, спроси любую скважину, спросите и вы, все мои женщины, спросите соседских детей, спросите любой ниппель, любой клапан, любой бустер, спросите Вакнина-Кудесника, и сестру Елены-кассирши, до чего я в порядке. Подымите двадцать бровей, навострите двадцать ушей: каждая утечка под контролем, каждая выдача воды зарегистрирована, каждое поржавевшее место обнаружено, покрашено и ликвидировано. Знаете ли вы, как еще лучше мужчина может быть в полном порядке?

В ПОМЕЩЕНИИ НАСОСНОЙ

В помещении насосной воздух стоит неподвижно, раскаленный, молчащий. Только электрические коробки жужжат там, а когда я открываю дверцу, мне слышится трепетанье птичьих крыльев. Отчетливое и такое тишайшее, что мне непонятно, слышу я его в действительности или это всего лишь воспоминание о моем предыдущем визите сюда. Это крылья ласточки, что высвободились из глубины ее глиняного гнезда, острые и быстрые, как ножи. Гекконы тоже живут здесь, иные куда больше тех, которых я помню по сеткам, защищавшим от комаров окна нашей сдвоенной квартиры. Здесь это бледные, жуткие убийцы, животы их прозрачны, их яйца прилипают к стенкам, а вопли их страсти звучат громко и резко.

Иногда попадаются и змеи. Они зарываются в песок, и только их злобные глаза выглядывают оттуда. Временами они прячутся в воздушных клапанах и в ящиках с трубами. В летние дни они ищут укрытия от страшной жары, а там им прохладно и сыро. Вакнин-Кудесник много говорил мне об этих змеях, но его предупреждения нисколько не уменьшили тот ужас, который охватил меня в первый раз. Я начал разбирать клапан, чтобы заменить его другим, и вдруг труба зашевелилась в моих руках. Змея — эфа, как я потом увидел в «Энциклопедии природы» у соседских детей, — вывалилась из клапана на землю, свернулась в кольцо рядом с моей ногой и угрожающе зашелестела чешуйками. В этой «Энциклопедии природы» я видел также «королевских оленей», и того большого, и молодого, но там они назывались как-то иначе, и Матери на картинке не было.

Волосы мои встали дыбом от страха, мозг мой оцепенел от ужаса, но тело мое, которое в такие моменты имеет привычку на несколько секунд отделяться от меня самого, уже хладнокровно наклонялось к змее. Сначала я посмотрел на нее с безопасного расстояния, потом подвинул к ней ступню, защищенную сандалией, а затем насмешливо пошевелил большим пальцем ноги перед ее носом.

Три шороха нарушали тишину. Шорох воздуха, шипящего сквозь нарезку клапана, шорох крови, шумящей в моих ушах, шорох шелестящей чешуи. Бесцветная головка метнулась вперед в неуловимом движении, розовая пасть разинулась с быстротой молнии, и зубы вонзились в резиновую подошву сандалии. Я ударил ее ногой, и змея взлетела в воздух и упала на землю в нескольких метрах от меня. Я убил ее доской и поехал дальше. Мой час еще не настал.

ВНЕЗАПНО, ЗА РУЛЕМ

Внезапно, за рулем, воспоминание о плачах Большой Женщины поднялось из моей плоти и облеклось в озноб и в слова.

Стояла жаркая, ясная летняя ночь. Полная луна вздыхала. Воздух был абсолютно неподвижен. С улицы доносились утробные завыванья котов и режущие осколки криков, и я не понимал, крики это сирот или слепых, Наших Мужчин с их стены или сумасшедших в их зарешеченных клетках, потому что бывают часы, когда все несчастные становятся неразличимо похожи друг на друга.

Потом наступило безмолвие. Коты затихли. Кричавшие уснули. Прекратился даже шорох страниц в «комнате-со-светом». Пряность сухого майорана и последние соблазнительные веяния шалфея наполнили воздух, спустившись с гор, ароматы старинных, заброшенных фруктовых садов, о существовании которых свидетельствовал только их запах и местонахождение которых было точно известно только Черной Тете.

Запах пришел с гор, пересек черту границы, прокрался, как вор, в узкие окна квартала, миновал гекконов, что бродили по сеткам, как бледные ангелы смерти. Он вошел в комнаты, погладил груди молодых матерей и погрузил в еще более глубокий сон их мужей. Стояла тишина, а когда запахи затихли и звуки возродились вновь, я понял, что не сплю. Я услышал, как Мать плачет в «комнате-со-светом», как Бабушка и Рыжая Тетя плачут в своих комнатах, услышал, что даже Черная Тетя и моя сестра тоже плачут в темноте.

Тихо-тихо хлюпали их всхлипы, а я, этакое чуткое ухо и мозг тупицы, не смел пошевелиться и ничего не понимал. А потом я услышал, как Мать шумно захлопнула книгу и шмыгнула носом, услышал, как скрипнули пружины ее диванчика, услышал ее вздох, вздох полной луны, когда она поднялась, и ее ноги, устало бредущие по коридору. Дверь отворилась, и ее рот, рот боли, и удивления, и любви, сказал моей сестре: «А ты-то о чем хнычешь? Тебе-то чего плакать, а?»

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

«ЭТОТ МОЙ АВРААМ»

«Этот мой Авраам» развернул карту, которую я принес, и повернул ее так, чтобы верх смотрел на север. Потом взял молоток для опалубки, пилу и гвозди, послал меня собрать в углу двора деревянные планки и сделал из них еще одну раму, такого же размера, как та, что держала каменные плиты. В эту раму он насыпал песок, затем разровнял его доской и начал рукой формовать на ней поверхность Страны, как будто писал черновик.