Владимир Набоков - Стихотворения

• Название: Стихотворения
• Автор: Владимир Набоков
• Издательство: Академический проект
• Жанр: Поэзия
• Год: 2002
• ISBN: 5-7331-0160-1

Наиболее полное из всех до сих пор изданных в России собраний поэтических произведений крупнейшего русского/американского писателя XX века. В связи с уникальной спецификой двуязычного творчества Набокова в книге публикуются также его стихи, написанные на английском языке, и поэтические переводы на английский язык классических текстов русской поэзии (Пушкин, Лермонтов, Фет, Тютчев, Ходасевич). Публикуется также ряд переводов на французский язык и стихотворения из романов.

---

149. СОН НА АКРОПОЛЕ

Я эти сны люблю и ненавижу.
Ты знаешь ли их странную игру?
На миг один, как стая птиц роскошных,
в действительность ворвется вдруг былое
и вкруг тебя, сверкая, закружится
и улетит, всю душу взволновав.

Я в первый раз Акрополь посещал…
Убогий грек со стразом на мизинце,
всё добросовестно мне объясняя,
вводил меня в разрушенные храмы
своих непостижимых предков.

                                       Маки
алели меж камней; и мимолетно
подумал я, что мраморные глыбы,
усеянные маками, похожи
на мертвецов с пурпурными устами…

Мы миновали желтые колонны
и с вышины увидели окрестность.
Взглянул я вниз, и чудо совершилось…
То южное ли солнце подшутило
над северной, тоскующей душой,
иль слишком жадные глаза поэта
мучительно и чудно обманулись —
не ведаю… Но вдруг исчезли горы,
гладь синяя мерцающего моря
в цветущую равнину превратилась:
Ромашек золотистые сердца,
и вдовий цвет лиловый и пушистый,
и колокольчики — я различал
в траве густой, лоснящейся на солнце…

Преобразились белые Афины.
Передо мной — знакомое село:
всё — сизые, полуслепые избы,
кабак с зеленой вывеской, часовня,
да мальчики, играющие в бабки,
да жалобно мычащая корова,
да пьяница, и пьяный русский ветер,
вздувающий рубашку на спине…

А там вдали, меж полем и деревней,
я вижу лес, — как молодость, веселый,
березовый, бледно-зеленый лес,
и просветы тропинок своенравных…
Как хочется предаться их извивам,
блуждать, мечтать, срывать кору с берез
и обнимать янтарный, влажный ствол —
льнуть, льнуть к нему и грудью и губами
и кровь его медовую впивать!
Всё вижу: блеск песчинки на тропе,
и труп крота близ горки чернозема,
и пестрого жука на черной шкурке…

А сам я (о, как сладко-совершенно
мне это чудилось!) — я сам стою
на деревенском кладбище, где дышит
так пряно тень черемухи склоненной,
где меж могил алеет земляника,
где сыплются ольховые сережки
на старые, горбатые кресты…

И нехотя очнулся я, и голос
поскрипывал, прилежно рассуждая
о стройности дорических колонн
и о былых властительных богинях.
Что мне до них? Я видел сон иной.

День увядал. Внизу горели окна.
На запад шли оранжевые тучи.
«Благодарю», — промолвил я поспешно,
и на ладонь услужливого грека
упало несколько монет дырявых.

Так — за мечту платил я серебром…

<Май 1919>; Афины

150. СТРАНСТВИЯ{*}

Ты много странствовал. Рассказ холодный твой
я ныне слушаю не с завистью живой,
а с чувством сложного, глухого сожаленья.
Мне горько за тебя. Скитался долго ты;
везде вокруг себя единой красоты
разнообразные ты видел проявленья,
и многих городов в записках путевых
тобой приведены звенящие названья.
Но ты не испытал тоски очарованья.
На желтом мраморе святилищ вековых,
на крыльях пестрых птиц, роскошных насекомых
узор ты примечал, не чуя Божества;
стыдливой музыке наречий незнакомых
с улыбкой ты внимал, а выучил слова
приветствий утренних, вечерних пожеланий;
в пустынях, в городах, иль ночью на поляне,
сияющей в лесу, как озеро, — о нет! —
не содрогался ты, внезапно потрясенный
сознаньем бытия… И через много лет
ты возвращаешься, — но смотришь изумленно,
когда я говорю, что сладостно потом
о странствиях мечтать, о прошлом золотом, —
и вдруг припоминать, в тревоге, в умиленье
мучительном, — не то, что знать бы всякий мог,
а мелочь дивную, оттенок, миг, намек, —
звезду над деревом да песню в отдаленье.

<Май 1921>

151. «Над землею стоит голубеющий пар…»

Над землею стоит голубеющий пар.
Почки лип озарили аллею;
и с нелепою песенкой первый комар
мне щекочет настойчиво шею…

И тоску по иной, сочно-черной весне —
вдохновенное воспоминанье, —
ах, какую тоску! — пробуждает во мне
комариное это жужжанье…

152. FOOTBALL{*}

Я видел, за тобой шел юноша, похожий
на многих; знал я всё: походку, трубку, смех.
Да и таких, как ты, немало ведь, — и что же,
        люблю по-разному их всех.

Вы проходили там, где дружественно-рьяно
играли мы, кружась под зимней синевой.
Отрадная игра! Широкая поляна;
        пестрят рубашки; мяч живой

то мечется в ногах, как молния кривая,
то — выстрела звучней — взвивается, и вот
подпрыгиваю я, с размаху прерывая
        его стремительный полет.

Увидя мой удар уверенно-умелый,
спросила ты, следя вращающийся мяч:
знаком ли он тебе — вон тот в фуфайке белой,
        худой, лохматый, как скрипач.

Твой спутник отвечал, что, кажется, я родом
из дикой той страны, где каплет кровь на снег,
и, трубку пососав, заметил мимоходом,
        что я — приятный человек.

И дальше вы пошли. Туманясь, удалился
твой голос солнечный. Я видел, как твой друг
последовал, дымя, потом остановился
        и трубку стукнул о каблук.

А там всё прыгал мяч, и ведать не могли вы,
что вот один из тех беспечных игроков,
в молчанье, по ночам, творит, неторопливый,
        созвучья для иных веков.

26 февраля 1920; Кембридж

153. «Безвозвратная, вечно-родная…»{*}

Безвозвратная, вечно-родная, —
эти слезы, чуть слышно звенящие,
проливал я, тебя вспоминая!
Поглядел я на звезды, горящие,
как высокие, скорбные мысли,
и лучи удлинились колючие,
ослепили меня, и повисли
на ресницах жемчужины жгучие.

О, стекайте по тайным морщинам,
слезы яркие, слезы тяжелые!
Над минувшим, над счастьем единым —
разгорайтесь, лучи невеселые…
Всё ушло, все дороги смешались,
разлюбил я напевы искусные…
Только звезды у сердца остались,
только звезды большие и грустные…

<27 марта 1921>

154. ДВИЖЕНЬЕ{*}

Искусственное тел передвиженье —
вот разума древнейшая любовь,
и в этом жадно ищет отраженья
под кожею кружащаяся кровь.

Чу! По мосту над бешеною бездной
чудовище с зарницей на хребте
как бы грозой неистово-железной
проносится в гремящей темноте.

И, чуя, как добычу, берег дальний, —
стоокие, — по морокам морей
плывут и плещут музыкою бальной
чертоги исполинских кораблей.

Наклон, оправданное вычисленье,
да четкий, повторяющийся взрыв —
и вот оно, Дедала сновиденье,
взлетает, крылья струнные раскрыв.

20 марта 1920

155. ТЕЛЕГРАФНЫЕ СТОЛБЫ{*}

Столбов однообразных придорожных
фарфоровые бубенцы и шесть
гудящих струн.
                    Скользит за вестью весть —
шум голосов бесчисленных, тревожных
и жалобных, скользит из края в край.

И ты — на бледной полосе дороги,
ты, странник загорелый, босоногий,
замедли шаг и с ветром замирай,
внимая проплывающему пенью.

Гудит, гудит уныние равнин,
И каждый столб ложится длинной тенью,
        и путь далек, и ты один…

11 мая 1920

156. КАШТАНЫ{*}

Цветущие каштаны, словно храмы
открытые, сияют вдоль реки.
Их красоту задуют ветерки
задорные, но в этот вечер — самый
весенний из весенних вечеров —
они чудесней всех твоих даров,
незримый Зодчий! Кто-то тихо, чисто,
в цветах звенит (кто, ангел или дрозд?),
и тени изумрудные слоистой
листвы и грозди розовые звезд
в воде отражены.
                      Я здесь, упрямый,
юродивый, у паперти стою
и чуда жду, и видят грусть мою
каштаны, восхитительные храмы…

20 мая 1920; Кембридж

157. «Люблю в струящейся дремоте…»