Уильям Бойд - Нутро любого человека

• Название: Нутро любого человека
• Автор: Уильям Бойд
• Жанр: Современная проза

Уильям Бойд — один из наиболее популярных и обласканных критикой современных британских авторов. Премии Уитбреда и Риса, номинация на „Букер“, высшая премия „Лос-Анжелес таймс“ в области литературы — таков неполный перечень наград этого самобытного автора. Роман „Броненосец“ (Armadillo, 1998) причислен критиками к бриллиантам английской словесности, а сам Бойд назван живым классиком современной литературы.

---

Отнес выручку на Напье-стрит. Прием меня ожидал ледяной, чрезвычайно сдержанный, даже по стандартам Напье-стрит. Браунвелл и Джон очень холодны, — а ведь я продал 300 экземпляров. Отдал деньги и не получил ни единого слова благодарности — мне просто сунули в руки бумажку в пять фунтов. Мне нужно было в туалет, и я спросил имеется ли здесь таковой и могу ли я им воспользоваться. Ян Халлидей свел меня на второй этаж и показал дверь. Я вошел в комнату, бывшую, судя по всему, чем-то вроде общей спальни, стена, отделявшая ее от смежной ванной, была снесена, отчего умывальная раковина, ванна и ватер-клозет оказались выставленными на всеобщее обозрение. Войдя, я увидел сидящую на унитазе Анну Роут. „Извиняюсь!“ — воскликнул я и повернулся, чтобы уйти. „Да ничего, Логан, — сказала она. — Просто посрать приспичило. Уже заканчиваю“. Обернувшись, я увидел, как она встает, вытирает зад, и отойдя к окну, стал разглядывать запустелый сад внизу. Услышал как спускается вода. Ей хотелось поговорить, из комнаты она не вышла, пришлось мочиться при ней, стоявшей у меня за спиной, свертывая сигарету и тараторя. Боюсь, я все-таки невероятно буржуазен. Она сказала, что Джон в дерьмовом настроении: из-за чего-то приключившегося в Германии, в Карлсруэ, сообщила она[212]. Джон целый день ведет по телефону таинственные переговоры.

Ни с того ни с сего придумал название для моей автобиографии, если, конечно, я ее когда-нибудь напишу. Просто припомнил кое-что виденное мной однажды в Нью-Йорке. Я пошел в театр (что я тогда смотрел?) и увидел на первом его этаже дверь с табличкой „Выход“ наверху, а прямо под табличкой было написано „ЭТО НЕ ВЫХОД“. Конечно, обложка книги не мое дело (это всегда дурной знак — придумывать обложку, еще не написав саму книгу), однако можно было бы поместить на ней фотографию такой таблички, а под ней поставить: „Это не выход — автобиография Логана Маунтстюарта“. Идея мне нравится.

Понедельник, 9 мая

Забирал сегодня утром очередную пачку в сотню газет. Анна (мы все-таки перешли на имена) сделала мне чашку кофе. И шепотом сообщила, что Джон Вивиан уже неделю не выходит из своей комнаты. „Очень подавлен“, — сказала она. Чем? „Приговором, вынесенным в Штаммхайме[213]“. В кухню зашел Рейнхард, немец. Безобидный на вид человек, светловолосый, бородатый, о себе многого не рассказывающий.

[ПОЗДНЕЙШАЯ ВСТАВКА. Теперь я гадаю, не был ли в действительности „Рейнхард“ самим доктором Вольфгангом Губером? После его освобождения из тюрьмы в 1977-м Губер „ушел в подполье“. Он мог приехать в Англию, чтобы посмотреть как поживает его подкидыш — СКП. Всего лишь догадка.]

Пока он заваривал себе какой-то травяной чай, Анна — без тени смущения — спросила у меня, чем я занимался во время войны. Ну, сказал я, раз уж ты спрашиваешь, я служил в Отделе морской разведки. Значит, ты был шпионом? Наверное так, признал я. На нее это произвело большое впечатление, и даже Рейнхардт, похоже, заинтересовался. Она спросила, знал ли я Кима Филби.[214] Я сказал, нет, — и тут появился Джон Вивиан, собственной персоной. Представляешь, Джон? сказала Анна, Логан в войну был шпионом. Вивиан взглянул на меня — пронзительно и без всякой теплоты: так-так-так, сказал он, и кто же тут, в таком случае, темная лошадка?

Моя техника продажи газет теперь уже полностью проверена и испытана. Я облачаюсь в костюм и галстук и, в отличие от собратьев-продавцов, никогда не заглядываю в облюбованные рабочим классом пабы, в которых они производят свои скромные продажи. Я отправляюсь к колледжам Лондонского университета, к художественным и политехническим школам. Лучший мой участок это Гауэр-стрит с ее Юниверсити-Колледжем и студенческим союзом. Во время ленча я стараюсь пролезть в кафетерии и столовые. „Это единственная газета страны, которая скажет вам полную правду“ — таков мой торговый девиз. И на самом-то деле, „Ситуация“ газета вовсе не плохая — для ее разряда газет. 90 процентов материалов пишет Тина Браунвелл; Джон Вивиан подбирает заголовки и определяет тон редакционной статьи. Самый занятный и интересный раздел — тот, в котором Тина анализирует сообщения других газет, указывая на сионистские наклонности и скрытые проамериканские тенденции всюду, где ей удается их обнаружить. Имеется также пространная редакционная статья, перегруженная политической теорией (я нахожу их нечитабельными) и снабженная крикливым заголовком наподобие „Капитализм должен финансировать собственное свержение“ или „Уголовное преследование есть преследование политическое“.

Пятерка в неделю стала для меня чем-то вроде спасительного пособия, пожалуй, мне уже нет необходимости питаться жарким из собачьей еды, — хотя, должен сказать, я по настоящему пристрастился к боузеровской крольчатине с — новое усовершенствование — основательно размешанной щепоткой порошкового карри.

Вторник, 31 мая

Только что завтракал с Гейл. Мы сидели в ресторане ее отеля, расположенного неподалеку от Оксфорд-стрит; муж Гейл к нам не присоединился. Она написала мне, что приезжает в Лондон — не могли бы мы встретиться? — перечислила дни, когда будет свободна, и очень настаивала по телефону: „Прошу тебя, Логан, пожалуйста“.

Ну вот, и я отправился на встречу с малышкой Гейл, которую так любил когда-то, и обнаружил, что она обратилась в живую, неулыбчивую женщину с выкрашенными в светлый цвет волосами, очень много курящую. Я бы сказал, что в браке она не счастлива, — хотя много ли ты знаешь, специалист по семейной жизни? Лишь временами в ней промелькивает прежняя Гейл — редкая улыбка, а один раз она ткнула в мою сторону вилкой и выпалила: „Знаешь, мама такая задница“. Я сказал ей, что у меня все хорошо, нет, правда, нормальная жизнь, я справляюсь, пишу новый роман, нет-нет, хорошо, хорошо, действительно хорошо. Когда мы прощались, она крепко прижалась ко мне и произнесла: „Я люблю тебя, Логан, давай не будем терять друг друга из виду“. Я не смог удержаться от слез да и она тоже — и потому закурила сигарету, а я сказал, что, похоже, скоро пойдет дождь, и мы как-то ухитрились расстаться.

Пишу это и чувствую иссушающую, опустошающую беспомощность, которую рождает в тебе любовь к другому человеку. Это как раз те минуты, в которые мы понимаем — нам предстоит умереть. Только с Фрейей, Стеллой и Гейл. Только с ними тремя. Лучше, чем ничего.

Суббота, 4 июня

Сидел сегодня в „Парк-кафе“, пил чай и грыз крекеры, читая брошенную кем-то „Гардиан“, и натолкнулся на сообщение о том, что Питер Скабиус возведен „за литературные заслуги“ в рыцарское достоинство. Если честно, я ощутил укол зависти, прежде чем меня снова обволокли безразличие и реальность. На самом деле, то была не столько зависть (я никогда не завидовал успеху Питера — он слишком фальшив и слишком самовлюблен, чтобы внушать настоящую зависть), сколько внезапное проникновение в суть моего положения в сравненьи с его. Я вдруг увидел себя — в до блеска вытертом костюме, неглаженной нейлоновой рубашке и засаленном галстуке, с редеющими седыми волосами, которые не грех бы помыть, — как существо воистину жалкое. Вот сижу я, переваливший за семьдесят, в безликом, дешевом, залитом слишком ярким светом кафе, потягивая чай, макая в него крекеры „Пенгуин“ и гадая, смогу ли я нынче вечером позволить себе в „Корнуоллисе“ пинту пива. Не таким стариком видел я себя в молодые годы; не такую старость воображал. Но с другой стороны, и таким, каков Питер Скабиус, я себя тоже не видел: сэр Логан Маунтстюарт побеседовал с нами сегодня из своего прелестного дома на Каймановых островах… это не для меня, и всегда было не для меня. А что для тебя, Маунтстюарт? Какое любовное видение будущего согревает твою душу?

Над „Октетом“ я не работаю уже несколько месяцев. СКП и ходьба с газетами отвлекают меня. Но, в конечном итоге, работа — oeuvre[215] — это все: таков мой ответ. Книги мои здесь, в библиотеках с правом обязательного экземпляра, если не где-нибудь еще. Надо всерьез взяться за „Октет“, я теперь понимаю это — удивить их всех.

Понедельник, 6 июня

Когда я зашел сегодня, чтобы забрать мои сто номеров „Ситуации“, Джон Вивиан попросил меня подняться наверх — нужно поговорить. Там была Тина и Ян Халлидей тоже. Мы сидели в комнате с двумя телевизорами, настроение в ней царило официальное, однако нельзя казать, чтобы недружелюбное. „Мы хотим поблагодарить вас за вашу работу, Маунтстюарт, — сказал Вивиан. — Вы были нам очень полезны“. Затем все трое подошли и пожали мне руку. Не в первый раз я погадал, куда же уходят деньги, которые я для них зарабатываю. Как бы там ни было, мое стойкое усердие, сказал Вивиан, внушило ему мысль, что пора включить меня в состав „Рабочей группы — Прямое действие“, и я должен приготовиться к исполнению дополнительных обязанностей (газеты сбывать я буду по-прежнему). Он объяснил, что в составе „Рабочей группы — Прямое действие“ мне придется ходить на демонстрации, участвовать в пикетах и разного рода протестах. Я буду носить на палке плакат СКП, раздавать листовки, стараться завербовать новых членов и продавать подписку на „Ситуацию“. Сейчас в Оулдеме бастуют водители автобусов, сказал Вивиан, на следующую неделю назначена демонстрация перед ратушей. Готов ли я поехать туда? Дорога до Оулдема мне не по карману, ответил я. „Мы ее оплатим, — сказал Вивиан, — все разумные расходы оплачиваются. И если поблизости объявится фотограф из прессы, постарайтесь, чтобы плакат СКП попал в кадр“.