Алексей Вышеславцев - Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.

• Название: Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.
• Автор: Алексей Вышеславцев
• Издательство: Издание Маврикия Осиповича Вольфа
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1867

Алексей Владимирович Вышеславцев (1831–1888) — российский путешественник и историк искусства. Служа врачом на клипере «Пластун» и корвете «Новик», в 1857–1860 годах он совершил кругосветное путешествие. Это было одно из первых долгих плаваний отряда винтовых судов — новейшего достижения судостроения того времени — к устью Амура. Целью экспедиции стало посещение российских портов на Тихом океане и «акклиматизация» русского флага в японских и китайских пристанях. На клипере «Пластун» Вышеславцев обогнул мыс Доброй Надежды, побывал на Атлантических островах, в Сингапуре, Гонконге, во многих бухтах обустраиваемого Амурского края. Целый год клипер провел в японских водах. По пути домой, в составе эскадры адмирала А. А. Попова, Вышеславцев увидел Полинезию, прошел Магелланов пролив, побывал в Южной Америке, на пути домой вторично пересёк Атлантический океан. Во время длительного путешествия корабль не раз попадал в обстоятельства чрезвычайные. Клипер «Пластун» пережил не один серьезный шторм, расставания и встречу с другими кораблями эскадры, долгое одиночное плавание. С борта корвета «Новик» (на него Вышеславцев был переведен в Монтевидео), в нескольких днях пути от родных берегов, Вышеславцев видел взрыв клипера «Пластун» и гибель товарищей. Наконец, в августе 1860 г., после трехлетнего отсутствия, Вышеславцев возвратился в Кронштадт, совершив полное кругосветное плавание. В течение всего путешествия Вышеславцев зарисовывал наиболее интересные места, типы жителей разных стран, этнографические особенности их быта. Эти любительские рисунки стали художественным дневником путешествия и отразили трехлетний путь экспедиции. Накопленные за время путешествия материалы легли в основу книги «Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания», впервые изданной в 1862 году. Книга содержит 27 рисунков автора, литографированных известным петербургским мастером Полем Пети.

---

Невдалеке от дома было службы, у которых сушились на солнце мускатные орехи, с красною кожицей, рассыпанные в широких и плоских корзинах; небольшой зверинец помещался в клеткообразном здании; там было несколько газелей, антилоп, дикобразы, кенгуру, макака и еще несколько животных.

Хозяин, толстый и жирный, с умным и приятным лицом, в китайской блузе и с длинною, привязною косой, вышел к нам на встречу и с радушием повел показывать свой сад, подводя нас ко всякому, сколько-нибудь замечательному растению. Голос его был тих и вкрадчив, речь ровна, в губах выражение доброты и кротости. Каждый, чем-нибудь отличавшийся, цветок он срывал и давал нам, так что потом мы не знали куда девать эти цветы. Перед домом, в отгороженном месте, красовался собственно китайский сад. Это был род цветника, разделенного лабиринтом дорожек на клумбы и разные группы. Цветы росли в фарфоровых вазах, разноцветных и разнообразных, самой причудливой формы. При входе в этот садик стояли две фарфоровые группы, изображавшие храм, павильоны и китайцев в остроконечных шапках, с зонтиками. По решеткам цеплялось вьющееся растение с кувшино-видными листьями, называемыми monkey cup (чашечка обезьян); в лесах обезьяны пьют воду, набирающуюся в эти кувшинчики. Другая зелень разрасталась в разные искусственные формы; были храмы и башни, павлины и собаки, образованные из веток и листьев: таковы причуды китайского садоводства! Прежде, нежели вывести растение, делают из проволоки фигуру, которую оно должно изображать; a чтобы растение было как можно миниатюрнее, следует целый ряд насилующих природу действий; так например, мало поливают растение, давая ему пищу лишь на столько, чтоб оно не погибло, на коре делают надрезы, истощающие дерево, и т. п., и наконец китайцы добиваются своего: маленькое, из горшка выползающее растение смотрит старым, развесистым деревом, как карлик со сморщенным лицом семидесятилетнего старика. На нас это действует неприятно, хотя, срывая с миниатюрного деревца апельсины, величиной с горошенку, нельзя не подивиться искусству и терпению китайца. Даже китаец Вампоа с улыбкой указывал на эту маленькую флору и называл эти дива игрушками. Но вместе с нами он остановился с восторгом перед одним кустом, из которого каскадами выбрасывались наружу гирлянды массивных, белых цветов: «Теперь лучшие мои растения не цветут, говорил он, вы не видите и десятой доли того, что растет здесь.»

Дом Вампоа — маленький музей редкостей. Все размещено со вкусом и знанием, выставлено не на показ, a служит для комфорта хозяина. Здесь насмотрелся я на всевозможные китайские произведения, начиная от акварельных рисунков на рисовой бумаге до вышитых шелками фигур по материи. Большие рисунки, нечто вроде картонов, развешены по стенам. На одном изображена целая группа людей, столпившихся около играющих в шашки: иные смеются, другие сердятся, двое спорят, один игрок в отчаянии: все эти страсти выражены смелой линией контуров. На другом картоне несколько «нежных» сцен: рисунок двух обнявшихся девушек, повернутых нисколько назад, так грациозен, что не испортил бы альбома Гаварни, — чего я никак не ожидал от Китая! Следующие картины изображали идеальную местность, берег или высокое дерево. Внизу, то есть на земле, ходили куры и гуси, на воздухе летали вороны и сороки, на дереве пестрые пташки и длиннохвостки, на самом верху — райская птица. Эта птичья прогрессия выполнена была превосходно.

Пестрота китайских фарфоров, костяные вещи, коллекция раковин, резная мебель — все это перемешивалось с предметами роскоши, необходимыми для комфорта образованного европейца. В комнатах стояла превосходная мягкая мебель, на столах разбросаны были кипсеки; при богатом освещении широких окон виднелись две-три картины старинной итальянской школы. Вообще дом как нельзя больше характеризовал хозяина, полу-китайца, полу-европейца. Хотя он еще верен своему костюму, своим тринадцати женам и длинной привязной косе, однако легко подсмотреть на его лице улыбку, когда он показывает какую-нибудь китайскую вещь, курьезную, но нелепую по значению; так например, показывал он нам изданную в Нью-Йорке карту Небесной Империи с китайского рисунка. Настоящий китаец гордился бы ею и считал бы ее, конечно. далеко выше всех европейских карт, но Вампоа показывал ее с улыбкой, просившей нашего снисхождения, как нежный отец показывает рисунок своего десятилетнего сына. Человек, совершенно отступившийся от всего своего, стал бы, конечно, бранить свои изделия и издеваться над ними из угождения иностранцам. Поведение Вампоа, напротив, отличалось очень хорошим тоном; он понимает, что китайская цивилизация не то, что европейская, a потому он и берет у Европы все то, что может сделать жизнь его удобнее и лучше. Родного сына своего он отослал в Лондон и с гордостью рассказывал нам о его образовании, о его успехах; он показал и портрет его, представлявший молодого человека очень недурной наружности и без малейшего признака китаизма в лице.

Когда мы все осмотрели с любопытством провинциалов, хозяин пригласил нас посидеть на террасе, с которой открывался превосходный вид. Зеленели холмы, темнели леса, рисуясь на небесном фоне ветвистыми исполинскими деревьями, красовались плантации и сады, кое где белелся домик с навесною черепичною крышей и с букетом стройных пальм у окон. Вдали видно было море; мачты судов, стоящих в Госбурге, — a там опять холмы, и вечно юная, веселая зелень с тысячью оттенков и переливов. Вампоа завел какой-то музыкальный ящик, и раздался английский марш, с барабанами и бубнами, с звоном и громом. На террасу вынесли попугая с розовою головой и шеей; это был loris, из породы розовых попугаев. Трудно вообразить себе что-нибудь нежнее и грациознее этой птицы. Он должен был, по словам хозяина, петь под аккомпанемент музыки; но верно присутствие гостей его сконфузило; он беспокойно чесал нос и только топтался на одном месте.

В наружных галереях дома, в самых затейливых клетках, с мезонинами и лестницами, щебетали какие-то микроскопические птички всевозможных цветов, a в цветнике белый какаду до временам кричал, вероятно по-китайски, и беспрестанно щетинил свой роскошный хохолок.

Внизу, в тенистой зале, ждал нас роскошный завтрак, обвеваемый качающимся над столом веером. Все плоды Сингапура красовались в фарфоровых китайских вазах. На каждой тарелке, рисунками и надписями, рассказана была какая-нибудь история про любовь, ревность и т. и. Кто-то спросил себе воды, и додали холодной как лед воды, редкость в Сингапуре. Нечего говорить, что мы ели плоды, как говорится, до отвала, запивая ароматические боа-утанги и мангустаны прекрасным хересом. После завтрака мы расстались с гостеприимным хозяином.

Вторая наша поездка была на острова. В Петербурге также говорят: «мы были на островах», между тем как были только на болотах. Здесь острова — настоящие острова, с морем, омывающим их со всех четырех сторон, с великолепною природой, с густою зеленью девственных дерев, смотрящихся в голубую гладь вод, с рощами кокосовых и арековых пальм, — острова, заросшие ананасами, как простою болотною травой!

Остров Сингапур окружен большими и маленькими островками; одни стерегут вход в Малаккский пролив, другие присоединяются к системе островов, образующих проливы Рио и Дрион.

Некоторые из них совершенно необитаемы; на других есть небольшие селения малайцев. Иногда на целом острове стоит одна хижина; выжжет себе малаец лес, на сколько ему нужно, и засеет это пространство ананасами и бананами; часто встретишь, между блестящею зеленью банановых листов, свалившиеся обгорелые стволы гигантских обгорелых дерев, может быть, свидетелей доисторической эпохи.

Если малаец поселился вблизи кокосовой рощи, то ему больше ничего не нужно, как сгородить избушку на курьих ножках и греться целый день на солнце: кокосовое дерево дает ему все необходимое: листом своих оно прикроет жилище, молоком ореха утолит жажду, мясом напитает, скорлупою заменит домашнюю посуду. Разве иной хозяин возрастит еще хлебное дерево (Artocarpus incisa), глубоко вырезные листья которого так украшают разнообразную зелень сингапурского ландшафта. На эти-то острова хотелось нам взглянуть; и вот мы, сначала, по русской привычке, откладывая день за день, наконец собрались.

С вечера погода была прекрасная и обещала такой же следующий день. Утром в пять часов баркас, снаряженный всем, что, по нашему мнению, нужно было для подобной экскурсии, ждал нас, подтянутый к трапу. В больших двух корзинах уложен был чай, сахар, вино, плоды и пр., потом несколько штуцеров, револьверы, удочки; матросы выбраны такие, которые имеют понятие об охоте. Рейд еще спал, штиль был мертвый. Мы пошли на веслах, пробираясь на простор между громадных купеческих судов, на которых еще не замечалось ни малейшего движения. Когда вышли из залива, поверхность воды зарябилась, потянул ветерок, и мы поставили паруса; ветер свежел, и мы полетели, оставляя за собою шумящий и клокочущий след; баркас, накренившись, резал увеличивавшуюся зыбь воды. Целью нашей поездки был самый отдаленный остров, очертания которого едва синели на горизонте; до него тянулась цепь островов, которые мы оставляли за собою. Солнце вставало прямо против нас, из-за гор выбранного нами острова, подробности которого все более и более обозначались. Возвышенности и долины обтянуты были густым ковром непроницаемого леса; только у правого мыса, близ самого берега. вытягивалась узенькая, песчаная полоса; к ней-то мы и намеревались пристать. Тут же, точно выстроившаяся колонна солдат с великолепными султанами на головах, виднелась пальмовая роща, в тени которой мелькало несколько хижин, с высокими тростниковыми крышами; все они стояли на высоких сваях, вероятно от хищных зверей. Сейчас же за пальмовою рощей начинался лес, переплетенный вьющимися растениями; совершенно непроницаемою, сплошною массой поднимался он на горы, спускался в долины, ущелья, овраги, выходил красивыми косами и мысами к морю, отражаясь в нем со всею своею разнообразною листвой, и там отступал в таинственные бухты, бросая от себя густую тень на спокойные воды залива. На песок вытащено было несколько остроконечных лодок. Мы попали во время малой воды, и потому никак не могли пристать: на отмели, начинавшейся непосредственно за глубиною, виднелись острые камни, о которые мы могли легко разбить баркас. Пошли дальше вдоль берега; но, можно сказать, остров смотрел на нас раем с таинственною надписью на вратах; заманчива была тень лесов, но камни и отмели заслоняли нам путь. Нечего делать, поворотили направо, снова поставили паруса и скоро очутились в обширной бухте, образованной архипелагом нескольких островов; вершина одного из них была без лесу; лишь несколько дерев, одиноко стоящих, резко отделялись от изумрудной, яркой зелени, которою блистал возвысившийся холи; у берегов же был все тот же таинственный, развесистый, тенистый лес. Саженей за сто от этого острова мы стали на мель; дно было чисто, и мы решились, несколько подвинувшись вперед, бросить дрек и перебраться на берег, Сказано — сделано. Повыскакали в воду, протащили немного баркас на руках и потом побрели по воде до колен, не снимая сапог, из опасения поранить ногу о раковину или камень. Деревья, растущие по берегу, были с совершенно обнаженными корнями; бесчисленное количество ветвей сплеталось между собою, составляя как бы пьедестал, с которого возвышался ствол, дробясь, в свою очередь, в бесконечные разветвления. Когда вода прибыла, обнаженные корни скрылись, и зелень ветвей прямо легла своею массой на поверхность воды; остров точно плавал в море.