Мария Петровых - Стихи

• Название: Стихи
• Автор: Мария Петровых
• Жанр: Поэзия

ПЕТРОВЫХ, МАРИЯ СЕРГЕЕВНА (1908–1979) — поэт, переводчик.

Родилась 13 (26) марта в Норском Посаде под Ярославлем. Первые стихи написала в 6 лет. Впоследствии отозвалась о своем раннем опыте: «Я восприняла это как чудо, и с тех пор все началось, и мне кажется, мое отношение к возникновению стихов с тех пор не изменилось». С 15 лет посещала собрания Союза поэтов в Ярославле. Окончила Высшие литературные курсы в Москве (одновременно с А.Тарковским). Поэзию М.Петровых высоко ценили А.Ахматова, О.Мандельштам, Б.Пастернак. О стихотворении Назначь мне свиданье на этом свете А.Ахматова отзывалась как о «шедевре лирики последних лет», «врожденный поэтический голос» отмечал у М.Петровых А.Тарковский. О.Мандельштам посвятил М.Петровых стихотворение Мастерица виноватых взоров. При жизни Петровых вышла единственная книга — Дальнее дерево (Ереван, 1968), изданная при участии армянского поэта Левона Мкртчяна. М.Петровых — мастер поэтического перевода. В ее переводах публиковалась еврейская, болгарская, литовская, польская поэзия. Но наиболее значительным трудом Петровых-переводчика стали переводы армянской поэзии: драматическая поэма Н.Зарьяна Ара Прекрасный, стихотворения С.Купутикян, М.Маркарян, Г.Сарьяна, О.Туманяна. Под редакцией Петровых в Ереване была выпущена книга Армянская классическая лирика, Книга скорби поэта-монаха Г.Нарекаци. В 1979, незадолго до смерти, М.Петровых получила премию Союза Писателей Армении имени Е.Чаренца. Совместно с Д.Самойловым, В.Звягинцевой вела семинар молодых переводчиков.

В собственном творчестве М.Петровых выделяла три периода, в которые наиболее интенсивно писала стихи: начало 20–30-х годов (юношеские стихи), конец 30-х — начало 40-х (предвоенная и военная лирика), конец 60-х — начало 70-х годов. Создавая стихи периодами, Петровых мучительно переживала поэтическое молчание, что отразилось в частом обращении к теме «жестокого молчания», мук творчества. Молодым поэтам Петровых советовала «домолчаться до стихов»: Одно мне хочется сказать поэтам: / Умейте домолчаться до стихов. / Не пишется? Подумайте об этом, / Без оправданий, без обиняков, / Не дознаваясь до жестокой сути, / Жестокого молчанья своего, / О прямодушии не позабудьте, / И главное — не бойтесь ничего (Одно мне хочется сказать поэтам…). Размышления о рождении слова из хаоса, отчаяния, погружения во тьму отразились в стихотворениях В минуту отчаянья, Пустыня — замело следы….

«Ни цветаевской ярости, ни ахматовской кротости», — характеризовала свой поэтический путь М.Петровых. Поэзия Петровых лишена страстного напора, лирической безмерности, свойственной творчеству Цветаевой, — в то же время она не склоняется к намеренно приглушенной, державно-величественной интонации Ахматовой. Петровых вырабатывает собственную манеру, в которой тематическая скудость сочетается с предельной точностью, графическим изяществом поэтического рисунка. В литературе Петровых прежде всего ценила лаконизм, отточенность формы, верность слова: «Дорожу в литературе лаконизмом, гармонией, скрытым огнем».

Поэзия Петровых обращена к тайнам душевной жизни, ее многообразным регистрам. Основные мотивы ее лирики — путь души, поиск правды, неминуемость судьбы, «злая невзгода», выпавшая на долю предвоенного и военного поколения. Уже в ранних стихах Петровых предчувствует особость своей судьбы, невозможность «пройти наизусть»: Жизнь моя, где же наша дорога? / Ты не из тех, что идут наизусть. В диалог с жизнью, с судьбой вплетается признание творческой муки сладчайшей отрадой жизни (Стихов ты хочешь. Вот тебе). Среди стихотворений 20–30-х годов много обращений к дочери, проникнутых нежностью и теплотой женственности. В начале 30-х годов Петровых посещает дачу М.Волошина в Коктебеле, с благодарностью воспевая коктебельское раздолье в стихотворениях Мне вспоминается Бахчисарай, Нет, не поеду я туда. В поэме Карадаг Коктебель предстает краем вдохновения и покоя, «пленительной землей», «адораем» — смешением ада и рая, сохранившим отпечатки древней борьбы стихий.

Поэзия 30–40-х годов выразила боль трагедии: сталинский террор, потери военного времени. В 1937, сразу после рождения дочери, был репрессирован и приговорен к 5 годам лагерей муж Петровых библиограф и музыкант В.Д.Гловачев, в 1942 он скончается в лагере. Петровых пишет о 30-х годах как о времени «безвинной неволи», называет тюрьму «проклятьем родины», затмевающим ужасы сумасшедших домов и стихийных бедствий (Есть много страшного на свете…). Вместе с тем, стихотворения Петровых этого периода вынесены за скобки времени: о сталинских лагерях поэт говорит как о неволе вообще, война с фашистской Германией предстает в обобщенном образе «злого бедствия», пронзающего болью человеческое сердце. За подобной отвлеченностью — не только жестокая необходимость умолчания, но и библейская обобщенность, всечеловечность описанной трагедии. Среди стихотворений Петровых военных лет наиболее известны: Севастополь 42, Чистополь, Я думала, что ненависть — огонь, Проснешься ли, уснешь — война, война…, Апрель 42. Война в определении Петровых — «тоска, тоска», «спутник угрюмый», «проклятье». Мысли об «осиротевших берегах» родины, опустошении, произведенном войной, сопровождаются неотвязной болью, душевными муками. Не давая изображения кровавых сражений, жестокостей войны, Петровых передает внутреннее страдание, «злую боль» лишений и потерь. В годы войны Петровых оказалась в эвакуации в Чистополе, где ее соседом и близким другом стал Б.Пастернак. В восприятии Петровых, как и в восприятии многих ее современников, в том числе Б.Пастернака, война — еще и очистительный период, «освобождающая война», с которой связаны не только страдания, но и надежды на возрождение России. «Это было трагическое и замечательное время. Это было время необычайной душевной сплоченности и единства. Все разделяющее исчезло. Это было время глубокого внимания друг к другу», — свидетельствовала М.Петровых в записных книжках. Одухотворенная надеждой печаль — таково основное настроение лирики Петровых военных лет.

Метафоры Петровых точно и тонко передают душевные движения, неожиданно и глубоко раскрывают такие понятия, как судьба, ненависть, ложь, правда… Так в стихотворении Дальнее дерево, говоря о смятении, душевной смуте, поэт использует образ сходящего с ума, дрожащего в безветренную погоду дерева. Тема неминуемой судьбы, неизбежности участи блистательно выражена в почти афористичном по форме стихотворении 1943 Говорят, от судьбы не уйдешь…, в котором преобразуется расхожий поэтический сюжет единственности дороги, ведущей к судьбе: у Петровых к судьбе ведет не одна, а все дороги. Не менее сложным предстает в поэзии Петровых такое понятие как ненависть: Я думала, что ненависть — огонь, / Сухое быстродышащее пламя / И что помчит меня безумный конь / Почти летя, почти под облаками, / Но ненависть — пустыня… (Я думала, что ненависть — огонь…).

В 60–70-е годы Петровых переживает взлет поэтического дарования. Ее поэзия обращена к трагической судьбе одаренной личности, роковым минутам отечества, горечи потерь. Много стихотворений этого периода посвящено А.Ахматовой, Б.Пастернаку, О.Мандельштаму (День изо дня, из года в год… Ахматовой и Пастернака…). В начале 60-х годов Петровых пишет стихотворение Плач китежанки, в котором оплакивает гибель «ненаглядного Китежа» в годину «злых невзгод». Вслед за А.Ахматовой, оплакавшей безвременный уход современников, Петровых скорбит о гибели истинной России в мутных водах кромешного времени и, в то же время, поет чистоту, неподвластность «златоглавого Китежа» злым силам, азиатскому мороку насилия и деспотизма.

Талант Петровых проявился в оживлении, обогащении элементарных категорий душевной жизни: ненависть, нежность, правда… Поэзия Петровых, тематически небогатая, лишенная изощренности, возвращала к библейской простоте понятий, усложненных, а то и вовсе сброшенных со счетов культурой Серебряного века. В лирике Петровых обновилась выразительность многих образов: стихии — «влюбленные в человека силы», ненависть — пустыня, поэт — затворник «неприютной норы», в которой лишь «корма и вода, и созвездий полночное чудо». А.Тарковский называл тайной поэзии Петровых тайну «обогащенного слова»: «На первый взгляд, язык поэзии Марии Петровых — обычный литературный русский язык. Делает его чудом в ряду большой нашей поэзии способность к особому словосочетанию, свободному от чьих бы то ни было влияний. У нее слова загораются одно от другого, соседнего, и свету их нет конца».

В стихотворении 1958 Петровых писала о «сложной правде» и «простой лжи»: Какая во лжи простота / Как с нею легко / А правда совсем не проста / Она далеко. Принцип «сложной правды» в полной мере реализуется в поэзии Петровых, насыщающей интенсивным смыслом обиходные понятия.

Умерла М. Петровых 1 июля 1979 в Москве.

---

О РАДОСТИ

Над тихой водою лазурной
небо лазурное тихо,
но ветер ворвался бурный
зелено, молодо, лихо.

Ты откуда — шальной, зеленый,
над какими летал лесами?
Еще в росах калины и клены,
а глаза еще полны слезами.

Устоялось вешнее ведро.
Воздух золотом солнца светел,
Зелено, молодо, бодро,
сердце, лети, как ветер!

Светом и шумом зеленым
низвергнись, радость живая!..
Вешним калинам и кленам,
тебе и себе напеваю.

ПОЛОСА ТЕНИ

Мелькнула птица, бросив тень на
окно, где свет царит дневной…
И вот опять — простор весенний,
и высь бездонна надо мной!

А зелень! Пропадешь в зеленом
пространстве трав, деревьев, лоз!
Идти, родная, далеко нам
сквозь шелест кленов и берез.

Нам жить да жить в земном свеченье.
Полжизни, правда, не вернешь…
Вот птица полосою тени
мелькнула с криком… Ну и что ж…

ЗАКАТ

По снегу, что выпал впервые,
белый день босиком пляшет;
кудри рассыпал ржаные,
шляпой соломенной машет.

Пламя пробрало солому
розово, зеленовато, лилово…
Счастья — дню золотому!
Славься, огнеголовый!

Под небом, ясным по-детски,
за горою скрылась устало
громада света и блеска
и на землю тенью упала.

Константы Ильдефонс Галчинский (1905–1953)

ЗАВОРОЖЕННЫЕ ДРОЖКИ

Наталии — фонарику заворожённых дрожек

1 Allegro

Спросите Артура, что ли,
но я говорю прямо —
шестью словами всего лишь
сообщила мне телеграмма:
ЗАВОРОЖЁННЫЕ ДРОЖКИ
ЗАВОРОЖЁННЫЙ ИЗВОЗЧИК
ЗАВОРОЖЁННЫЙ КОНЬ.

Я ошалел вначале
даже в глазах потемнело, —
краковский маг Бен-Али
вспомнился мне тогда же, —
«заколдовать экипажи —
это пустое дело:
надо в глаза вознице
сверкнуть специальной брошкой,
он волшебству подчинится,
а заодно и дрожки,
но только не конь».
Набираю
номер, крайне взволнован
и говорю, замирая:
«Здравствуйте, пан Бен-Али.
А что, если конь заколдован?»
— Нет, это вам наврали.

За полночь перевалило.
В дверях почтальон как пика.
Я вздрогнул, теряя силы,
глядел на него дико:
ЗАВОРОЖЁННЫЕ ДРОЖКИ?
ЗАВОРОЖЁННЫЙ ИЗВОЗЧИК?
ЗАВОРОЖЁННЫЙ КОНЬ?

Поверх загадок и страхов,
сквозь фортку блеском нежданным —
в серебряных крышах Краков
как «Secundum Joannem» [6].
Сыплются листья и звезды,
их не уловишь глазом…
Может, забыл я просто,
что экипаж заказан?
Может, хотел тогда я
за город — это бывает,
а кучер уснул, ожидая,
усы его сон удлиняет,
и спящего заколдовали
ночь, ветер, Бен-Али?
ЗАВОРОЖЁННЫЕ ДРОЖКИ
ЗАВОРОЖЁННЫЙ ИЗВОЗЧИК
ЗАВОРОЖЁННЫЙ КОНЬ.

2 Allegro sostenuto

До Сукенниц в ночном свеченье
Артур и Ронард идут со мною, —
это не так-то просто меж каменных нагромождений
ночью зелено-шальною…
Путь через Краков нас, ей-богу, измучил:

3 Allegretto

Ночью НАБИВАНЬЕ ЧУЧЕЛ,
ночью ДАМСКИЕ КОРСЕТЫ,
ночью КУРСЫ и ГАЗЕТЫ,
ночью КУАФЕР ИЗВЕСТНЫЙ,
ночью ХОР «ВО СЛАВУ ПЕСНИ!»
ночью в цирке НОМЕР С ЛЬВИЦЕЙ,
ночью ВЕТЧИНА С ГОРЧИЦЕЙ,
ночью СУДОРОГИ ДЖАЗА,
ночью САХАР И КОЛБАСЫ,
ночью ЛУЧШИЕ ТОВАРЫ,
ночью ВИНА И СИГАРЫ,
ночью СТРЕЛКА БЛИЗ КОСТЕЛА,
чтоб заблудшему помочь…
Словом, спутники не из веселых —
вечный ветер, вечная ночь,

4 Allegro ma non troppo

К таверне «У негров» пришел я с друзьями.
(Э-эх, за нее готов хоть в огонь!)
И вдруг в пяти шагах перед нами
точь-в-точь как было в той телеграмме:
ЗАВОРОЖЁННЫЕ ДРОЖКИ
ЗАВОРОЖЁННЫЙ ИЗВОЗЧИК
ЗАВОРОЖЁННЫЙ КОНЬ
С башни Марьяцкой свет вьюгою кружит,
а у коня, представьте, нормальные уши.

5 Allegro cantabile

Грива и хвост у него белоснежны.
Ветер играет фатою нежной —
едет невеста, блестя нарядом,
жених моряк с невестой рядом.
Подлец, когда-то, себе же на горе,
он ей изменил и подался в море,
и там его кит проглотил вскоре.
Потом и она умерла одиноко,
в печали горькой, в тоске жестокой.
И лишь любовь, эта высшая сила,
их после смерти соединила;
и вот на дрожках завороженных
за город едут двое влюбленных —
едут венчаться в костел небогатый.

Как в песенке той — о любви, о разлуке,
соединит их грустные руки
ксендз, точно месяц горбатый.
Буйствует ночь. А юные эти
нежно воркуют, но на рассвете
через ворота в стиле барокко
с лиственным тонким узором —
скроются из глаз безвестной дорогой
in saecula saeculorum[7]:
ЗАВОРОЖЁННЫЕ ДРОЖКИ
ЗАВОРОЖЁННЫЙ ИЗВОЗЧИК
ЗАВОРОЖЁННЫЙ КОНЬ.

6 Allegro furioso alia polacca[8]

А в извозчичьей таверне
крутят от зари вечерней
вальс «НАКЛЮКАВШИЙСЯ СЛОН»,
и усы над кружкой пенной
нависают — несравненный
запах пива — это он!
Отхлебнув пивца немножко,
возглашает пан Оношко,
на сидящих глядя строго:
— Коль дорогою дорога,
конь конем, гужи гужами,
Висла Вислой, и мы сами,
слава Богу, здесь покуда, —
говорю вам, что повсюду,
в каждом городе окрестном,
знаменитом иль безвестном,
хоть одни, но будут где-то,
будут до скончанья света:
ЗАВОРОЖЁННЫЕ ДРОЖКИ
ЗАВОРОЖЁННЫЙ ИЗВОЗЧИК
ЗАВОРОЖЁННЫЙ КОНЬ.

РОЖДЕНИЕ

Мы шептались: «Что же там золотится?
Будем, видно, всю ночь веселиться!»
Дятел с дубом толковал солидно:
«На лугу свершилось чудо, как видно».

В травах шепот пошел в это время.
Ночь явилась со звездами всеми.
Месяц, красный, как повар, и бравый,
крикнул ветру: «Раздуй-ка мне травы!»

Ветер стал на травы дуть послушно.
Хитрый месяц вызнал все, что нужно:
в самых юных камышах июня
гномик спал, рожденный в новолунье.

Всякой твари велел ясный месяц
петь, плясать на лугах перелесиц
в честь того, кто, явясь в мире этом,
золотист и покуда неведом.

Светлячков, летящих в долины,
чествовал ручей, а бор, просияв,
расскрипелся, как буфет старинный,
полон зайцев, полон трав.

СПЯЩАЯ ДЕВОЧКА

Дочери Кире и Анджею Ставару

Доченька, спи. Ночь приближается мерно,
Полным составом нот тишину дробя.
Если прислушаться, в этой ночи, наверно,
Отыщется что-то и для тебя:

Месяц и удочка, что, забирая правей,
Сворачивает в мирозданье.
И ветер для легких твоих кудрей,
И тень для щеки твоей,
И для сердца — страданье.

САНИ