Андрей Бабиков - Оранжерея

• Название: Оранжерея
• Автор: Андрей Бабиков
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-389-02528-8

Роман Андрея Бабикова "Оранжерея" увлекает читателя в головокружительное странствие к границам жанра, где свободно сочетаются: летописи, и мистификации, любовная история и литературоведческие изыскания, драматические сцены и поэзия.

---

Однажды, уже в акварельном апреле, раскра­сившем новыми красками старые скамьи и цве­точные гирлянды кованых оград в скверах, они случайно оказались в одном трамвае. Она сидела впереди, одна, и читала книгу. Пока Матвей на­бирался смелости подойти к ней, пока он при­думывал, что сказать, трамвай остановился, она захлопнула книгу и сошла у пышного здания Оперы. А он почему-то остался сидеть, хотя ради нее давно проехал свою остановку, и смотрел в ослепленное солнцем окно, как она решитель­но переходит дорогу, стройная, легкая, в светло-желтом плаще, со своей неизменной замшевой сумкой на плече, и, как в кинематографе, когда трамвай снова тронулся, это был уже не трам­вай, а вагон поезда, уходившего в Москву («про­шло три года»), и Матвей так же сидел у окна и неотрывно глядел на плывущие по платформе фонари, отступающие в летних сумерках фигуры незнакомых людей, сладко зевающего под ска­мейкой пса и быстро бегущие назад большие си­ние буквы на белокаменном фасаде вокзала: «...редельск».

4 ……………………………………………………………………………………………………...……………………………………………………………………………………………………...

 «...необыкновенное, поразительное открытие, каким бог филологии дозволяет случаться толь­ко один раз в сто лет: что источником шекспи­ровской „Бури", со всеми ее воздушными мира­жами, коварными заговорами и представленьями на пленэре для итальянских вельмож — нет, ты только подумай! — послужила... — Дима Столяров, страшно округлив глаза, выдержал мучительную паузу, во время которой у Матвея чуть не оста­новилось сердце от предвкушения, и свистящим шепотом сказал: — Наша „Странная Книга"!

—  Да ну! — только и смог сказать на это Матвей.

—  Хочешь примеров? — победоносно глядя на него, сказал Дима Столяров и, бросив журнал на стол, вышел на середину комнаты. — Изволь. Когда далматские странники прибыли на остро­ва Каскада, там жил в пещере только один чело­век — грубый скиф-козопас, как Калибан на пус­тынном острове в „Буре". Имя алжирской ведьмы Сикораксы, матери Калибана, говоря об этимо­логии которого исследователи начинают нести всякий вздор о Сиракузах и Сетебосе, упомина­ется — буква в букву — в „Странной Книге", где его носит старая знахарка, родом — внимание! — из Алжира. Далее, у Шекспира прекрасная дочь Просперо Миранда влюбляется в Фердинанда, сы­на неаполитанского короля. Это тебе ничего не напоминает? Может быть, то место, где автор „Странной Книги" рассказывает о том, как сын Генуэзского Дожа, Себастиан, находясь инкогнито среди посольской свиты, прибывшей на остро­ва Каскада в середине пятнадцатого века, влюбился в Миру, единственную дочь Нечета-Далматинца? Как Нечет, подобно Просперо, вернее, наоборот, устроил принцу испытание, чтобы проверить си­лу его чувств? Я вижу в твоих глазах проблески понимания. Ты не безнадежный тупица. Но это действительно что-то невероятное. Я едва не упал со стула, слушая его. Постой, вопросы потом. Раз­ве случай с венецианским посланником, которо­го позвали на пир в Замок, и все яства оказались издевательской бутафорией из крашеного воска, не нашел отражения в той сцене „Бури", в кото­рой неаполитанского короля с его вельможами приглашают за стол и все кушанья исчезают пе­ред их носами по мановению руки Ариэля? Что скажешь? Не похоже на простые совпадения, не так ли? Но главное, и этот довод окончательно сразил меня, это что у Шекспира...

……………………………………………………………………………………………………...……………………………………………………………………………………………………...

Кстати, ты помнишь, о чем Просперо просит неаполитанского короля в эпилоге „Бури"? При­дворный актер, холоп, устав от лицедейства, жал­кими рифмованными строчками просит отпустить его наконец на покой, чтобы предаться... Постой, вот же у тебя книжка на полке. Ну, слушай.

Эпилог

(его произносит Просперо)

Теперь я тайных сил лишился
И слабым стариком явился.
Во власти вашей: здесь мне сгинуть
Иль остров навсегда покинуть,
В Неаполь возвратись. Ужели
Покинете меня во скели,
Когда престол я вновь обрел
И злобу из души извел?
Своими добрыми руками
От пут меня избавьте сами,
Дыханьем нежным паруса
Мои наполните, верша
Благое дело. Духи — прочь,
Мне боле колдовать невмочь.
Я б кончил дни свои в опале
Пред Господом, когда б не знали
Уста пронзительной мольбы,
Что во сто крат сильнее тьмы
Грехов моих...
Молю, простите,
И в отчий край меня пустите».

5

Все же как это странно, как бесконечно стран­но! Что бы там ни пелось, какие бы яркокрылые бабочки ни садились на лысое, коричневое от солнца темя Сократа, хромого запредельского юродивого, а ведь все это кануло в нули — даже не так- все-таки кануло, вопреки вещим голосам, щедрым на обещания, таким многозначительным, так убедительно сулившим спасение. И пока вал­торнист сосредоточенно вытряхивает слюну из медных алембиков своего инструмента, эта ин­тонация находит струнное продолжение октавой выше: о, эти запредельские ночи; о, быстрая то­полиная баккара на зеленом сукне газона — шелест Меркаторовых шедевров, разговоры с самим собой вполголоса до рассвета; о, звездная безвет­ренная ночь! Это была каждый раз такая ком­пактная комнатная вечность, как начиналась, и если вдруг гроза, то в ней было что-то эпохаль­ное, в ней слышалось крушение держав, падение престолов, казачья конница гнала воющую от ужа­са толпу, и она валила по заснеженной мостовой навстречу залпам, заглушавшим на миг лязг под­ков, и даже если обычный дождик — то это тоже было событие. Вымокнув до нитки, Матвей, быва­ло, вскакивал на крыльцо своего дома, но не мог уйти и продолжал смотреть на кипение капель на зеркальной мостовой и дрожанье листвы, и жил он тогда скромно и просто, и легок был, между прочим, скор, беззаботен. Что же это с нами та­кое случилось, как же мы могли так перемениться? Ужель и впрямь, и в самом деле? А под сурдинку звучит еще другая, страшно тоскливая нота (или это только скрипят детские качели за окном?): как же давно все это было, как невероятно давно! И едва ли с нами. Дело в том, что слишком быстро поворачивается планшет, поднимаются и опуска­ются плунжеры, непоправимо меняя место дей­ствия (вот была запредельская набережная, вот — московский бульвар), и время от времени кому-то приходится сходить со сцены навсегда — по черной лестнице в пустой переулок. Эх, Дима, Ди­ма, шел бы ты себе мимо, не поднимал бы глаз... Невнятно, с плохо сдерживаемой злобой го­лос объявил следующую станцию: «Мукомольная». А лица пассажиров ввиду наступившей весны были яснее обычного. Или эта весна ему только почуди­лась сегодня утром, когда, выйдя из дому, он вдох­нул затхловатого московского воздуха, и ночью же вновь ударит мороз? Впрочем, были и не­сомненные признаки свершившегося в природе coup'a[30]: воробьиное ликование в палисаднике, но­вое озабоченное выражение на морде тощего го­родского пса, грязца на торцах, дворницкая апатия и праздная лопата на черной куче снега, а у стан­ции метро, где толчея побойчее, — нищие стару­хи с букетиками крокусов.

Что это за трюки такие? Нам довольно закрыть и вновь тут же открыть глаза, чтобы перенестись... чтобы безвозвратно... Этим мартовским утром Мат­вей проснулся в слезах. И тягостно, и вместе с тем светло было у него на душе. Что, если все это время, все шесть московских лет он был болен, даже наверняка так, но что это сталось с ним в последние дни, отчего так щемило сердце? Умотамление? нервный взмыв? воспаление души? Нет, не воспаление, а воспарение! Тот старый странный детский сон снова ему приснился: заснеженные площади, глухие фонари вдоль каналов, скрепка железнодорожного моста, пришпиленная к туман­ному от мороза высокому берегу соседнего остро­ва, лицо под короткой вуалью, поднятый локоть самоубийцы в шинели у входа в гостиницу, опро­кинутая корзина яблок, зарево далеких пожаров...

В вагоне кашляли, дремали, читали газеты, смотрелись в зеркальца, грызли картофельные сушки, прихлебывали пиво из жестянок, жести­кулировали — ан нет, это глухонемая пара, отча­янно гримасничая, без умолку обменивалась впе­чатлениями. Продолжаем путь. Мыслями обрета­емся где-то далеко-далеко, за синими морями и сизыми в рассветном свете, лиственницами и гра­бами поросшими горными хребтами нашего об­ширного отечества, телом же пребываем в вагоне подземки, то есть, собственно, нигде, ибо нельзя даже вообразить, под каким именно перекрест­ком или сквером проносится в эту самую минуту тряский состав. Пребывающим нигде, следующим в никуда из ниоткуда посвящается.

Матвей посмотрел в фосфорные глазки на­ручных часов. Светясь кошачьей зеленью, они по­казали без четверти Блик Кроме того, часы заве­рили его, что теперь пятница, десятое марта, а это значило, что завтра ему исполняется три­дцать лет. Тридцать. Не достиг ли еще акмэ или уже? Что-то около середины. Хотя, если отбро­сить немощную старость — с одиннадцати до жут­кой полуночи, — то и больше уже: стрелки где-то на половине четвертого. Юность прошла, «жар и влага», как называл это время жизни Данте вослед за Альбертом Великим, теперь идет зрелость — «жар и сушь»; далее у нас в программе — ста­рость, «холод и сушь», и, под занавес, дряхлость — «холод и влага». Так, кажется. Знавший толк в симметриях Алигьери полагал, что зрелость длится около двадцати лет и завершается на сорок пя­том году жизни, поскольку «подъем и спуск оди­наков». А ненастная старость оставляет нас, вдо­воль наглумившись, на семидесятом году, так что вершина жизни нашей приходится на тридцать пять лет. Еще есть время, еще... Потом придется долго тащиться вниз по сырому северному склону. А там — «провальный сумрак вечной ночи, опа­лы вечной палевая падь». Суровый Дант однажды сурово заметил по этому поводу: «Я утверждаю, что из всех видов человеческого скотства самое глупое, самое подлое и самое вредное — верить, что после этой жизни нет другой...» Вот и Дима Столяров, помнится, многозначительно заметил как-то в своей излюбленной манере приводить псевдоцитаты: «в повествовании от третьего лица герой не замечает тень Творца». Эх, Дима, так не­обходимый мне Дима... И ты тоже, должно быть, прикидывал, оглядывался вокруг, строил планы. Через три месяца и тебе бы исполнилось тридцать лет: ведь ты был самым младшим из нас троих; и кто бы мог подумать, что ты окажешься таким смельчаком?