Андрей Бабиков - Оранжерея

• Название: Оранжерея
• Автор: Андрей Бабиков
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-389-02528-8

Роман Андрея Бабикова "Оранжерея" увлекает читателя в головокружительное странствие к границам жанра, где свободно сочетаются: летописи, и мистификации, любовная история и литературоведческие изыскания, драматические сцены и поэзия.

---

Вечерами, как взрослый, он усаживался за стол, зажигал лампу, любознательно вытягивав­шую свою гибкую шею, открывал толстую тет­радь в клетку и принимался с наслаждением опи­сывать своих говорливых, хотя часто безъязыких сверстников. Его забавляло, как беспомощно, вро­де упавших на спинку жучков, они корчились на страницах его дневников, как они, гримасничая, спешили укрыться за шторой или влезть под стол, откуда бубнили о пощаде, страшась новых ужас­ных испытаний, что он готовил им в своем во­ображении, и быстро затихали, когда он прикан­чивал их одним нажимом своего послушного пера.

Матвей был не из тех жалких, теснящихся в сторонке юнцов в школе, что смиряются со сво­ими недостатками — физического или нравствен­ного рода — и даже научаются извлекать из них определенную выгоду, всегда имея под рукой го­товое оправдание своим неудачам. Один из луч­ших учеников, пловец, скалолаз, редактор школь­ной газеты (под прозрачной, как утренний воз­дух, подписью «Д-р Просперов»), он был уверен в том, что рано или поздно одолеет речевые су­дороги. Ведь нелепо было бы думать, что какой-то досадный мозговой порок, неизъяснимый изъян, легкая неровность, мелкий брак в центре Брока может испортить ему жизнь. Порукой тому был факт, что увечье речи никак не сказывалось на здоровье мысли, с холодным отвращением наблю­давшей за его калибаньими колебаниями, и поэто­му было совершенно ясно, что случайное повреж­дение аппарата (ночь, гроза, звон разбитого стекла, чужой человек в комнате) оставалось, в сущнос­ти, вопросом технического порядка. В пять-шесть лет выразительная мимика восполняла ему недо­статок словесного выражения, а понятливые и тер­пеливые близкие были достаточно хорошими ак­терами, чтобы делать вид, будто беседа с ним — это одно удовольствие. В его ранние школьные годы никто не хотел с ним играть в «хитрую лисицу», «розу — ромашку» или «съедобное — не­съедобное», а учительница избегала вызывать его к доске. В десять лет, когда он убедился, что ды­хательная гимнастика, пение и писание левой рукой не помогают, Матвей начал заново учиться говорить. К пятнадцати годам он уже умел обуз­дывать волнение и гипнотизировать собеседни­ка легкими кистевыми жестами, напоминавшими магнетизерские пассы циркового мошенника в условном тюрбане над бледным лицом своей по­корной полуобнаженной партнерши, но речь его все еще звучала как спотыкливая и занудная му­зыкальная шкатулка.

И вот как-то в начале весны (шапито, помнит­ся, уже отбыло в Крым), когда он готовился к экзамену в университет, он получил от своей мос­ковской тетки-художницы пространное дежурное письмо. Ничего примечательного в нем не было, разве что она с большим, чем обычно, числом ненужных подробностей описывала ход болезни любимой своей невестки, коей Матвей ни разу в жизни не видел и представлял себе отчего-то пух­лой брюнеткой с темным пушком над верхней губой. Поразительно было другое — это что, как он с улыбкой отметил про себя, на этих десяти густо исписанных страницах не было ни единой помарки, ни одной нерешительно топчущейся фразы, как если бы она писала под диктовку. Стро­ки ровно влачились, одна за другой, слегка вра­звалку, слегка наклонные, как и мысли, в них за­ключавшиеся. Ничтожности содержания идеально соответствовали шаблонность слога и убожество синтаксиса. Все на свете было для нее просто и ясно. Для любого предмета был заготовлен по форме футляр. Все вопросы находили исчерпывающие ответы, а редкие тупики и закоулки из­ложения («погода с прошлой недели остается без изменений: снег идет каждый божий день и зима, похоже, не собирается отступать, но я...») были заблаговременно перегорожены, дабы в них не­нароком не свернула зазевавшаяся сентенция.

Этот пример дал толчок к рассуждениям, при­ведшим Матвея в конце концов к идее разговора как обмена мысленно составленными сообщения­ми, имеющими невербальную основу. Что, если, думал он, прежде чем что-то сказать, представить себе эти слова написанными чей-нибудь равно­душной писарской рукой и только после этого, избегая губительной спонтанности речи, как бы прочитать их с листа? Нельзя ли, иными словами, превратить беседу в декламацию?

«Звук всегда несет определенную функцию зна­ка, общение всегда обобщение. Чтобы передать какое-либо переживание или идею другому че­ловеку, нет иного пути, кроме отнесения переда­ваемого содержания к известному классу, извест­ной группе явлений, о которых собеседник должен иметь соответствующее представление. В против­ном случае вечному Дарию пришлось бы вечно ломать голову над замысловатым посланием не­грамотных скифов. Так не лучше ли подняться ступенью выше и воспользоваться благами крат­кости и выразительности, каковые дарует нам письменность? Ведь даже вдохновеннейшему ора­кулу приходится комкать во влажном кулаке кара­кулями испещренную шпаргалку», — записал он в своем дневнике в тот день, когда твердо решил излечиться или навсегда уехать с островов.

Идея казалась фантастической: следствие (текст) как будто должно было предрешать причину (речь), но Матвей, оставив сомнения, про­должал упорно заниматься и вскоре, перейдя в но­вый, так сказать, «эпистолярный» жанр общения, был ошеломлен результатом. Всего за месяц еже­дневных практик число словесных помарок со­кратилось вдвое. Усильные, непосильные для него раньше слова, состоявшие, казалось, из морской гальки, кирпичной крошки и садового гравия, бу­дучи прочитаны с мысленной табулы, выходили если и не мгновенно, то довольно гладко. На пер­вых порах, прежде чем открыть рот, он вынуж­ден был представлять свою московскую тетку, вы­водящую фразы на доске отчетливым, учитель­ским почерком, но это отнимало слишком много времени, и вскоре он уже умел обходиться без нее. Впрочем, она не исчезла совсем, но как бы незаметно присутствовала за занавесом, отбра­сывая на сцену свою мерно качавшуюся тень.

В первые месяцы тренировок его речь остава­лась медленной и невыразительной, но потом, ко­гда он научился моментально «записывать» фразы в голове — снежно-белым мелком на чуть зерни­стой поверхности, — дело пошло на лад, и только небольшая пауза перед каждой репликой, благода­ря которой он прослыл за человека не по годам рассудительного, выдавала его. Из замкнутого гор­деца он, как по волшебству, превратился если не в балагура, то в человека отзывчивого и острого на язык; дневник свой он забросил; отметки его поползли вниз; осенью он выиграл городскую ве­лосипедную гонку. Домашние и учителя с изумле­нием наблюдали чудесную перемену.

Решив, что он готов теперь к новым испыта­ниям, судьба вскоре устроила ему встречу, опре­делившую его жизнь.

2

Весной в Запредельске дуют пронизывающие ветры, зато много солнца и синевы. Река никогда не замерзает совсем и уже в марте полностью освобождается от корки берегового мучнистого льда, который, топорщась и упираясь о скалы, неровными плитами медленно скользит мимо городской пристани в сторону Утехи. Лучшего сравнения для того, что творилось с Матвеем той весной, когда он по прошествии года системати­ческих медитаций окончательно одолел речевое свое оледенение, нельзя было и желать.

Запредельск быстро оправлялся после зимы. В «Угловой» усатые гостиничные денщики в си­них фартуках мыли цельные окна: грязные струйки стекали на панель, а оттуда, смешиваясь с вешними ручейками, — в тротуарные канавы. В витрине книжной лавки Синани выставили ап­петитные экземпляры нового издания «Стран­ностей» Тарле: темно-вишневый переплет, синее тиснение, походный формат ин-октаво. С высо­ченной часовни св. Трифона сняли наконец леса, и старинный главный колокол, пробуя голос, вполсилы ударил (был полдень): раз, другой, на­поминая о себе, как давно не выступавший зна­менитый бас, вновь вышедший на сцену. Матвей счастливо катил на велосипеде мимо гранитной громады Арсенала и Адмиральского сквера к Ка­питанской набережной. Из-за угла булочной за ним с доброжелательным лаем помчалась дворо­вая собака, догнала его и от избытка чувств едва не цапнула за пятку.

«Хорошо-то как!» — вынув изо рта трубку, сказал сидевший на скамье пожилой сухопарый господин в плаще и калошах и, щурясь на солнце, отложил газету. На другом конце скамьи сидел разомлевший толстяк в расстегнутом клетчатом пальто. Услышав реплику сухопарого, он соглас­но закивал и, подсев поближе, принялся рассказы­вать что-то такое, отчего у сухопарого затряс­лись плечи и вырвался стыдливый смешок

«Иначе вы погубите мои цветы!» — держась за бока, повторил толстяк, по-видимому, окончанье шутки, и оба вновь мелко затряслись. «Бувар и Пекюше», — мысленно окрестил их Матвей и слез с велосипеда. Он прислонил его к пустой сосед­ней скамье и подошел к парапету набережной, чтобы поглядеть на ожившую реку.

—  Это розовая чайка или я ошибаюсь? Как вы полагаете? — обратился к нему стоявший ря­дом средних лет человек в игреневом макинто­ше, чей носатый профиль казался страшно зна­комым. Он держал правую руку в замшевой пер­чатке козырьком, защищая глаза от солнца. Его темные вьющиеся волосы выбивались из-под сдви­нутой на затылок серой шляпы. На проплывав­шей поодаль льдине, нахохлившись и вертя го­ловкой, как пассажир на палубе, сидела одинокая чайка, действительно как будто нежно-миндаль­ного цвета.