Лев Овалов - Двадцатые годы

• Название: Двадцатые годы
• Автор: Лев Овалов
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Ошибаетесь, Степан Кузьмич, у каждого человека своя правда.

- Ну уж нет! Конечно, относиться к правде можно по-разному, можно и неправду назвать правдой, но правда одна: черное - черное, а белое - белое.

- И вы хотите построить новое общество с помощью этих подростков?

- Вы же не хотите строить? Да оно вам и не нужно! И строить новое общество будут они для себя. Не столько я с их помощью, сколько они с моей.

- Это не плеоназм?

- Чего?

- То же самое, повторенное иными словами.

- Ну и пусть... Как вы сказали?

- Плеоназм.

Быстров рассердился. Славушка заметил, как задергалась у него правая щека, она у него всегда дергается, когда он приходит в неистовство, например, на митингах; когда клеймит мировой капитал, щека дергается так, точно вот-вот с ним случится припадок. Но припадков никогда не случается, и впоследствии Славушка убедился, что Быстров отлично умеет держать себя в руках, он подергивал щекой произвольно, это у него ораторский прием, так он становился страшнее и пользовался этим приемом, чтобы показать свое особое возбуждение. Быстров болезненно самолюбив, не любит, когда его дурачат, в неизвестном словечке Быстров уловил насмешку и рассердился, нарочно задергал щекой, чтобы напугать Андриевского.

И тот испугался!

В гневе Быстров страшен, это говорят все, хотя опять же он позволяет овладевать собой гневу лишь тогда, когда требуется стать неумолимым, когда он не смеет обнаружить сострадания, когда, например, у кулаков и помещиков отбирали имущество, выселяли их из насиженных гнезд или расстреливали грабителей и дезертиров.

- Вам что-нибудь нужно? - спросил Андриевский.

- Нужно. Иначе зачем заехал бы я сюда? Слышали о положении на фронте?

- Читал.

- Меня вызывали позавчера в Малоархангельск. Офицерня рвется к Москве, нам приходится отступать. Отступаем с боями, изматываем противника. Требуется поднабраться сил, чтоб перейти в наступление. Возможно, придется оставить Орел. Но до Тулы не допустим, от Тулы мы его и погоним.

Андриевский не возражал, а он любил поспорить. Славушка понял: Андриевский не верит Быстрову, думает, что Деникин дойдет до Москвы. Пусть думает. Славушка верит Быстрову. Он только хочет, чтобы белых погнали не от Тулы, а от Орла. Он не хочет видеть белых в Успенском.

- Орел мы не отдадим, - уверенно сказал Славушка.

- А ты не рассуждай, о чем не понимаешь, - оборвал Быстров. - Тут, брат, стратегия.

Славушка насупился.

- Позволите объяснить ему это слово? - спросил Андриевский.

Быстров сверкнул глазами.

- А я и сам сумею: стратегия - умение выиграть войну, а тактика выиграть бой. Деникинцы одерживают тактические успехи, а вот в стратегии им с нами не совладать.

Славушка лучше объяснил бы значение этих слов, но, по существу, Быстров прав. Славушка доволен, что Быстров не позволил Андриевскому пуститься в рассуждения о войне.

- Вот что придется вам сделать, - заявил Быстров безапелляционным тоном. - Составьте обращение к населению на тот случай, если Советской власти придется эвакуироваться. Надо предупредить: не верить посулам, не давать лошадей - угонять, скрывать продовольствие, объявить - вернется власть, спросит с тех, кто пойдет навстречу Деникину. - Быстров схватил листок со стола. - Я напишу вам тезисы... - Это слово он хорошо знал. Но тут глаза его расширились, он прочел начало речи, которой Андриевский собирался приветствовать деникинцев. - Что это?

- Выписки. Из сочинений писателя Мережковского.

- А он кто?

- Черносотенец.

- Так для чего ж эти выписки?

- Для речи, для моей речи, сравнить - чего хотят белые и чего...

Славушка думает, что Быстров не поверил Андриевскому, но, должно быть, сейчас умнее сделать вид, что поверил.

Быстров сел за стол, нацарапал несколько слов - "лошади хлеб продукты гужповинность доносы", знаки препинания он второпях не расставил, похлопал ладонью по листку.

- Завтра к утру написать и принести в исполком.

- Я не успею...

- А не успеете, отправлю завтра в Чеку...

- Напрасно, - сказал Андриевский, от волнения грассируя особенно сильно. - Зачем прибегать к угрозам? Я и так сделаю...

- То-то. И написать так, чтоб ни у кого никаких колебаний!

Андриевскому вообще не хочется писать, а Быстров требует, да еще с огоньком... Славушка не участвует в разговоре, но внутренне он на стороне Быстрова.

Жизнь здорово потерла, но не очень-то отшлифовала этого поваренка из имения князей Корсунских, повар из него получился грубоватый, блюдами своего изготовления он вряд ли потрафит вкусу таких, как Андриевский, но они вынуждены не только есть, но и похваливать!

Быстров знает свои возможности и не берется за то, с чем не справится, но зато с удивительной настойчивостью умеет принудить выполнять свои указания. Воззвание к населению, нацарапанное самим Быстровым, получится курам на смех, он знает это и вот заставляет врага, - конечно, врага! написать воззвание, и тот напишет, и напишет так, как нужно Быстрову... Вот у кого учиться напору и воле!

- Может быть, вы объясните поподробнее, что написать? - спрашивает Андриевский деловым тоном. - Мне кажется, к угрозам лучше не прибегать, люди привыкли к угрозам, лучше объяснить, что помогать деникинцам им просто невыгодно.

- А мне это вовсе не кажется, им действительно невыгодно помогать деникинцам, - перебивает Быстров. - Вот это и объясните.

- Хорошо.

Ведь это же против себя, против себя, - Славушка отлично понимает, - а ведь соглашается... Славушка видел уже таких интеллигентов, не согласны, не верят, а выполняют приказ!

- Только вы там не очень распространяйтесь, - сказал Быстров. Покороче. А то у мужиков терпенья не хватит читать.

Он еще учит! Не умеет, а учит! И Андриевский согласно кивает...

И вдруг с Андриевским происходит метаморфоза, чем-то он неуловимо меняется.

- Можно с вами откровенно, Степан Кузьмич?

- Валяйте!

Андриевский садится, откинувшись на спинку стула, у него довольно-таки бесцеремонный вид, и Быстров садится, подтянутый, настороженный.

Солнце переместилось к юго-западу, золотистые блики исчезли со шкафов, корешки книг тускнеют, сиреневая тень стелется под потолком.

- В чем смысл революции?

Быстров озадачен. На митинге он нашелся бы, а так, с глазу на глаз, наедине с человеком, который никогда с тобой не согласится... Правда, в чем смысл революции? Крестьянам - землю. Рабочим - фабрики и заводы. А таким, как Андриевский? Постановка любительских спектаклей...

Но конечный смысл революции Быстрову ясен.

- Счастье.

- А что такое счастье?

Ну это-то Быстров знает, он читал об этом и сам это постиг:

- Борьба!

- Допустим, хотя я с вами и не согласен. Вы революционер, возможно, вы действительно находите счастье в борьбе... Но вот ваши дети... У вас, кажется, есть дети?

- Да, от первой жены. - Быстрову не нравится вопрос. - Мальчик и девочка.

- А как представляете вы счастье своих детей?

- Ну как... Чтоб все у них было. Чтоб хорошо учились... - В голосе Быстрова нет уверенности. - Ученье, конечно.

- Гм! Я что-то не представляю счастья в виде уроков математики или даже лекций по юриспруденции. Вы же говорите - борьба?

- А разве овладение знаниями - не борьба?

- Борьба с таблицей умножения?

Андриевский ставит Быстрова в тупик, разговор-то ведь не на людях, требуется не переговорить противника, а отразить доводы по существу.

- Серьезно, Степан Кузьмич, какой борьбы желаете вы своим детям? продолжает Андриевский. - Дети нуждаются в конкретных материальных благах.

- Никаких благ не получишь без борьбы!

- Не дети же их добудут себе, вы их обязаны добыть детям.

- Даровое счастье плохо ценится.

- Даже у животных родители заботятся о детенышах, не бросают их в самостоятельную борьбу за существование.

Быстров поколеблен, но Андриевский совершает ошибку.

- В какой борьбе может участвовать, например, Славушка?

- В классовой! - восклицает он. - В классовой!

Мальчик молчит. Революционеру свойственна скромность. Быстров не нуждается в его поддержке. Но он всей душой с Быстровым. В какой борьбе он может участвовать? В классовой! В битвах пролетариата с буржуазией. Сейчас Быстров поставит Андриевского на свое место.

Но встает Андриевский. Высокий, громадный, он гораздо крупнее Быстрова, спиной прислоняется к косяку окна, скрещивает на груди руки, ни дать ни взять - Цицерон перед сенатом.

- Нет, Степан Кузьмич, вы совершаете непростительную ошибку. Ваша партия совершает ошибку. Хорошо, вам удалась ваша революция, вы пытаетесь удержаться у власти. История рассудит, кто прав, кто виноват. Но при чем тут дети? Оставьте детей в покое. Вовлекать детей в политическую игру преступление...

Быстров молчит, как-то по-мужицки молчит, не будь у него военной выправки, он бы и покряхтел, и затылок почесал, но он не кряхтит и не чешется, только молчит, раздумчиво, выжидательно, и вдруг произносит всего одно слово: