Константин Ваншенкин - Писательский Клуб

• Название: Писательский Клуб
• Автор: Константин Ваншенкин
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1998
• ISBN: 5-7027-0475-4

Константина Ваншенкина знают и любят прежде всего за его стихи, ставшие подлинно народными песнями («Я люблю тебя, жизнь», «Как провожают пароходы», «Алеша» и др.) Книга известного поэта отличается от произведений его «соратников по мемуарному цеху» прежде всего тем, что в ней нет привычной этому жанру сосредоточенности на себе. Автор — лишь один из членов Клуба, в котором можно встретить Твардовского и Бернеса, Антокольского и Светлова, Высоцкого и Стрельцова. Это рассказ о времени и людях, рассказ интересный и доброжелательный, хотя порой и небеспристрастный. Есть в нем и печаль об ушедших, и горечь от несбывшегося… Но главное — есть надежда на лучшее, как и в каждой стихотворной строке Константина Ваншенкина.

---

Да, Андрей Петрович прекрасно писал и прекрасно рассказывал — это сочетание встречается не столь часто. Он писал прежде всего о футболе, — ярко, достоверно, со множеством подробностей. Мне приятно, что я имею отношение к двум его книгам, где говорится не только о футболе. Но что значит отношение — просто я долго убеждал и наконец убедил его написать и о детстве, о своей семье, об отце и дяде Мите — известных егерях, специалистах по красному зверю. Главное, что ему самому хотелось.

С младенчества слышал он рассказы о всяких подлинных охотничьих случаях. О том, например, как отцу и дяде пришлось спасаться от волчьей стаи на ветвях ели. Стоял лютый мороз, они совсем окоченели и едва удерживались, когда неожиданно пришла помощь.

Но вот что пишет автор:

«Вместе с тем хищность волка осознавалась мною несколько притупленно. Быть может, острота восприятия снижалась тем, что убитые волки лежали у нас в московском доме в холодных сенях по нескольку дней, дожидаясь отправки в мастерскую по выделке шкур и поделке чучел. Бегая через сени во двор то за дровами, то за керосином в чулан — для быстроты операции чаще всего босиком, — приходилось наступать необутой ногой прямо на промерзлое брюхо лежащего волка. Попирая поверженного хищника голой мальчишеской ступней, я подсознательно недооценивал злую силу жизни». Каково!

Как-то в Московской писательской организации возникла идея подготовить коллективную книгу о Красной Пресне, о ее истории и людях, — наш Союз находится в Краснопресненском районе. Из этой затеи так, по-моему, ничего и не вышло. А тогда мой друг Юра Трифонов загорелся написать о Старостиных — ведь они исконные пресненские.

Обратился к Андрею Петровичу, попросил рассказать поподробнее, но тот деликатно уклонился.

— Не хочет Андрей (так мы называли его за глаза), — говорил Трифонов несколько смущенно. — Наверно, сам пишет…

Да, тот уже решился.

Я не только убедил его написать новую книгу, но и, предварительно условившись, привел Андрея в журнал «Москва», где его сердечно приняли и заключили авансовый договор.

Исидор Шток, узнав об этом, уверенно сказал:

— Не напишет! — имея в виду определенную неорганизованность, отчасти богемность его характера и образа жизни.

Но Андрей Старостин написал. И здорово написал! Когда он принес в редакцию первый большой кусок, все там пришли в восторг, а опытнейшая сотрудница спросила меня по секрету:

— Кто ему пишет?..

Увы, порой пишут — и не только государственным деятелям, но и самим писателям. Правда, писать так, как Андрей Старостин, они не умеют. А он через несколько лет и следующую книгу написал.

Но и устный рассказчик он был поразительный. Из тех, о которых говорят — непревзойденный. Как жаль, что бесчисленные рассказы его остались не записанными на бумаге или на пленке.

Попробую воспроизвести некоторые его истории.

Я бывал с ним на бегах. Но я-то так, за компанию. А он играл. Пропускали его и тех, кто с ним, без билетов.

— Еще не хватает билеты брать, — усмехнулся он хмуро и уточнил: — Это все на мои деньги построено.

То есть на проигранное им за долгие годы.

И вот — рассказ. Зима, холодно, метет. Они стоят на скамьях своей компанией — несколько дружков на подхвате и Александр Петрович. Его Андрей в рассказах часто называет: брат Шурка. А самого старшего (того, разумеется, здесь нет) — Николай Петров.

Андрей делает ставки, дает деньги, ребята бегают в кассу — и опять мимо, и опять не угадал. Смеркается, последний заезд. И снова неудача. Он бросает билеты. А метет! И вдруг до него доходит, что он выиграл, в дубле, большую сумму. Но ведь как затмение нашло. Он говорит об этом негромко, невозмутимо. Компания бросается искать. Но он же не будет лазать под лавками. Он, как прежде, стоит — высокий, стройный. И брат Шурка, разумеется, рядом.

А те ищут, уже чиркают спичками, но — разве найдешь! Иголка в стоге сена. Но находят — он называет кто, по имени. Бегут получать. Он, понятно, на месте. Кассы уже закрыты, не платят, но кассирши еще там. Одна соглашается выдать. Выигрыш — восемь тысяч. Тысячу пришлось дать кассирше, — это они объясняют. Деньги, конечно, старые. Он, не считая, сует их в карман. Пошли?

Святочный рассказ. Но чистая правда. Это было в середине пятидесятых.

В тридцать седьмом, когда «Спартак» выиграл рабочую Олимпиаду в Антверпене, а затем побывал еще и в Париже, в нашей печати, как выражается Андрей Петрович, проскочила статья «О насаждении в обществе «Спартак» буржуазных нравов». Об этом пишет он в своей книге «Встречи на футбольной орбите».

«Кто-то распустил слух, что спартаковцы якобы намеревались скомпрометировать престиж нашего футбола «неполноценным» выступлением на рабочей Олимпиаде».

Позвольте, но ведь они Олимпиаду выиграли. Логика, однако, не считалась тогда весомым аргументом.

В статье упоминались имена всех четверых Старостиных.

Вернувшись, они попросились на прием к Косареву, который старался успокоить их, а затем написали письмо в более высокий адрес.

В результате в «Известиях» появилось сообщение: «Дело братьев Старостиных прекращено». Если бы!

Еще до войны Андрей Петрович стал директором фабрики спортивного инвентаря, потом она выпускала противогазы. Бомбежки Москвы, жестокое первое лето, немыслимая осень, когда враг уже рядом, в ближайших дачных местах, и наконец всеобщий вздох облегчения, ликование, радость — первая настоящая победа, и где — под Москвой!

Дальше у Старостина сказано:

«А весной 1942 года шальная «фугаска» упала не по адресу. Бывают такие случайности во время войны, когда снаряды ложатся по своим. Взрывная волна огромной силы разбросала нас кого куда: Николая в Комсомольск, Александра в Воркуту, Петра в Соликамск, меня в Норильск».

Их взяли всех в одну ночь. У Андрея на спинке стула висел пиджак с орденом «Знак Почета». Тогда эти ордена еще крепились не на колодке с булавкой, а на винте. Один из пришедших вырвал его, не развинчивая, «с мясом». Грудная Наташа спала в соседней комнате. Андрей сказал, что должен попрощаться с ней. Они не разрешили. Но он отмахнулся и шагнул в дверь. Они вдвоем завели ему за спину руки и держали так, пока он, нагнувшись, целовал ребенка.

Его отвезли на Лубянку, где он провел восемь месяцев в одиночной камере, не зная, как идет война, что с семьей, с братьями и сестрами. Его только водили на допросы и требовали сознаться в службе западным разведкам, в подготовке террористических актов и в прочей чепухе, отнюдь не казавшейся забавной.

И ведь, напомню, война, сорок второй год.

Потом, уже глубокой осенью, его посадили в «черный ворон» и повезли куда-то очень недалеко. «Здесь пешком пять минут». Он вышел, увидел прямую знакомую улицу и в стороне, на возвышении небольшую толпу, преимущественно из женщин. «И как они узнали?..» Он услышал женский голос:

— Андрей! — и успел заметить Шуру Кононову, свояченицу, сестру Ольги. Он махнул ей, и тут же его ввели, почти втолкнули в подъезд.

Остальных братьев тоже привезли раздельно. И не только их. Подсудимых набралось в несколько раз больше. Это было так называемое «спартаковское дело». Но они, понятно, ловили взгляды друг друга: ну, как ты, брат? Их специально посадили на скамье не рядом — через два-три человека.

Началось чтение обвинительного заключения. Они, стоя, слушали перечисление всех параграфов и пунктов пятьдесят восьмой статьи.

А за спиной зал, полный ощутимо дышащих ненавистью слушателей или курсантов — будущих военных юристов.

Среди подсудимых был и Евгений Захарович Архангельский. Не тот Архангельский, из Ленинграда, который ездил осенью сорок пятого в составе московского «Динамо» в Англию, а старый футболист, много старше Андрея. Я тоже его знал и неоднократно (потом, разумеется) с ним встречался. У него было прозвище Железное Сердце — как из рыцарских времен. Это был человек ротский. Услышав это словечко, я тут же спросил, что оно значит. Андрей Петрович разъяснил, что это прилагательное от слова «рота». А ротой в Москве испокон веку назывался мир игроков, маклеров, барыг. Своеобразный жаргон, конечно. Так вот, Евгений Захарович был ротский человек, игрок. Он был сухой алкоголик. А это что еще? А то, что он играл беспрерывно, во что и на что угодно. Вот, скажем, сидим, он предлагает: давайте — какая официантка раньше войдет в зал, Тоня или Аня? На десятку. И все. Экспресс-лото.

И вот они, стоя, слушают ужасные обвинения. А ведь ослабли еще к тому же, и вдруг администратор Р., потеряв сознание, падает вперед через барьер.

Вы, может быть, играли на бильярде в пирамиду и знаете, что если «свой» шар перелетает через борт, это штрафуется пятью очками.

Так вот, Р. падает, к нему бросаются, мгновенная растерянность, председатель прерывает чтение, и в наступившей тишине раздается бесстрастный голос Евгения Захаровича: