Константин Ваншенкин - Писательский Клуб

• Название: Писательский Клуб
• Автор: Константин Ваншенкин
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1998
• ISBN: 5-7027-0475-4

Константина Ваншенкина знают и любят прежде всего за его стихи, ставшие подлинно народными песнями («Я люблю тебя, жизнь», «Как провожают пароходы», «Алеша» и др.) Книга известного поэта отличается от произведений его «соратников по мемуарному цеху» прежде всего тем, что в ней нет привычной этому жанру сосредоточенности на себе. Автор — лишь один из членов Клуба, в котором можно встретить Твардовского и Бернеса, Антокольского и Светлова, Высоцкого и Стрельцова. Это рассказ о времени и людях, рассказ интересный и доброжелательный, хотя порой и небеспристрастный. Есть в нем и печаль об ушедших, и горечь от несбывшегося… Но главное — есть надежда на лучшее, как и в каждой стихотворной строке Константина Ваншенкина.

---

Сколько его трепали потом, мстили те, что недавно еще заискивали. Он их небрежно презирал. Но иногда поражался, не верил: наивность — оружие сильных.

Выбрасывали из журналов его статьи, тормозили, останавливали философские книги. Провалили защиту докторской диссертации. Но через некоторое время он все равно защитился. Не смогли сломить обстоятельства этого гиганта с дельфиньей улыбкой. И книги его вышли и выходят.

У него была блестящая память. Иногда его трогательно заносило, — открытого, увлекающегося. Так было с его суждениями об инопланетянах, — нет, не в принципе, а в деталях и теперешней, как ему казалось, конкретности предмета.

Несколько лет назад я был на его юбилее в институте имени Гнесиных. Он там профессорствовал. Не по музыкальной части, разумеется. Я увидел, как его любят, как им восхищаются — студенты прежде всего. И подумал: а ведь, наверное, хорошо быть любимым профессором.

Г. М. Марков был его антиподом. А ведь он тоже сибиряк и тоже партийный работник. Но у него все было выверено, согласовано. Он никогда не повышал голоса. Был сдержан — или, как раньше бы сказали, выдержанный. Он руководил литературой, а мог бы руководить чем-нибудь другим — прирожденный аппаратчик. Он досконально знал всю эту систему служебных отношений. Он не виноват — он такой. Виноваты люди и обстоятельства, вынесшие его наверх. Виновато время, которому он оказался нужен.

Его доклады на съездах и пленумах, написанные, разумеется, не им, по форме были на уровне докладов тогдашних секретарей обкомов. В них — ни собственной мысли, ни наблюдения, ни афоризма, ни яркой цитаты. Они забываются сразу же, едва прослушаны.

Поначалу я думал, что это крепкий провинциальный писатель с языком и глазом, что называется, с пером в руке.

Он хорошо смотрелся — подтянут, даже элегантен.

Всеобщее мнение было: он незлой. Помогал многим. Защитил прекрасного переводчика немецкой поэзии Льва Гинзбурга, когда того (по его словам) готовы были растоптать в двух газетах за публицистическую книгу «Потусторонние встречи». Марков поехал к Суслову, спас перепуганного Леву. Гинзбург был у него вроде порученца при совместных поездках в ГДР.

Он и ко мне до того случая хорошо относился. Наверное, потому ему было особенно обидно. В тех списках на съезде присутствовали еще случайные люди, рядовые сотрудники Союза. Но Агния Кузнецова была наиболее характерным примером.

В моем выступлении все же был положительный эффект: столь массовое пренебрежение к писателям, пожалуй, больше не повторялось.

С годами, успокоившись, он предпочитал сам снисходительно рассказывать об этой истории. Комитет под его председательством даже дал мне Государственную премию, но это случилось через двадцать лет, уже на волне перестройки.

Георгий Марков — был человеком эпохи.

Георгий Куницын всегда шел впереди нее.

Ильин и Щербаков

Помимо всего прочего Сталин был коллекционером — в кадровом смысле. Его коллекция — каждый экспонат в одном, максимум в двух экземплярах — как бы опровергала общие правила и указания. На нее всегда можно было сослаться, ею оправдаться и утешиться, — прежде всего перед самим собой.

Мужья двух осужденных по политическим статьям женщин — его ближайшие соратники. Великий ученый — генетик преследуется и уничтожается, а его родной брат — обласканный президент Академии наук. Похожий вариант — М. Кольцов и Б. Ефимов. Немало примеров в литературной части. Здесь свой граф. Свой еврей, и весьма сомнительный, — болтающийся по Испаниям и Франциям, однако увенчанный и защищенный. Свой сын кулака (в представлении коллекционера). Свой сын одного из руководителей антоновского мятежа. Свой поэт, пишущий совершенно непозволительную для других интимную, порой постельную лирику. Все они, как говорится, в порядке. А Генеральный секретарь Союза советских писателей! Тот вообще часто выходит из-под контроля, не всегда управляем. И ничего — член ЦК. Место в коллекции делало Фадеева неуязвимым. Ему все сходило с рук. Он порою не являлся на большие собрания, на пленумы, где должен был выступать с основными докладами. Со сцены объявляли переполненному залу: «Александр Александрович заболел…»

Зал понимающе хмыкал.

Генерал КГБ в отставке Виктор Николаевич Ильин долго работал в Московской писательской организации. Он был секретарем как раз по оргвопросам. Его, пенсионера, сейчас частенько вспоминают в связи с диссидентами, исключениями, отъездами. И поскольку он был именно той инстанцией, с которой практически общались тогда эти люди, они его больше всего и запомнили. А он человек очень четкий, суховатый, пунктуальный, с отчетливым желанием не только выглядеть, но и быть объективным, пусть по-своему.

Он как-то объяснил мне, что пришел в отдел, курирующий искусство, уже после довоенной последней волны арестов и при нем подобных акций не было. Действительно, ни от кого из литераторов, вернувшихся после XX съезда, я не слышал о его причастности к их горькой судьбе.

Правда, Андрей Старостин рассказал, как во время одного из допросов на Лубянке, в сорок втором, отворилась дверь из коридора, и Ильин, не заходя, а только заглянув, буркнул:

— А, Старостин. Доигрался?.. — И тут же прикрыл дверь.

Разумеется, под последним словом он имел в виду не футбол.

Однако это скорее так, из любопытства, — следствие по «спартаковскому делу» вели не его сотрудники.

Въедливость характера Ильину только вредила.

Однажды в генеральском ателье он увидел на «плечиках» только что сшитую шинель с полковничьими знаками различия, но из отменного, скорее уж маршальского сукна и громогласно заявил, что это грубое нарушение правил. Ему ничего не ответили, тогда он спросил, чья это шинель. Оказалось, Василия Сталина.

Во время войны Ильин летал по делам службы в осажденный Ленинград. Его поразило, что в управлении НКВД работники среднего звена ели до отвала кашу с маслом, а высшего — даже деликатесы. Он уточнил: анчоусы.

В конце концов и он был арестован, как не раз случалось в том ведомстве, провел в одиночке несколько лет. Когда он вышел, его устроили работать к нам в Союз.

Как-то раз перед войной Ильину позвонил А. С. Щербаков, секретарь МГК и ЦК, сказал, что срочно нужен Фадеев, но его не могут найти, и попросил помочь. Если уж такие люди обращаются, значит, дело действительно серьезное.

Ильин заверил, что они сделают все возможное, но в конце не удержался и весьма желчно заметил:

— Я полагал, что наша задача разыскивать контрреволюционэров (он так произносил), а не членов Центрального Комитета.

Фадеева, разумеется, отыскали — на чьей-то даче.

Что сказать в заключение? Как это часто бывает, не стало хозяина — распалась и коллекция.

О Борисе Бялике

Хоронили Бориса Бялика.

Панихиду в Малом зале сердечно и просто вел Петр Палиевский. Писателей было мало. О былых приятелях напоминали своим присутствием их вдовы и выросшие дети. Даже критиков почти не наблюдалось. Основная публика — сотрудники Института мировой литературы, где он работал, — коллеги, ученицы и ученики.

Выступили несколько докторов наук и один член — корреспондент. Они говорили хорошо, очень тихо, интеллигентно, но, мне казалось, слишком пространно. Вообще это слегка напоминало заседание ученого совета. Некоторые даже касались своих отдельных несогласий с его концепциями, почти полемизировали. Они, сами того не осознавая, продолжали воспринимать его живым. Но в целом оценивали высоко — как блестящего ученого, одного из основоположников горьковедения, неутомимого исследователя и организатора научного процесса.

Последним выступал Матусовский, упомянул о язычке Бори Бялика, как он выразился, на который никому не пожелал бы попасться, а больше вспоминал о войне, о редакции армейской газеты, где они вместе служили, о независимости и редкой смелости покойного. «Маленький и храбрый, как капитан Тушин, Боря Бялик», — закончил он и заставил этими неожиданными словами прослезиться многих, в том числе, кажется, и Палиевского.

Короче говоря, все было пристойно.

Перед началом траурного митинга Палиевский предложил сказать слово и мне, но я отказался: был еще не готов к этому. А потом даже пожалел — просто потому, что о многом в характере и судьбе Бялика не говорили.

Было время, мы постоянно общались с ним и с Люсей, бывали у них, а они у нас. В их доме чаще всего можно было встретить Смеляковых, а также Светлова, Полевого, Марецкую, Донского, Эйдлина, Фатьянова, В. Лифшица, Книпович.

Они называли его Борей. Да и не только они, а чуть не все. Боря Бялик. Писатели, даже довольно молодые, воспринимали его не как профессора, литературоведа, а как своего собрата. В нем никогда не было ни капли важности; своих степеней и званий он словно немножечко стеснялся.