Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»

• Название: Первое «Воспитание чувств»
• Автор: Гюстав Флобер
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-7516-0475-Х

Первый большой роман знаменитого французского писателя Гюстава Флобера, написанный в 1843–1845 гг. Как и большинство своих произведений, созданных до «Госпожи Бовари», автор положил его «в стол» и никогда не пытался публиковать. Лишь спустя четыре года он воспользовался этим названием для другой книги, которая сегодня известна как «Воспитание чувств». Переворот в судьбе романа произошел в 1963 г., когда появилось его первое отдельное издание, и с тех пор он неоднократно переиздавался во Франции. Это вполне самостоятельное произведение, повествующее о двух юношах — Анри и Жюле, — чьи истории развиваются параллельно и рассказываются в чередующихся главах.

На русском языке роман издается впервые.

---

— Входи! — предлагает мсье Рено. — Да входи ты, ну же, ну!

Катрин приближается к нему, глаза папаши Рено разгораются, на скулах проступает румянец, он хватает ее за руку.

— Ох! Какая прекрасная рука!

КАТРИН. Не жмите так, вы делаете мне больно!

ПАПАША РЕНО. Хорошо. Иди сюда, мне надо с тобой поговорить (обхватывает ее за талию и притягивает к себе), садись-ка! (Катрин располагается на хозяйских коленях и поигрывает золотой шишечкой на его греческом колпаке.)

КАТРИН. Расскажите же, что было надобно тем господам и даме?

ПАПАША РЕНО. Это отец и мать Анри.

КАТРИН (смеясь). А тот, другой, он что? Приходил искать мадам?

Папаша Рено не отвечает.

КАТРИН. Скажите, вам очень неприятно, что мадам ушла?

ПАПАША РЕНО (целуя ее). Ты же знаешь, что нет, маленькая негодница! Что я люблю тебя больше, чем ее!

КАТРИН (взяв его обеими руками за уши и заглядывая прямо в лицо). Истинная правда? Тогда вы бы должны мне дать то, что уже обещали, а?

ПАПАША РЕНО. Что же?

КАТРИН. Шаль, большущую, как у мадам: она в ней выходила в город… и потом вы ни разу не сводили меня в театр.

ПАПАША РЕНО. Если бы я был уверен, что ты меня действительно любишь, не обманываешь…

КАТРИН. Фи! Что только вам в голову приходит, подумать срам! Если бы я поверила, что вы это всерьез…

ПАПАША РЕНО. Нет-нет, что ты, я, конечно, верю: ты хорошая девочка, ты меня любишь крепко-крепко.

КАТРИН. Ну так что же вы мне шаль-то не даете? К следующему воскресенью будет?.. И еще пора сводить меня в ресторан.

ПАПАША РЕНО. Поцелуй меня хорошенько и перестань вечно дуться. Ну, один поцелуй, настоящий.

Катрин целует его в глаза; папаша Рено блаженно жмурится.

Тем временем Мендес, уже добрый час прождавший учителя в его кабинете, чтобы показать написанную по-французски речь, в которой Сципион призывает римское воинство одолеть карфагенян, спускается вниз, чтобы узнать, скоро ли придет папаша Рено; юноша ищет его везде и входит наконец в маленькую гостиную как раз тогда, когда тот, сжимая Катрин в объятьях, твердит ей: «Маленькая негодница, как ты мила!», а та отвечает: «Толстый котище, так тебе приятно?» Мендес делает шаг вперед, девушка издает вопль и убегает на кухню, папаша Рено оборачивается, видит Мендеса и прячет лицо в ладонях, причитая: «Все кончено! Я погиб! Сначала утренний визит, теперь еще это!.. Что делать? Боже! Разорен! Разорен! Разорен!»

XXIV

После целого месяца тревог, хлопот, расспросов и упорного поиска удалось наконец-то разузнать, что молодой человек, очень похожий на Анри, в сопровождении женщины старше его летами, смахивающей на мадам Рено, сел в Гавре на корабль «Любезное постоянство», направлявшийся в Нью-Йорк; там судно приняло груз до Гаваны и вернется, вероятно, не ранее чем года через два. И вот Морель, водивший мсье и мадам Госслен по всевозможным министерским присутственным местам, ко всем вообразимым королевским прокурорам, в полицию, в посольства (отчего сильно пострадали его собственные дела), убедил их отправиться восвояси и там ожидать более точных подробностей, пообещав незамедлительно пересылать все документы и свидетельства, какие ему удастся раздобыть.

Через три недели после возвращения домой в одно прекрасное утро они получили письмо от самого Анри.

Оно начиналось с извинений за те печали, что он им причинил (но отнюдь не за деньги, позаимствованные без спросу). Далее там говорилось, что душа его жаждала страсти более сильной, чем воля, неотвратимой, фатальной — смысла этого пассажа мсье Госслен так и не уразумел — наконец, что отныне он в Нью — Йорке, рассчитывает там обосноваться, составить себе состояние и в ближайшем будущем возвратиться богатым. Занятия не пострадают: он собирается трудиться больше прежнего, ему уже обещают место преподавателя в колледже. К тому же он посмотрит мир, приобретет опыт, быстрее возмужает, ум его уже получил новый толчок для развития. Сын приводил даже некоторые сведения о способе правления в Соединенных Штатах и в общих чертах описывал, как выглядит страна. Но о мадам Рено там не было ни строки, лишь несколько слов о том, что он очень счастлив и ничего так не желает, как знать, что его дражайшие родители пребывают в добром здравии; к сему прилагались адрес и просьба слать ему франкированные письма.[74]

Еще не решив, что следует предпринять, мсье Госслен тотчас завязал с Морелем долгую переписку, беспрестанно спрашивая у него советов и задавая уйму вопросов. Морель неизменно отвечал как можно лаконичнее, отчего послания мсье Госслена становились чем дальше, тем длиннее. В результате было решено позволить обстоятельствам развиваться своим чередом, а следовательно, отложить попытки возвратить Анри во Францию, поскольку весьма вероятно, что в один прекрасный день он сам захочет вернуться, однако не следует высылать ему ни сведений о себе, ни денег (последнее рассматривалось как средство посильней прочих).

Итак, Анри обосновался в Нью-Йорке вместе с мадам Рено. Надо было озаботиться своим дальнейшим существованием. Едва наши путники ступили на твердую землю, их состояние уменьшилось с шести тысяч франков до четырех: под солнцем другого полушария банкноты таяли так же быстро, как в Старом Свете.

Деньги — зверь, в погоне за которым тратится вся жизнь, лишь порой удается схватить его за хвост, но он тотчас выскальзывает из рук, и вы шлепаетесь задом о землю. О, я не стану впопыхах гнаться за тобой, стоногая дичь с ослиной головой! Но хоть однажды пробеги от меня на расстоянии вытянутой руки — и я живо поломаю тебе хребет, заставлю взвиться вверх и рассею щедрой рукой во все стороны света.

И вот он разослал объявления в газеты, рекомендуя себя преподавателем французского языка, изящной словесности и истории, но ни одного частного урока не раздобыл. Затем снял большое помещение, чтобы выступать там с публичными лекциями, но слушателей не оказалось: целую неделю он с завидным постоянством каждый вечер всходил на кафедру и в полном одиночестве смотрел, как догорают светильники, после чего остаток вечера проводил дома, один на один с Эмилией.

Материальная жизнь, едва царапавшая его до последнего времени, начала вцепляться и рвать всеми своими клещами и когтями. Отвратительное дело! Приходилось печься о том, что есть и где спать; в чаянье лучшей участи они направились в Бостон, затем в Балтимор, наконец, вернулись в Нью-Йорк без обещаний, что там станет лучше, но тем не менее уповая именно на это.

Напрасно он то с надеждой оглядывался вокруг, то так же тщетно искал в собственной голове каких-то новых способов заработать на жизнь, реальных или только мыслимых, не имея в распоряжении ни глубоких познаний, ни каких-либо особенных умений; едва успев освоить научный жаргон одной из дисциплин, он не мог предложить себя даже в качестве счетовода какому-нибудь торговцу жиром или хлопком; конечно, в глубине души Анри гордился таковою неспособностью, однако же, движимый оскорбительной нуждой, выталкивающей его из душевных тайников на поверхность существования, он обошел все книжные лавки, предлагая себя в качестве переводчика и компилятора заморских печатных изданий, но там не знали, что делать с его переводами и комментариями, а посему с благодарностью от услуг его отказались.

Беспокойство о будущем и неудобства теперешнего состояния возрастали еще и от присутствия Эмилии, вечной свидетельницы его невзгод и терзаний.

Анри твердил себе, что подругу, привыкшую смотреть на него, как на само воплощение силы и одаренности, на существо по преимуществу великолепное, не минует длительное разочарование, ибо на что теперь он годен, какую радость, какой достаток может принести ей в обмен на ее преданность и любовь? Неужто он лгал, расточая перед ней обещания, обманул все надежды, разрушил тот идеал, что сложился в ее душе?

Это мучило его, подобно угрызениям совести, тем более что, отвлекаясь от остального мира, он думал уже не столько о ней, сколько о ранах собственного самолюбия, все обильнее гноящихся из-за этой любви. Так, прежде, возвращаясь после очередной сорвавшейся попытки и питая еще менее надежды относительно той, на какую собирался отважиться назавтра, он искал утешения на груди своей милой, теперь же он помалкивал, держа подлинные чувства при себе, изображал веселую веру в свою звезду, подчеркнуто беззаботно хохотал при виде обвисавшей лохмотьями подкладки сюртука, — это он-то, гордец! — пытаясь задавить бешенство в глубине сердца, как змею, которую убивают, зажав меж двух досок.

Эмилия не носила более свежих перчаток и лакированных туфель, питались они скудно, жили на четвертом этаже, выходили вместе только ночью или на закате: Анри никогда бы не пожелал вывести ее, так непритязательно одетую, с собою на прогулку в людное место, будь то бульвар, театр или концерт. Пока она не принадлежала ему одному, пока имелся человек, обязанный охранять ее в этом мире, он, Анри, не чувствовал себя в ответе за ее муки, если бы они выпали ей на долю, за унижения, коим она могла подвергнуться, но теперь не кто иной, как он оказался в ответе за ее счастье, все, что грозило повредить ей, умаляло его в собственных глазах, ведь ему подобало заранее все предвидеть и препятствия обходить. О, как он страдал от подобной несовместимости условий бытия с потребностями сердца, как терзался, сколько разочарований испил до дна! Обычно собирают деньги по подписке для бедняков, не имеющих хлеба для своей жены, но тот, кто одет и еще не голоден, но не может подарить ей пук цветов, думаете, он не нуждается в вашей жалости?