Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»

• Название: Первое «Воспитание чувств»
• Автор: Гюстав Флобер
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-7516-0475-Х

Первый большой роман знаменитого французского писателя Гюстава Флобера, написанный в 1843–1845 гг. Как и большинство своих произведений, созданных до «Госпожи Бовари», автор положил его «в стол» и никогда не пытался публиковать. Лишь спустя четыре года он воспользовался этим названием для другой книги, которая сегодня известна как «Воспитание чувств». Переворот в судьбе романа произошел в 1963 г., когда появилось его первое отдельное издание, и с тех пор он неоднократно переиздавался во Франции. Это вполне самостоятельное произведение, повествующее о двух юношах — Анри и Жюле, — чьи истории развиваются параллельно и рассказываются в чередующихся главах.

На русском языке роман издается впервые.

---

Но они все опошлили, нечестивцы! Они принялись все перебирать, рассматривать, рыться во всех углах, кто-то уселся в кресле — том самом, быть может, в котором Анри имел обыкновение сидеть, держа ее на коленях, и говорить ей о самом красивом, что есть на свете, другой обеими руками облапил маленький круглый столик с инкрустацией в виде желтого цветка, на который ложился ее локоть, когда она шила у окна; именно на этом желтом цветке останавливались, чтоб вы знали, ее глаза, когда она грезила о чем — то великолепном.

Они не смогли ничего обнаружить, хотя заглянули во все ящики в шкафах и отодвинули от стен мебель. К чему передавать целиком те речи без формы и смысла, что раздавались тогда в комнате? Безутешный мсье Рено, не умолкая, твердил: «Эмилия, бедняжка моя!» Мадам Госслен возмущалась беспорядком, так мало соответствовавшим ее взглядам провинциалки, занятой одними домашними заботами, а ее муж находил, что там царил дух разнеженности и греха, вовсе не гармонировавший с его собственными представлениями о греховности, и негодованию его не было предела.

— Ах, вот, вот! — тыкал он пальцем. — Помада, духи, вода для полоскания рта, какие-то снадобья, рецепты! Так я и думал! Все остальное отсюда проистекает, более тут делать нечего! — И с благочестивым негодованием заключил: — Господи, ты это видишь!

Морель же, бесцеремонно усевшись на постели, вдыхая запах камфары и пачулей, стал рассматривать меблировку, сравнивая то, что предстало его глазам, с почти подобным, виденным ранее в других домах, где был завсегдатаем; здесь, по его мнению, не хватало большой софы и зеркального шкафа.

Как и предполагал Анри, с его комнатой обошлись еще бесцеремоннее. Прежде всего мадам Госслен заглянула в комод и обнаружила, что сын захватил почти все носильные вещи. Но то, чего не взял с собою, в общем, оставалось там же, где прежде: портрет Луизы, ружье, рапиры висели на привычных местах, а на каминной полке меж двух подсвечников осталась шкатулка, где он хранил письма. Ее взломали, она была пуста. Лишь вскрыв двойное дно, обнаружили там забытое старое письмо Жюля. Мсье Госслен принялся его читать, а поскольку речь там шла о любви и поэзии, об искусстве и женщинах — обо всем том, что всегда найдешь в сочинениях молодых людей нежного возраста, особенно ежели там они описывают самих себя, отец Анри скомкал его с такой брезгливостью, словно отыскал нечто на редкость чудовищное.

— Он тоже тут замешан! — возгласил оскорбленный отец. — Те же фразы, суждения в таком же роде, одинаковая предосудительная галиматья! Вы только подумайте, он советовал бросить право и пописывать, как он сам. Впрочем, я всегда чуял недоброе при виде этого маленького повесы: он мутил воду, подзадоривал!

— Возможно, весьма возможно, — кивнул мсье Рено, не знавший ни Жюля, ни письма, о котором шла речь, но с готовностью спешивший разделять те мнения, что высказывает мсье Госслен.

— Все это ни о чем не свидетельствует, — решил последний. — Пороемся-ка в его рабочем столе.

И они пролистали все тетрадки, перебрали листы с записями, а также просмотрели все заглавия книг, пачками лежавших там же.

МСЬЕ ГОССЛЕН (беря их в руки одну за другой). Что это такое? Посмотрим, посмотрим! Ага, стишки — так сказать, сливки! Размышления о религии — чье это и зачем понадобилось? А, Шатобриан, этот неплох, но чересчур мирволил попам, к тому ж карлист…[70] Не вижу здесь почти никаких книг о праве, даже Юожаса[71] нет. Мсье Рено, вы не знаете, где его Юожас?

МСЬЕ РЕНО. Нет.

МСЬЕ ГОССЛЕН. Вы ничего не знаете! Между тем должны были бы надзирать за его обучением и, чёрт побери, по меньшей мере знать, имеется Юожас или нет! (Продолжая перебирать книги.) Был он или его не было?.. Добро бы это приносило какую-нибудь пользу для занятий… есть ли здесь мало-мальски достойные авторы или то, что так называют?

МСЬЕ РЕНО. Я им всегда твердил: господа, читайте классиков — Расина, Буало.

МСЬЕ ГОССЛЕН. Да-да, Вольтера, Руссо, Лагарпа, Делиля…[72] но нет!..

МАДАМ ГОССЛЕН. Он больше любил пьесы для театра.

МСЬЕ ГОССЛЕН (не переставая инспектировать книги на сыновнем столе). Посмотрим! Теперь Шиллер и прочая немецкая дребедень, пустые мечтания, германская восторженность. (Бормочет одно за другим имена авторов, не вкладывая в слова никакого особого смысла.) Ну да, Шиллер, Гердер, Геллер, Галлер, Шлегель, Фогель, Гегель[73] — да-да, вся эта изысканная чушь, глупости, модные штучки… А эт-то что? Книжица в бумажной обертке… там сверху написано: «Эмилия».

МСЬЕ РЕНО. Эмилия? Моя жена?

МАДАМ ГОССЛЕН. Она, значит, и книги ему давала?

МСЬЕ ГОССЛЕН. Нетрудно догадаться.

МАДАМ ГОССЛЕН. Должно быть, это какая-нибудь плохая книга, друг мой? Посмотрим.

МСЬЕ ГОССЛЕН (делая ударение на каждом слоге). «Со-бор Па-риж-ской Бо-го-ма-те-ри». (Пораженный до глубины души.) «Собор Парижской Богоматери»!

МОРЕЛЬ. А, черт! Что-то такое было. Он мне все уши прожужжал.

МАДАМ ГОССЛЕН (с непередаваемой интонацией). Виктора Гюго! Виктора Гюго!

МСЬЕ ГОССЛЕН (голосом, полным достоинства). Вы позволяете вашим ученикам читать Виктора Гюго? Прямо у вас дома?

МСЬЕ РЕНО. Но, сударь…

МСЬЕ ГОССЛЕН (оскорбленный в лучших чувствах). Никаких сударей, довольно! (Обращаясь к самому себе.) Теперь я уже более ничему не удивляюсь… такая безнравственность — здесь!

МАДАМ ГОССЛЕН. Не в этой ли книге, друг мой, выставлен священник, который…

МСЬЕ ГОССЛЕН. Да, именно в этой.

МАДАМ ГОССЛЕН. И она давала ему читать!

МСЬЕ ГОССЛЕН (очень медленно). А вы это дозволяли? Хорошо же, очень хорошо, сударь, мне нечего больше сказать, я потерял способность удивляться…

— Что такое? Это адресовано мне? — вдруг воскликнул он.

И сорвал печать с листка бумаги, лежавшего на видном месте, в центре стола, но доселе не привлекшего ничьего внимания. Там он прочел следующее:

«Извините меня, простите, если сможете. Поступить так было необходимо, после я дам о себе знать. Не надо страхов, не тревожьтесь обо мне, я вам напишу. Прощайте. Любящий вас сын Анри».

Мадам Госслен набросилась на листок и перечитала его раз двадцать, мучимая необычайной сжатостью слога, и оно, хоть умерило тревогу, разожгло ярый пламень любопытства, еще сильнее опаляющий душу.

— Теперь мы попытаемся разузнать побольше, — обрадовался Морель. — Надо подождать: он не хочет, чтобы мы разгадали, куда они направились, но мы все же попробуем, а вот возвращать беглецов придется вам, мсье Рено.

МСЬЕ ГОССЛЕН и МАДАМ ГОССЛЕН (одновременно). Да, именно вам, мсье Рено, предстоит заставить их возвратиться.

МСЬЕ РЕНО. Но…

МСЬЕ ГОССЛЕН. До завтра, сударь. Мы еще будем иметь честь посетить вас.

У мсье Рено хватает вежливости проводить их до порога и открыть входную дверь, потом он с тяжелым вздохом затворяет ее за ними и, чтобы поразмыслить, возвращается в маленькую прихожую, где состоялся этот разговор.

Он садится, опускает голову и, глядя на каменные плиты пола, впадает в задумчивость; вокруг все спокойно, до него не доносится никаких посторонних звуков; геологические карты и синоптические таблицы из истории народов мира висят на своих гвоздях, а три стула стоят там же, где их оставили посетители. Наверху в своих комнатах трудятся ученики. На кухне готовят ужин, дверь туда не прикрыта, слышно, как в гусятницах скворчит жир, а в котле над огнем булькает варево.

Между тем дверь приоткрывается и появляется женщина; папаша Рено поднимает голову.

Входит Катрин в корсете, без накидки на плечах и без кофты, ноги в разношенных туфлях, на голове косынка, в ушах большие золотые серьги; юбка спускается до середины голени, затянутой в синий чулок, ее руки голы: короткие рукава рубахи не прикрывают локтей. Они так упруги, свежи, распаренная почти кровавого цвета плоть набухла, особенно у кисти, где кожа от частого соприкосновения с кипятком набрякла и, кажется, готова лопнуть от распирающего ее жира. Улыбающееся лицо, белокожее, с чуть припухшими бледными щеками, курносым носиком, влажными губами и ярко-голубыми глазами, светло-пепельные волосы собраны на затылке в узел, а по сторонам лба оставлены свисать тонкие прядки, подвитые спиральками. Катрин замирает на пороге.

— Входи! — предлагает мсье Рено. — Да входи ты, ну же, ну!

Катрин приближается к нему, глаза папаши Рено разгораются, на скулах проступает румянец, он хватает ее за руку.

— Ох! Какая прекрасная рука!

КАТРИН. Не жмите так, вы делаете мне больно!

ПАПАША РЕНО. Хорошо. Иди сюда, мне надо с тобой поговорить (обхватывает ее за талию и притягивает к себе), садись-ка! (Катрин располагается на хозяйских коленях и поигрывает золотой шишечкой на его греческом колпаке.)