Давид Ортенберг - Год 1942

• Название: Год 1942
• Автор: Давид Ортенберг
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Когда мы с Симоновым попали через некоторое время в 33-ю гвардейскую дивизию генерала Утвенко, там встретились и с нашими героями. Симонов со свойственной ему дотошностью подробнейшим образом расспросил о том бое Петра Болото. А позже какие-то черты этого бронебойщика я нашел в его повести. Побыли мы и на красноармейском митинге в дивизии, отведенной для пополнения за Волгу, у деревушки Ямы. На небольшой травянистой полянке, среди курчавых дубовых зарослей слушали выступление Болото. Симонов почти стенографически записал колоритную речь этого дюжего парня с открытым лицом и шахтерскими крапинками под веками, и мы опубликовали ее в "Красной звезде".

Начал свой рассказ Болото с автобиографии:

"Я сам из Донбасса родом. У меня долгие годы под землей прошли. И коногоном был, и крепильщиком, и забойщиком вместе с братьями Семеном и Дмитрием. Все трое под землей трудились, а теперь все трое за эту землю воюем. Такая уж судьба у нашего семейства вышла".

О том, как они подбивали танки, он говорил мало. Зато рассказ о том, что они пережили, был живой, сочный:

"Утро было. Только мы у себя в окопах за кашу сели, две ложки каши набрал, как нам кричат: танки слева! Я поставил кашу аккуратно, думаю: съем еще... Только поставил кашу, действительно, танки идут...

Когда на меня первый танк шел, я уже думал - конец света наступил, ей-богу. А потом ближе танк подошел и загорелся, и уже вышло не мне, а ему конец. А между прочим, знаете, я за этот бой цигарок пять скрутил и скурил до конца. В бою так, ружье отодвинешь и закуришь, когда время позволяет. Курить в бою можно, только промахиваться нельзя. А то промахнешься и уже не закуришь - вот какое дело.

Переживания были трудноватые. Но мы не терялись, все время разговаривали друг с другом, перекликались для бодрости духа. Я Беликову кричу из окопа: "Ну, как ты, ничего?" - "А ты?" - "Я тоже ничего".

По обличью видно было, что никто не бледнеет, цвета лица не теряли.

Так мы целый день копошились с танками. А потом мы услышали, что слева и справа больше нашей стрельбы нет. И нет никакой, кроме немецкой. И подумали, что, наверное, здесь придется умирать. Мы решили - все равно, так или иначе, раз уж так вышло, - либо жить, либо умирать, но в плен не сдаваться. И тут я увидел, что Беликов от ружья оторвался, но что-то на бумаге пишет. Я говорю ему: "Что ты пишешь?" Он отвечает: "Пишу за всех четырех, что бьемся и не отдадимся живыми. Пусть от нас память будет, наши придут и найдут..."

А Темин, ездивший с нами в Сталинград, уж постарался. Он снял Болото во всех ракурсах, "поймал" тот миг, когда Утвенко крепко пожимал руку Болото. Этот снимок и был напечатан в "Красной звезде".

Я все рассказываю о Петре Болото. А как остальные герои этой прославленной четверки? Я не мог не заинтересоваться их военной и послевоенной судьбой, но узнал об этом лишь ныне, когда пишу эту книгу.

Воевал в гвардейской дивизии разведчик сержант Сурен Гарегинович Мирзоян. С этой дивизией он прошел боевой путь с самого начала. Четырежды был ранен. После победы закончил юридический институт, а позже и аспирантуру. А ныне, как он сам мне написал, находится на заслуженном отдыхе. Но многие не находящиеся на отдыхе могут позавидовать его неустанной патриотической работе. В течение последних 25 лет он собирает материал о боевом пути дивизии и ее воинах и повествует о них в своих трудах. Рассказал он и о подвиге четырех героев, их судьбе. Приведу его рассказ.

Петр Осипович Болото защищал Сталинград, освобождал Ростовскую область, Донбасс, Каховку, Перекоп, Крым, Севастополь, прошел по военной дороге Витебск - Полоцк - Литва - Восточная Пруссия, дошел до Кенигсберга, а в июне сорок пятого участвовал в Параде Победы на Красной площади в Москве. В 1948 году по состоянию здоровья гвардии капитан Болото демобилизовался из рядов Советской Армии и вернулся в родной Донбасс, где по-прежнему, работал шахтером, бригадиром, затем горным мастером. Но ранения и лишения фронтовой жизни дали о себе знать. Болезнь приковала его к постели, и в октябре 1966 года Петр Осипович скончался.

Удалось Мирзояну найти бронебойщиков Константина Беликова и Ивана Алейникова. После войны тоже вернулись они в родные края и жили по соседству. Судьба Беликова сложилась драматически. Из-за ошибки в именах, допущенной в газетных публикациях, он оказался на долгие годы как бы вычеркнутым из героической четверки. Не менее драматична судьба Алейникова. Его ранило накануне Дня Победы при штурме безымянной высоты на подходе к Берлину. Лежал в госпитале. У него началась гангрена, ногу пришлось ампутировать. И самой трагической оказалась судьба четвертого бронебойщика комсомольца Самойлова. На второй день после сражения на высоте 198,3 он был смертельно ранен во время воздушного налета и скончался в медсанбате...

И все же до сих пор покрыт мраком вопрос: почему же, кроме Болото, не было присвоено звания Героя трем его друзьям за подвиг на высоте? Да, многое с последней войны осталось еще не изведанным и не известным...

* * *

Напечатана статья Николая Тихонова "Матерый волк". Это гневные комментарии к дневнику, найденному у убитого под Ленинградом капитана дивизии СС Ганса Иохима Гофмана:

"Есть на свете правда! Свою злобную душу, закоренелую в преступлениях, он выложил всему свету в циничных записях сентиментального палача. "Извечный враг славянства", уничтожавший мирных русских людей и философствовавший над их трупами, сам мертв, как собака...

С Гофманом кончено! Но остались его фашистские друзья, подобные кровавому капитану... Капитан Гофман за несколько дней перед тем, как получил пулю, записал: "На юге всеохватывающий удар, его никогда остановить не удастся..." Врешь, немец! Будет остановлен натиск немецкой орды, захлебнутся немцы в своей крови, взвоют, как взвыли зимой под Москвой..."

Заглянул в редакцию Алексей Толстой. Как обычно, появился без звонка, зная, что мы ему всегда рады и даже в часы "пик" не пожалеем для него времени.

Волновала Толстого обстановка на Юге. Выпытывал у меня все, что я знал помимо официальных сообщений. Он не спрашивал, сумеем ли мы в ближайшие дни остановить немцев, а сказал:

- Пройдут еще они, может даже немало, но завязнут, как пень в болоте... Не может быть по-другому. А все же плохо. Вера верой, но земля-то и люди наши...

Заговорили о наших корреспондентах-писателях, в частности о Константине Симонове. К этому времени Симонов стал заметной фигурой среди военных писателей. Толстому нравились его очерки и стихи.

- Симонов только что вернулся с фронта. - сказал я Толстому. - Он здесь, в редакции. Хотите, я позову его?

Пришел Симонов, и между ним и Толстым состоялся любопытный разговор. Я его не забыл, но для уточнения попросил Симонова тоже вспомнить. И вот, спустя тридцать лет после этого дня, он прислал мне письмо:

"Попробую вспомнить, как это было с Толстым.

Если не ошибаюсь, то разговор этот был в "Красной звезде", у тебя в кабинете на улице "Правды", где-то осенью сорок второго года. Не то между моей поездкой на Брянский фронт и сталинградской поездкой, не то где-то вскоре после нашей поездки в Сталинград.

Я по какому-то делу был в редакции, кажется, заходил к тебе, потом ушел, чем-то занимался, а потом мне сказали, чтобы я шел к редактору. Я пришел к тебе. Не помню, может быть, был кто-то еще, может быть. Карпов, кто-то, по-моему, еще был и был Алексей Николаевич Толстой.

Разговор с ним, очевидно, был редакционный - на столе, кроме бумаг, газет и подшивок, во всяком случае, ничего не было.

Ты сказал Алексею Николаевичу что-то вроде того, что - ну вот вам Симонов. Может быть, добавил что-нибудь в таком духе, что - вот вам Симонов, с которым вы хотели поговорить или - которого вы хотели похвалить, не помню, как именно.

У меня к этому времени стихи из сборника "С тобой и без тебя" были напечатаны в "Новом мире" и в "Красной нови" и, кажется, даже вышли отдельной книгой в "Молодой гвардии". Последнее, впрочем, не помню.

С Толстым я был лишь издалека и почтительно знаком. Ближе мы познакомились позже, когда вместе поехали на Харьковский процесс. В доме у него никогда не бывал, но не раз видел его в Союзе писателей, в Доме литераторов. Однажды как-то он сказал добрые слова о моем стихотворении "Генерал", с которого я числю сколько-нибудь серьезное начало своей поэтической деятельности.

Мы поздоровались с Толстым. Я присел против него за стол, и он стал говорить о том, что ему понравилась моя любовная лирика.

Судя по тому, как он говорил, видимо, эти стихи ему действительно тогда понравились, пришлись по душе. Да и незачем ему было кривить душой и не для чего. Да и не стал бы он кривить душой. Ведь и ты меня тогда позвал именно потому, что он хотел мне сказать что-то хорошее. Но оттенок, с которым он хвалил стихи, был - как бы сказать поточней? - мужской оттенок, это был мужской разговор о стихах.

Он говорил, что вот пишут лирику, одни доводят дело до первого свидания, а другие, наоборот, главным образом вздыхают по поводу разлуки. А ваши стихи о любви действительно стихи о любви, со всем, что в ней есть. Без стыдливых умолчаний, к которым мы привыкли в стихах.