Вера Бокова - Повседневная жизнь Москвы в XIX веке

• Название: Повседневная жизнь Москвы в XIX веке
• Автор: Вера Бокова
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: История
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03367-2

На основе дотошного изучения и обобщения обширных архивных документов, воспоминаний и дневников московских старожилов, трудов историков, записок и сочинений писателей, журналистов и путешественников, как отечественных, так и зарубежных, автору удалось воссоздать многомерную и захватывающую панораму Москвы, сложившуюся после великого пожара 1812 года. Вторая столица предстает как город святой и древний, красивый и уродливый, но постоянно обновляющийся, город «нелепия и великолепия», с такой же, как он сам, контрастной и причудливой повседневной жизнью московских обитателей и обывателей всех сословий — дворян, купечества, мешан, мастеровых и фабричных, студентов и священников, нищих, юродивых и святых. Из книги также можно узнать о городском хозяйстве и властях — от будочника до генерал-губернатора, о семейных торжествах царствующего дома, религиозных традициях, праздниках и увеселительных садах, театральных и ярмарочных действиях, студенческих пирушках и волнениях, спорте.

---

Люди из города меж тем продолжали подходить, и чем выше поднималось солнце, тем гуще становилась толпа в пространстве возле вожделенных будок уже к пяти утра собралось до полумиллиона человек Позднее, когда в городе обсуждали происшедшее и ругали городские власти — и особенно генерал-губернатора великого князя Сергия Александровича (к которому с этих пор прилипло недоброе прозвище «князя Ходынского»), одобрено было лишь одно распоряжение властей: то, что фабрики и заводы вблизи Ходынки еще накануне в 12 часов дня заперли вместе с рабочими и было запрещено выпускать кого бы то ни было за ворота раньше 10 часов утра, с тем чтобы потом, в стройной колонне и под полицейским конвоем каждой фабрике особо отправиться на гулянье. Говорили, что если бы не это, в ходынской толпе оказалось бы еще на сто тысяч человек больше и последствия были бы еще ужаснее.

Занимался жаркий день, с низким давлением, с солнцем, погруженным в туман. Невыспавшаяся, злая с похмелья и уставшая от долгого стояния на ногах толпа раздраженно толкалась. Тем, кто стоял в глубине, выбраться было невозможно, — в плотной массе люди оказались притиснуты друг к другу и озабочены лишь тем, чтобы успеть за колыханием толпы, не упасть и не быть смятым. Стоило чуть раздаться соседям, как зажатое тело сползало на землю и человек неминуемо оказывался растоптанным. По плечам и головам стали передавать детей, которые ползком добирались таким образом до крыш будок и оказывались там в безопасности. Становилось все жарче; народ из города все прибывал и прибывал…

Около шести утра обложенные в будках и до смерти перепуганные артельщики решили начать раздачу гостинцев и открыли окошки. Как только по толпе разнеслось магическое «Дают! Дают!», далеко стоящие нажали и полезли вперед, — и случилось то, что должно было случиться. Желая поскорее схватить подарок, люди топтали друг друга ногами, в остервенелой жадности работали кулаками, продираясь к будкам, плющили друг друга о стены и острые углы, выдавливали с площади в овраг и на территорию выставки, где под напором бесчисленной толпы провалились засыпанные колодцы и отхожие места и в них стали падать люди (всего, по разным данным, от трех до двадцати семи человек). Артельщики, раздававшие подарки, усугубили сумятицу, начав разбрасывать узелки далеко во все стороны, и в толпе дрались, вырывая добычу.

Получившие узелок разом ринулись к пивным сараям, но там еще было закрыто, и толпа вдребезги разбила и разнесла постройки и мигом опустошила бочки.

Пик свалки едва ли продлился дольше пятнадцати — двадцати минут. Когда пространство возле киосков освободилось, обнаружилась ужасная картина сотен убитых и изуродованных мужчин и женщин. Было начало седьмого утра. Через какое-то время явились полиция, пожарные, из города примчались репортеры и фотографы, которых принялись яростно гнать прочь, словом, пошла обычная в таких случаях кутерьма. Мертвых и еще живых на телегах под рогожами, наводя ужас на москвичей, повезли в больницы и полицейские участки…

Императору о происшедшем сказали не сразу.

Ровно в полдень, как полагалось по протоколу, Николай приехал на Ходынское поле, где свежая, недавно пришедшая из города толпа, хоть и не получила подарков, вполне невозмутимо веселилась вокруг эстрад и на каруселях. Император с полчаса оставался в царском павильоне и понаблюдал за народным праздником, и лишь потом ему доложили, что утром, во время раздачи гостинцев, была давка и есть пострадавшие. О масштабах и числе пострадавших не было сказано ни слова.

Император с женой, решив, что произошла обычная для народных праздников печальная неизбежность, немедленно отправились в Екатерининскую и Марьинскую больницы, где им показали несколько человек с ушибами. Царственная чета обласкала пострадавших и вернулась к протокольным мероприятиям. В результате вскоре последовало шумное и злобное обвинение «царей» в бессердечии и бестактности. «Мне, как, вероятно, и другим москвичам, — писал Н. П. Розанов, — неприятно было встречать проезжавших по улицам царя с царицей, может быть, не повинных в катастрофе, но все же возбуждавших в отношении к себе чувства далеко не добрые»[368].

Едва ли не через несколько дней Николаю стала известна истинная картина происшедшего (его указ, посвященный трагедии, датируется 29 мая). По официальным данным, пострадавших в тот день было 2690 человек, из них погибло 1389. Всем пострадавшим семьям император из личных средств выделил по тысяче рублей и распорядился за свои же деньги похоронить погибших. Было назначено расследование, в результате которого главным козлом отпущения стал исполняющий должность московского обер-полицмейстера Власовский.

Говорили, что многие помятые в ходынской толпе умерли уже позднее, по дороге домой или месяцы спустя от последствий полученных травм. Кое-как приведенные в порядок трупы выставили для опознания на Ваганьковском кладбище и во дворах полицейских частей, и туда приходили родственники и знакомые в поисках своих. Для облегчения опознания (лиц у многих растоптанных не было) на виду были выложены те вещи, которые нашли при покойных. Оставшихся неопознанными (из числа одиноких и пришлых крестьян) похоронили на Ваганьковском кладбище в общей могиле; позднее над ней был поставлен памятник по проекту архитектора И. Иванова-Шица. Через некоторое время в Сокольниках был организован на частные пожертвования приют для ходынских сирот.

Глава тринадцатая. СТУДЕНЧЕСТВО

Университетский город. — Садик ужасов. — Своекоштные и казеннокоштные. — «Номера». — Утреннее кровопролитие. — Полное довольствие. — Полезная привычка. — «14-й нумер». — «Латинский квартал». — Съемщицы. — «Гирши». — Лавка Чистякова. — Петровская академия. — «Народная расправа». — «Ляпинка». — Лепешкинское общежитие. — Доходы и расходы. — Униформа. — Студенческий цвет. — Белоподкладочники. — «Науки юношей не питают». — Репетиторство. — Экзотические заработки. — Пирожная «Под гитарой». — «Езда на студентах». — «Шествие по бульварам». — Студенческое буйство. — «Синяя говядина». — Походы «на Трубу». — «Сашка». — Татьянин день

Студенческим городом Москва сделалась в 1755 году, когда в ней открылось первое высшее учебное заведение — Московский университет. 12 января по старому стилю, в День святой Татианы, императрицей Елизаветой был подписан указ о создании университета, а 26 апреля состоялось его торжественное открытие.

Первоначально новое учебное заведение размещалось в наскоро приспособленном доме Аптекарского приказа у Воскресенских ворот (на месте нынешнего Исторического музея) и понадобилось несколько десятилетий, прежде чем для московской альма-матер возвели собственное здание на Моховой. Уже к двадцатым-тридцатым годам XIX века московское студенчество составляло самобытную и заметную часть городского народонаселения.

Вплоть до 1860-х годов университет оставался фактически единственным в городе высшим учебным заведением, а большинство студентов были москвичами. Это, видимо, и обусловило своеобразные взаимоотношения горожан с университетом.

«Ни в одном русском городе, не исключая Петербурга, — отмечал писатель П. Д. Боборыкин, — университет не играет такой роли… В зданиях Московского университета помещается несколько ученых обществ, посещаемых всегда довольно усердно. Диспуты и торжественные акты, происходящие в аудиториях и в большом зале старого и нового университетских зданий, всегда делаются в Москве некоторого рода событиями. На актах, диспутах, пробных и публичных лекциях вы находите гораздо более разнообразную и оживленную публику, чем в Петербурге или губернских университетских городах»[369].

В начале века здание университета было четырехэтажным, с двумя боковыми корпусами-флигелями. На первом этаже в зале со сводами находилась обширная студенческая столовая. На втором этаже размещались квартиры профессоров. На третьем читали лекции, на четвертом располагалось общежитие, именовавшееся «казенными нумерами».

Со стороны Никитской улицы у университета был еще один длинный корпус, также в основном занятый профессорскими квартирами (позднее на его месте было сооружено новое здание с музеями, институтами, кабинетами, лабораториями и пр.), а за ним в глубине участка находился сад. Здесь было несколько аллей для прогулок, стояли скамейки; была даже беседка в виде двухэтажной башенки с крышей на столбах. Эта беседка была одним из главных университетских аттракционов: в вечернее время случайно забредший в сад посторонний человек рисковал, наткнувшись на нее, получить инфаркт, так как между этими столбами с перекладины обыкновенно свисал и тихонько покачивался на ветру… человеческий скелет. Это не было галлюцинацией: в расположенном рядом здании университетского анатомического театра имелась мертвецкая, в которой хранились трупы для занятий по анатомии. Один из трупов выбирался для скелета, и служители сперва вываривали кости, а потом, начерно собрав и связав их веревочками, вывешивали в беседку для просушки. Впрочем, чужие редко ходили через университетский сад, а студенты были народ ко всему привычный.