Борис Рыжий - В кварталах дальних и печальных

• Название: В кварталах дальних и печальных
• Автор: Борис Рыжий
• Издательство: Искусство-XXI век
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-98051-092-3

Борис Рыжий (1974–2001) родился поэтом. За его короткую поэтическую жизнь на свет появилось более 1000 стихотворений. В сборнике «В кварталах дальних и печальных» представлены стихи 1992–2001 годов. Читая их, понимаешь, почему творчество Бориса Рыжего оценивают столь полярно, называя его поэтом рубежа эпох, певцом «лихих 90-х» и даже «последним советским поэтом». А между тем он — Поэт вне рамок и времени, «для всех и всегда». Десятилетие, прошедшее после его гибели, принесло ему небывалые для нашего не поэтического времени известность и признание. Строки его стихотворений разошлись цитатами и афоризмами по блогам и ЖЖ, десятки его стихов положены на музыку, о нем снимают фильмы, в театре «Мастерская П.Фоменко» идет культовый спектакль «Рыжий».

Предлагаемый сборник, включающий также прозаическое произведение «Роттердамский дневник», адресован любителям и ценителям современной поэзии.

В стихах сохранена пунктуация и орфография автора.

---

«По локти руки за чертой разлуки…»

По локти руки за чертой разлуки,
и расцветают яблони весной.
«Весны» монофонические звуки,
тревожный всхлип мелодии блатной.

Составив парты, мы играем в карты,
Серега Л. мочится из окна.
И так все хорошо, как будто завтра,
как в старой фильме, началась война.

1998

«Жизнь — падла в лиловом мундире…»

Жизнь — падла в лиловом мундире,
гуляет светло и легко.
Но есть одиночество в мире —
погибель в дырявом пальто.

Больница. В стакане, брусника.
Обычная осень в окне.
И вдруг: — Я судил Амальрика,
да вы не поверите мне. —

Проветривается палата.
Листва залетает в окно.
Приходят с работы ребята
садятся играть в домино.

Закрой свои зоркие очи.
Соседей от бредней уволь.
Разбудит тебя среди ночи
и вновь убаюкает боль.

Погиб за границей Амальрик.
Причем тут вообще Амальрик?
Тут плотник, поэт и пожарник…
Когда бы ты видел старик,

с какой беззащитной любовью
тебя обступили, когда,
что тлела в твоем изголовье,
в окошке погасла звезда…

Стой, смерть, безупречно на стреме.
Будь, осень, всегда начеку.
Все тлен и безумие, кроме —
(я вычеркнул эту строку).

1998

«В деревню Сартасы, как время пришло…»

Мой щегол, я голову закину…

О. М.[55]

В деревню Сартасы, как время пришло,
меня занесло.
Давно рассвело, и скользнуло незло
по Обве[56] весло.

Я вышел тогда покурить на крыльцо —
тоска налицо.
Из губ моих, вот, голубое кольцо
летит к облакам.

Я выдержу, фигушки вам, дуракам!
Хлебнуть бы воды,
запить эту горечь беды-лебеды.
Да ведра пусты.

1998

«Восьмидесятые, усатые…»

Восьмидесятые, усатые,
хвостатые и полосатые.
Трамваи дребезжат бесплатные.
Летят снежинки аккуратные.

Фигово жили, словно не были.
Пожалуй, так оно, однако
гляди сюда, какими лейбами
расписана моя телега.

На спину «Levi’s» пришпандорено,
и «Puma» на рукав пришпилено.
И трехрублевка, что надорвана,
получена с Сереги Жилина.

13 лет. Стою на ринге.
Загар бронею на узбеке.
Я проиграю в поединке,
но выиграю в дискотеке.

Пойду в общагу ПТУ,
гусар, повеса из повес.
Меня «обуют» на мосту
три ухаря из ППС.

И я услышу поутру,
очнувшись головой на свае:
трамваи едут по нутру,
под мостом дребезжат трамваи.

Трамваи дребезжат бесплатные.
Летят снежинки аккуратные….

1998

«В полдень проснешься, откроешь окно…»

В полдень проснешься, откроешь окно —
двадцать девятое светлое мая:
Господи, в воздухе пыль золотая.
И ветераны стучат в домино.

Значит, по телеку кажут говно.
Дурочка Рая стоит у сарая,
и матерщине ее обучая
ржут мои други, проснувшись давно.

Но в час пятнадцать начнется кино,
Двор опустеет, а дурочка Рая
станет на небо глядеть не моргая.

И почти сразу уходит на дно
памяти это подобие рая.
Синее небо от края до края.

1998

«Давай, стучи, моя машинка…»

Давай, стучи, моя машинка,
неси, старуха, всякий вздор,
о нашем прошлом без запинки,
не умокая, тараторь.

Колись давай, моя подруга,
тебе, пожалуй, сотня лет,
прошла через какие руки,
чей украшала кабинет?

Торговца, сыщика, чекиста?
Ведь очень даже может быть,
отнюдь не всё с тобою чисто
и страшных пятен не отмыть.

Покуда литеры стучали,
каретка сонная плыла,
в полупустом полуподвале
вершились темные дела.

Тень на стене чернее сажи
росла и уменьшалась вновь,
не перешагивая даже
через запекшуюся кровь.

И шла по мраморному маршу
под освещеньем в тыщу ватт
заплаканная секретарша,
ломая горький шоколад.

1998

«Вот здесь я жил давным-давно — смотрел…»

Вот здесь я жил давным-давно — смотрел кино, пинал
говно и, пьяный, выходил в окно. В окошко пьяный выходил,
буровил, матом говорил и нравился себе, и жил. Жил-был
и нравился себе с окурком «БАМа» на губе.
И очень мне не по себе, с тех пор, как превратился в дым,
А так же скрипом стал дверным, чекушкой, спрятанной за
томом Пастернака, нет, — не то.
Сиротством, жалостью, тоской, не музыкой, но музыкой,
звездой полночного окна отпавшей литерою «а», запавшей
клавишею «б»:
Оркестр играет на трубе — хоронят Петю, он дебил. Витюра
хмуро раскурил окурок, старый ловелас, стоит и плачет
дядя Стас. И те, кого я сочинил, плюс эти, кто взаправду
жил, и этот двор, и этот дом летят на фоне голубом, летят
неведомо куда — красивые как никогда.

1998

«Трамвай гремел. Закат пылал…»

Трамвай гремел. Закат пылал.
Вдруг заметался
Серега, дальше побежал,
а мент остался.

Ребята пояснили мне:
Сереге будет
весьма вольготно на тюрьме —
не те, кто судят

страшны, а те, кто осужден.
Почти что к лику
святых причислен будет он.
Мента — на пику!

Я ничего не понимал,
но брал на веру,
с земли окурки поднимал
и шел по скверу.

И всё. Поэзии — привет.
Таким зигзагом,
кроме меня, писали Фет
да с Пастернаком.

1998

Беженцы

В парке отдыха, в парке
за деревьями светел закат.
Сестры «больно» и «жалко».
Это — вырвать из рук норовят[57]

кока-колу с хот-догом,
чипсы с гамбургером. Итак,
все мы ходим под Богом,
кто вразвалочку, кто кое-как

шкандыбает. Подайте,
поднесите ладони к губам.
Вот за то и подайте,
что они не подали бы вам.

Тихо, только губами,
сильно путаясь, «Refugee blues»
повторяю. С годами
я добрей, ибо смерти боюсь.

Повторяю: добрее
я с годами и смерти боюсь.
Я пройду по аллее
до конца, а потом оглянусь.

Пусть осины, березы,
это небо и этот закат
расплывутся сквозь слезы,
и уже не сплывутся назад.

1998

«Я улыбнусь, махну рукой…»

Я улыбнусь, махну рукой,
подобно Юрию Гагарину,
Какое чудо мне подарено,
а к чуду — ключик золотой.

Винты свистят, мотор ревет,
я выхожу на взлет задворками.
Убойными тремя семерками
заряжен чудо-пулемет.

Я в штопор, словно идиот,
вхожу, но выхожу из штопора,
крыло пробитое заштопаю,
пускаюсь заново в полет.

В невероятный черный день,
я буду сбит огромным ангелом,
и, полыхнув зеленым факелом,
я рухну в синюю сирень.

В малюсенький, священный двор,
где детство надрывало пузико.
Из шлемофона хлещет музыка,
и слезы застилают взор.

1998

«Не вставай, я сам его укрою…»