Алексей Савчук - Прямой дождь

• Название: Прямой дождь
• Автор: Алексей Савчук
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1980

Украинский писатель Алексей Савчук много лет работает в художественно-документальном жанре. Его перу принадлежат две повести о В. И. Ленине — «Месяц февраль» и «Острый почерк», книга очерков о талантливых украинских селекционерах академиках Ф. Г. Кириченко и П. Ф. Гаркавом, повесть об известном помологе Л. П. Симиренко. Двумя изданиями вышла на Украине документальная повесть «Григорий Иванович» — о Петровском.

В повести «Прямой дождь», переработанной и дополненной автором для Политиздата, нарисован образ Григория Ивановича Петровского — выдающегося представителя рабочего класса.

Автор рассказывает о юности Петровского, о его подпольной работе, о деятельности как депутата IV Государственной думы от рабочих Екатеринославской губернии, об участии его в первом Советском правительстве республики, о работе на Украине председателем ВУЦИК. Повесть, получившая широкий отклик читателей и прессы, выходит вторым изданием.

---

— Это мы понимаем, Григорий Иванович, но как бы было хорошо работать по восемь часов! — мечтательно отозвался за всех хозяин квартиры Данила Редько.

— Вот и надо бороться сообща. Я прошу вас, товарищи, написать об условиях труда на ваших заводах, протяженности рабочего дня, о труде детей и женщин, о систематических смертных случаях и увечьях из-за того, что владельцы предприятий и заводов не думают о безопасности своих рабочих, а интересуются лишь доходами. Хорошенько подумайте о том, что бы вы хотели внести в этот законопроект. Помните, что ваше мнение для нас очень важно. Мы стараемся как можно шире привлекать рабочих, создавать специальные рабочие комиссии, добывать для питерских рабочих пропуска на заседания Думы, чтобы они своими глазами увидели оплот царской реакции — всех этих Пуришкевичей и Марковых, Шульгиных и Крупенских… Сейчас, когда мы отделились от меньшевиков, стало легче дышать, словно мы сбросили с себя какую-то тяжесть, — с веселыми нотками в голосе проговорил Петровский. — Что ж вам рассказать еще. Я много езжу. Везде сейчас чувствуется подъем. В Петербурге и Москве благодаря большому опыту рабочего движения дела разворачиваются по четко намеченному плану. Еще мне известно про шахтерское движение на Екатеринославщине. Правда, там не обошлось без жертв, но кое-чего люди добились: улучшения бытовых условий, увеличения заработной платы. Главное для рабочих — это организованность в борьбе. Связь между отдельными организациями осуществляется через легальную газету «Правда». Читают ее николаевские рабочие?

— Читают! — раздались голоса.

— А бывает, что газета до вас не доходит?

— Бывает, — ответил Самарин. — Ведь ее порой в самом Петербурге цензура арестовывает и штраф накладывает.

— Штраф на газету? — удивился один из рабочих. — За что?

— Можно, я объясню? — поднялся Сохань.

Петровский кивнул.

— Если в газете пишут то, что не нравится царю и помещикам, ее в продажу не пускают и берут с тех, кто ее выпускает, денежный штраф. Издают газету на средства подписчиков, то есть на наши, рабочие, средства. Значит, надо выписывать как можно больше…

Когда Иван Сохань сел, Григорий Иванович продолжал:

— На страницах «Правды» и в дальнейшем будут печататься материалы о жизни и борьбе рабочих. Газета собирается отметить годовщину Кровавого воскресенья. Организованная забастовка в этот день — действенное проявление солидарности пролетариев России.

— Николаевские рабочие не останутся в стороне, — заверил Иван Сохань.

— Поддержим петербургских пролетариев!

— Поддержим!

Григорий Иванович вынул записную книжку и отметил условным значком, что в Николаев надо прислать текст листовки о Кровавом воскресенье, чтобы здесь его размножили на гектографе.

Уже вечер сменился ночью, но никому не хотелось уходить.

— Вероятно, вскоре я увижусь с Лениным, — напоследок сказал Петровский. — А вдруг он меня спросит: «Ну, как там николаевские пролетарии, готовы ли к работе в „горячем цехе“, к бою, к победной революции?» Что вы, Иван Федорович, ответили бы Ленину на моем месте?

— Я бы рассказал Владимиру Ильичу про разговор с Циркуляркой, — начал Сохань. — Есть у нас на заводе темный, неграмотный слесарь, прозванный Циркуляркой за необыкновенно резкий, неприятный голос. Как заговорит, невозможно слушать. Зная свой недостаток, он стал молчуном. А вот недавно случилось нам вместе идти по гудку на завод. Было темно, холодно, хотелось спать. «Хорошо вымуштровал нас француз. Гудок — и все бегут к нему на работу», — проскрежетал Циркулярка. «Раз гудок, значит, надо идти», — сказал я. «А если я не хочу за копейку гнуть спину на этом чертовом заводе!» — «Не пойдешь, француз тебя выбросит», — подзадоривал я Циркулярку. «Меня-то, конечно, выбросит, а если бы и ты не пошел на завод, и другие не пошли, всех бы не выгнал, а заработок увеличил и рабочий день укоротил!» — зло выкрикнул Циркулярка. «А конная полиция, а жандармы, а Сибирь?» — «Кабы до того дошло, я бы не ждал, чтобы меня в Сибирь спроваживали, а схватил бы первую попавшуюся под руку железяку и пошел их охаживать! Только надо, чтоб я не один, а чтоб все! Гуртом! Сообща!» Вот тогда я подумал: «Коль уж Циркулярку всколыхнули революционные призывы, то, безусловно, мы победим». Вот о чем я рассказал бы Ленину, — закончил Иван Сохань.

— Позвольте мне передать Владимиру Ильичу ваш рассказ?

— Передайте, Григорий Иванович.

На этом и разошлись.

12

У Григория Ивановича была шарфом закутана шея — болело горло. Выглянул в окно — стоял погожий майский день. «Надо бы уже выходить», — подумал он. Зазвонил телефон и Муранов взволнованно сказал:

— Я только что от Родзянко. Малиновский подал заявление о том, что снимает с себя депутатские полномочия и уезжает за границу.

— Что?! Сейчас же еду к нему!..

Роман Малиновский, как безумный, метался по большой комнате, то доставая из ящичка, врезанного в стену, какие-то бумаги и деньги, то снова пряча их. Лег на тахту, закурил… Вскочил, подошел к письменному столу, достал бутылку коньяка, глотнул несколько раз прямо из горлышка. Хмель не брал. Когда-то он умел заставить себя думать о том, о чем нужно. Когда-то отличался крепкой волей и твердостью… Был бесстрашным… Произнес зажигательную речь против братоубийственной войны с Японией.

После войны был секретарем Союза металлистов в Петербурге, часто выступал перед рабочими. Какие он произносил речи! Арестовали и выслали из столицы в Москву. Там-то и предложил свои услуги полиции, стал агентом московской охранки, получил кличку Портной.

Очень скоро стал гордостью охранного отделения. Был замечен и оценен в Петербурге как весьма ценный сотрудник по осведомленности в партийных делах. Его идея — стать депутатом Думы — пришлась по душе хозяевам. Министерство внутренних дел сделало все, чтобы он попал в Таврический дворец.

Обрывки воспоминаний проносились в сознании Малиновского.

«Что бы они сделали, если бы узнали, что я провокатор? Что давно связал свою судьбу с тайной полицией, что в департаменте у меня есть кличка… — подумал Малиновский и вздрогнул. — Что бы они сделали?»

Снова отпил из бутылки — никакого облегчения: на душе тяжело и омерзительно. Но мучили не угрызения совести, в нем закипала лютая злоба на генерала Джунковского: надо же было, чтобы товарищем министра внутренних дел, ведающим жандармерией и полицией, стал бывший московский генерал-губернатор Джунковский. Устанавливая новые порядки в министерстве, генерал распорядился вытурить его, убрать директора департамента полиции Белецкого и всех, кто был с ним связан. Он, Малиновский, вынужден был сложить с себя депутатские полномочия, но попытался остаться в полиции: ведь ежемесячно департамент выплачивал ему семьсот рублей да еще подбрасывал кое-что за наиболее значительные операции. Порой он наведывался в Москву, и там ему охранка тоже подкидывала одну-две сотни. И вдруг все полетело к чертям!.. Его не оставили!..

Он подошел к столу, открыл конверт с шестью тысячами ассигнаций — последней подачкой департамента, сделанной по распоряжению того же Джунковского. Сердито швырнул конверт в ящик стола и снова бросился на тахту.

Отворилась дверь. Малиновский нехотя повернул голову и, к ужасу своему, увидел Петровского. Молча отвернулся к стене, не зная, что предпринять. Понимал, что надо взять себя в руки и как-то попытаться объяснить причину отъезда. Он и раньше об этом много думал, но ничего правдоподобного придумать не мог — объяснения рождались одно нелепее другого.

— Ты что ж… — сурово произнес Петровский, глядя на всклокоченные волосы и опухшее лицо Малиновского. Весь его вид вызвал у Григория Ивановича непреодолимое чувство омерзения. — По телефону отвечают, что тебя нет дома. В чем дело? Я пришел по поручению фракции. Одевайся, пойдем, все уже собрались, чтобы выслушать твои объяснения.

Малиновский молчал.

— Ты и разговаривать не желаешь?

— Никуда не пойду. Не пойду! — Малиновский вскочил. — Ничего говорить не буду!.. Я… Я… — заскрежетал зубами, упал на тахту и задергался всем телом.

— Не дури, — уже мягче сказал Петровский. Приступы истерии у Малиновского случались и раньше.

— Судите меня, что хотите делайте со мной, оправдываться перед вами не собираюсь! Сегодня я уезжаю за границу. — Он вскочил, подбежал к столу, вытащил из ящика заграничный паспорт, швырнул его Григорию Ивановичу: — Вот, сегодня еду… Оставьте меня в покое!

Петровский ушел.

— Малиновский похож на человека, который сошел с ума, — сказал он депутатам-большевикам, собравшимся у него на квартире. — Сегодня уезжает в Париж. Нам нужно дать оценку его поступку.

— Мы не знаем пока, какие мотивы руководят Малиновским, но это факт позорный и недопустимый, — сказал, как отрубил, Бадаев.