Леонид Золотарев - Люди без имени

• Название: Люди без имени
• Автор: Леонид Золотарев
• Жанр: Биографии и Мемуары

Роман «Люди без имени» написан в конце 40-х и начале 50-х годов прошлого столетия Леонидом Михайловичем Золотаревым и нигде не публиковался, рукописи хранились в архивах семьи. Для автора, как и для миллионов русских людей, Отечественная война стала не только отражением национальной трагедии и национального триумфа, но и фактом собственной биографии…

---

Около печи сидел «Дутый», беседуя с собою. В темноте его сшиб Иван и забился в дальний угол. Охранник недоумевал, как могло случиться, что русский осмелился толкнуть его. Иван рвал рубашку на себе. Дутый с поднятым кулаком подошел к нему и понял, что с русским случилось что-то неладное, опустил кулак и отошел в сторону.

Пока немец поднимал жену, у которой был разбит нос, он потерял из вида русского. Собралась толпа. Пришел директор завода и направился к печи, где сидел Иван, продолжая рвать деньги и дико кричать. В впотьмах, как Иван, директор наткнулся на «Дутого». Первая ярость обрушилась на него.

— Сидишь болван, а русские не работают и бунтуют!

Дутый не обратил внимания на его слова. Выведенный из терпения молчанием охранника, директор закричал: — Встать!

— Пошел прочь! — равнодушно ответил солдат.

Директор решительно шагнул к нему.

— Еще один шаг — и я убью вас! — вскидывая винтовку к плечу, предупредил «Дутый».

Директор попятился назад, минута нерешительности сменилась паническим страхом, и он побежал, крича на ходу:

— Или все посходили с ума, или же черт знает, что творится на заводе, — и вызвал полицию, а затем позвонил начальнику лагеря.

На повороте около лагеря строй русских встретил Дутый, еле державшийся на ногах. Шатаясь из стороны в сторону, делая усилия удержаться на ногах, он скомандовал: — Стой! — и, сделав шаг вправо, приял положение, как регулировщик уличного движения, указывающий шоферу: «Путь свободен»:

— Русским дорога прямо!

Строй двинулся с места. С ним поравнялся охранник, сменивший его на производстве по распоряжению начальника лагеря. Дутый набросился на него и подмял под себя. На крик о помощи «Лошадиной головы» никто не пошел. Если бы кто и задумал из русских помочь, то только для того, чтобы уничтожить его.

Строй остановился около ворот, а Дутый удобно пристроившись верхом на рыжем охраннике, стрелял из отобранного автомата в камень. Пули рикошетом летели выше военнопленных. С трудом рыжему охраннику удалось освободиться от Дутого. Дутый не стал преследовать своего недруга, когда заметил капрала, обыскивающего русских, и подошел к нему. Обыск приближался к концу.

— Много отобрал? — спросил он капрала.

— Только пятьдесят! — ответил тот, продолжая обыск.

Дутый нарисовал круг на снегу и открыл ворота.

— Капрал, клади деньги сюда! — и схватил капрала за руку, одновременно вытащив финку:

— Клади!

Капрал повиновался, принимая за шутку. На круг положил не только отобранные, но и свои. Солдат взял деньги и перебросил их через проволоку. Они исчезли в карманах русских. Капрал зло посмотрел на охранника. Дутый забыл о капрале и принялся ломать замок на продовольственном складе, но усилия его были напрасны. Замок крепок, а двери не поддавались.

— Принесите мне сюда кладовщика! Я посмотрю, сколько наворовал у русских! Все раздали мертвецам. Я покажу ему, как пьянствовать за счет других! Нас не проведешь — видим все!

Ключей он не получил. Кладовщик не пришел. Подойти к нему никто не решался, боялись дурного характера. Убедившись в напрасных усилиях взломать дверь, Дутый направился в барак искать кладовщика. Что было там — русские не знали.

Ночью каким-то образом он выгнал из одного барака всю охрану в одном нательном белье. Они ходили вокруг барака и заглядывали в окна. Из города пришли солдаты и смеялись над ними, застав их в нательном белье. Утром его удалось связать.

В больницу увезли его вместе с Иваном Григорьевым. Они не ощущали друг в друге врага, разговаривали каждый по-своему, выкрикивая непонятные слова, угрожая кулаками неизвестно кому: оба были на грани полного сумасшествия.

24. Баранов нашел свое место в жизни

Баранов ходил мрачнее тучи. Лицо пожелтело, осунулось, сплошные морщины пробороздили широкий лоб; под глазами синие мешки, от которых по сторонам расходятся короткие, но глубокие складки. Только глаза по-прежнему искрились злобой и пронизывали человека насквозь, пристальный взгляд которых, как будто хотел вывернуть наизнанку чужие карманы, которые должны посетить его руки, которые были безжизненны, висели, как плети, и в них не было прежней энергии и жестов.

Леонид обратил внимание на перемену в поведении Баранова, но не придал этому значения. Правда, он целыми днями не вылезал из-за картежного стола, но никого не обижал, не воровал, с лагерными «тузами» держался независимо, порою чуждался их и не искал дружбы с другими. На работу ходил аккуратно и не отказывался от трудностей, а когда нанимал за себя, платил вдвое больше, чем остальные. Чувствовалось, что он что-то переживает и не может найти покоя; его мучит и угнетает совесть.

Тяжелый характер был у Баранова. Он не мог найти себе друга по сердцу. Одни его призирали, другие боялись и ненавидели. Своими тайными переживаниями, чувствами никто с ним не делился, не мог и он излить свое горе другим.

И когда Тульский предложил ему руку дружбы, он не поверил сразу. Но упрямство одного и твердая воля другого вскоре их сблизили.

— Твоя дурная слава на первых порах вызывает недоверие товарищей — ты не отчаивайся. Я дам поручительство! — сказал Тульский. — Но паче чаяния, кто-нибудь погибнет по твоей вине, — откровенно говоря, продашь, я, твой друг, возьму тебя за ноги и разорву напополам, как эту подкову! — Семен не успел опомниться, как Иван с неимоверной легкостью оторвал прибитую подкову к нарам. Он исподлобья посмотрел на крепкие руки товарища, сомневаясь, что Тульский разорвет подкову; но Тульский положил ее на прежнее место и сказал: — Старинное поверие. Оно, возможно, действительно сопутствует твоему счастью.

Доверчивость Тульского, которая и погубила его, крепко смутила Семена Баранова, и он уже не слышал последних слов, вспоминая, заодно и критически переживая годы жизни в плену: Лахти — комната начальника лагеря, удобное кресло, на столе к его услугам лучшие сигары, со стены смотрит портрет Маннергейма; немного иная обстановка в Никеле, и все те же слова: «Мы не требуем от тебя сообщений о драке военнопленных между собой, о том, кто из них ходил на помойку собирать отбросы или украл хлеб у финского рабочего, обругал ли солдата нехорошим словом — это все мелочь! Нас интересуют коммунисты, военнопленные, склонные к побегу, вредительство, пропаганда среди рабочих и пленных, подрывная деятельность.

Когда Тульский собирался идти на свое место, Баранов неожиданно остановил его.

— Иван, — сказал он, подавая подкову, — рви! Счастье не в этой подкове. Разорви, — закричал Баранов на весь барак, злобно впиваясь глазами в подкову — Ты первый подал мне руку дружбы, и как только ее разорвешь — Баранов порвал с прошлым!

Проснувшиеся военнопленные не придали словам Баранова значения, так как рядом с ним был Тульский, которого знали, что он говорит то, о чем думает, и если будет с кем-нибудь спорить, то слышно будет в бараке охраны.

Иван своими громадными руками взял подкову и резким движением рванул в сторону. Подкова оказалась слишком мягкая и не поломалась, а разогнулась. Тульский от злости заскрипел зубами и принялся ее вертеть, как будто у него была не подкова, а проволока. Затем со злостью бросил в разные стороны две половины от подковы.

Тульский погиб, не успев передать Маевскому о Баранове. Отношение к нему осталось прежнее.

Людей, о которых сообщил ему Тульский, он хорошо знал в лицо, и его потянуло к ним, в первую очередь к Маевскому, которого и раньше он выделял из общей среды, как человека грамотного, умного, а сейчас убедился, что именно он мутил лагерь и охрану, что именно его, человека спокойного по нраву и добродушного по натуре, давно ищет охрана. И на сколько он питал к нему антипатию раньше, настолько он проникся к нему уважением после откровенного признания Ивану Тульскому. Но события в лагере развивались с такой быстротой, что Баранов не мог выбрать время для разговора с Маевским. После убийства Рощина, сержант Эндриксон, ведавший в лагере оперативной работой, высек плетьми несколько пленных и поставил свою агентуру на ноги, чтобы узнать убийцу. Маевский считал опасным собирать товарищей, даже не поделившись мнением с Шаровым, принял решение, настало время — на насилие отвечать насилием, на месть — местью, на кровь — кровью!

К этому решению он пришел не сразу. После долгих колебаний о возможности новых жертв, взвесив боевые качества и способности всей группы, перебрав в памяти всех членов ее, он пришел к выводу, что она уже способна действовать решительно. Для выполнения задуманного плана он остановился на Гавриле Быкове и Николае Солдатове.

Николай зарекомендовал себя достойно, а Гаврила был для него еще непонятен. Астраханский рыбак Быков, кроме своего громадного роста, ничем не выделялся. На совещаниях сидел молча, как будто в рот воды набрал. Когда спрашивали его мнение, он отвечал: — Язык у меня дубовый, чтобы высказывать свое мнение. Я согласен. Что скажет Маевский, то и сделаю. Скажет лезть в огонь — полезу. Скажет головой сбить трубу завода — собью!