Доминик Ногез - Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка

• Название: Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка
• Автор: Доминик Ногез
• Издательство: РИПОЛ классик
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-386-00599-3

Оксерр — маленький городок, на вид тихий и спокойный. Кристоф Ренье, от лица которого ведется повествование, — симпатичный молодой человек, который пишет развлекательные статьи на тему «в первый раз»: когда в Париже в первый раз состоялся полный стриптиз, какой поэт впервые воспел в стихах цилиндр и т. д.

Он живет с очаровательной молодой женщиной, Эглантиной, младшая сестра которой, Прюн, яркая представительница «современной молодежи», балуется наркотиками и занимается наркодилерством. Его сосед, загадочный мсье Леонар, совершенствуется в своей профессии танатопрактика. Он и есть Бальзамировщик. Вокруг него разворачиваются трагические события — исчезновения людей, убийства, нападения, — которые становятся все более частыми и в которые вовлекается масса людей: полицейские, гомосексуалисты, провинциальные интеллектуалы, эротоманы, проститутки, бунтующие анархисты…

Конечно же речь идет о «черной комедии». Доминик Ногез, который был автором диалогов для режиссера Моки (он тоже появляется в романе), совершает многочисленные покушения на добрые нравы и хороший вкус. Он доходит даже до того, что представляет трио Соллер — Анго — Уэльбек, устраивающее «литературное шоу» на центральном стадионе Оксерра.

При чтении романа то смеешься, то ужасаешься. Ногез, который подробно изучал ремесло бальзамировщика, не скрывает от нас ничего: мы узнаем все тонкости процедур, необходимых для того, чтобы навести последний лоск на покойника. Специалист по юмору, которому он посвятил многочисленные эссе, он умело сочетает комизм и эрудицию, прихотливые стилистические и грамматические изыскания с бредовыми вымыслами и мягкой провокацией.

Критик и романист Доминик Ногез опубликовал около двадцати произведений, в том числе романы «Мартагоны», «Черная любовь» (премия «Фемина» 1997 г.). В издательстве «Fayard» вышло также его эссе «Уэльбек, как он есть» (2003 г.).

---

— Мсье Ренье, вы полностью разрушили мою версию! — проворчал комиссар после долгого молчания.

Теперь он был в достаточно дурном расположении духа — такой, каким его обычно видели коллеги: непроницаемый и неразговорчивый. В довершение всего его сигара потухла, а спичек не было. Он дал мне перечитать и подписать мои показания, а потом распрощался со мной, даже не улыбнувшись.

Было 14.25. Однако полицейские не торопились, и мсье Леонара освободили только спустя четыре с половиной часа. Клюзо решил сравнить мои показания с показаниями отца Эглантины, который, вернувшись с работы только в семь вечера, к неудовольствию комиссара, подтвердил, что я действительно звонил в указанное время.

Должно быть, Бальзамировщик узнал от Клюзо, что способствовало его освобождению. Ибо на следующее утро я нашел на коврике у себя под дверью благодарственное письмо и огромную коробку засахаренных каштанов. Написанное на очень красивом пергаменте, с витиеватыми и даже загадочными оборотами (вроде «то, о чем вы знаете…», «я не могу вам сказать, что именно…» или «то, что придает смысл вашей жизни, как и моей…»), письмо было довольно высокопарным. Он говорил и о своем «заносе» в отношении Квентина, и о моем «чудодейственном» вмешательстве. Он в равной мере обязан принести мне свои извинения и выразить свою благодарность. Словом, письмо прямо-таки медоточило, и я был порядком смущен.

Я написал благодарственную записку и положил в его почтовый ящик, чтобы оттянуть момент личной встречи. Она произошла через неделю. Стоявший передо мной человек показался мне совершенно незнакомым. Кое-какие прежние черты у него остались — он все так же не признавал полутонов, переходил от восторженности к полной апатии, от самой утонченной доброжелательности к необычной резкости за все более короткие промежутки времени. Он был, как я записал тогда в своем блокноте, человеком Марса — и по месяцу рождения, и по планете-покровителю: переменчивый, как мартовский ливень, вплоть до того, что мог показаться вовсе «не от мира сего».

Еще раз я увидел его, оставшись им не замеченным, возле собора Сент-Эсеб — на этот раз он сидел на паперти рядом с какой-то нищей и ее дочуркой. Он явно поладил с малышкой, до такой степени, что даже мать много раз ее с ним отпускала. Он приводил девочку к себе, кормил всякими лакомствами, давал поиграть с чучелом белки или крысы или абсолютно немузыкально поколотить по клавишам своего пианино, но чаще всего рассказывал ей поэтичные или странные истории. Именно такую ситуацию я наблюдал при нашей следующей встрече, в субботу днем, когда он пригласил меня зайти. В квартире почти не осталось мебели, и мы сидели в кухне. Он угостил нас чаем, у которого был привкус апельсина и корицы, и бисквитами с абрикосовым джемом.

— Расскажи историю, Жан-Марк! — потребовала маленькая Элиетт.

И он начал рассказывать длинную историю, явно слишком сложную для нее:

— Очень давно на Земле жили бок о бок два племени: Взрослые и Дети. Взрослые были кое в чем похожи на сегодняшних — неулыбчивые, мелочные, жадные, смертные. Дети же были насмешники и мечтатели, и смерть была им неведома. Они всегда были здесь, всегда оставались теми же самыми и не знали никаких других перемен, кроме того, что небо меняет цвет утром, на рассвете, и вечером, на закате; что каждую весну появляются почки на деревьях, потом красные плоды и распускаются первые синие гиацинты; а каждую осень листья краснеют и опадают…

Малышка восторженно слушала, посасывая большой палец.

— Дети жили в неведении и свободе, — продолжал он. — Это был рай. Непроницаемый рай, ибо, едва завидев кого-то чужого, а в особенности Взрослого, они мгновенно исчезали, словно стайка воробьев — быстрее молнии, легче перышка, неуловимее ветерка. Взрослые, занятые трудами и подсчетами, могли получать убежище и пропитание лишь ценой изнурительных усилий. Они завидовали Детям и шпионили за ними. Напрасно, разумеется, — никакого контакта не получалось: Дети все время убегали. Но однажды один Взрослый, более коварный, чем другие, нашел способ смешаться с детским народом, не будучи узнанным: для этого ему нужно было всего лишь внедриться, как фагоцит, в тело ребенка.

— А что такое «фагоцит»? — спросила девочка.

— Этот тот, кто входит в тело, съедает все внутри и поселяется в нем сам.

— Ой, как противно! — воскликнула она, выдувая обветренными губками пузырь из жвачки.

— Но для этого, — продолжал мсье Леонар, — ему нужно было завлечь кого-то из Детей. И он смог этого добиться с помощью одной уловки…

— А что это — «уловка»? — снова спросила Элиетт.

— О, извини! Хитрость, ловушка, понимаешь? Она заключалась в том, чтобы притвориться мертвым. Лечь неподвижно и так лежать несколько часов, до тех пор, пока Дети (напоминаю тебе: они не знали, что такое смерть) не приблизились к нему. И тогда ему удалось поймать одного из них, съесть его изнутри и вселиться в него. Затем он разыграл трюк, как с Троянским конем…

(Я опускаю долгое объяснение этой метафоры, к которому ему пришлось прибегнуть в ответ на новый вопрос Элиетт.)

— И вот тогда Дети один за другим были схвачены, съедены и заполнены изнутри тлетворными Взрослыми. И все в конце концов поумирали…

Да уж, забавная сказочка! Как раз для ребенка!

Я уже упоминал о блокноте, куда я ее переписал. Это было в тот период, когда моя идея романа постепенно кристаллизовалась вокруг Бальзамировщика. Чем больше я на нем концентрировался, тем больше видел в нем главного героя. Но он был не один. Я также набросал заметки о Соледад и Аспазии. Не в силах больше ждать, однажды утром я твердо решил устроить свидание с первой (и не только по литературным причинам).

— Например, в пять вечера, — предложил я, взглянув на настенные часы в моем кабинете.

Эта первая встреча чуть было не сорвалась. Когда я прибыл, точно в назначенный час, выяснилось, что она «занята», и надолго. Я возмутился.

— Я вас понимаю, дорогой Кристоф, — мягко сказала Аспазия, — но почему вы пришли на час раньше?

— Мы назначили встречу на пять часов!

— Да, но сейчас только четыре!

Я убедился в этом, взглянув на часы на ее запястье и на те, что висели над входной дверью. И тут же понял, что в воскресенье, когда я переводил все часы на зимнее время, я забыл это сделать именно с теми, которые были в моем кабинете.

Но я не пожалел об этой оплошности, потому что Аспазия, чтобы меня развлечь, предложила мне шампанского и заговорила со мной. Этого разговора я никогда не забуду.

Я уже говорил, что она была одной из самых необычных женщин, которых я встречал. Именно в тот день я пришел к такому заключению. После нескольких банальностей или забавных случаев, рассказанных в приемной, мы присоединились к Африканской мадонне и старшей сестре Красной Шапочки, чтобы выпить вместе шампанского в бежевой гостиной, и Аспазия заговорила своим тягучим, нежным, материнским голосом — не то чтобы вызывая меня на откровенность: она ничего не спрашивала, а я ничего не рассказывал, — но искусно сделав вид, что говорит лишь о себе, преподала мне настоящий урок любви. Не эротизма, а именно любви. По сути, это был способ вырваться из этой ужасной и восхитительной катастрофы с наименьшими потерями. Ибо с первого дня она почувствовала, по ее словам, что за моими уверенными и даже в какой-то степени «мачистскими» манерами (тут она с притворным ужасом широко раскрыла глаза) зачастую скрывается растерянность, если не сказать больше, особенно в присутствии «некоторых особ» (она не назвала Соледад, но легкая улыбка указывала на то, что речь идет именно о ней). Что же до нее самой… И после того как она рассказала, до какой степени любила моего дядю (сначала — плотской любовью, потом — как доброго друга), она призналась мне самым непринужденным образом, что с некоторого времени испытывает «нечто» по отношению к Соледад.

— Я говорю это совсем не для того, чтобы вас смутить, — поспешила она добавить, — и не для того, чтобы утвердить за собой какое-то право старшинства! Здесь у всех равные права!

Она придерживалась того мнения, что любовь — это 10 % гормонов и 90 % тумана и что, говоря откровенно (и даже резко), она порождает множество иллюзий и приносит множество страданий.

— Но, несмотря на это, продолжаешь цепляться за свои иллюзии, даже когда они рассеиваются под воздействием реальности.

Со своей стороны, она не заметила, как у нее возникло влечение к Соледад. Отсюда она вывела некую разновидность теории, процитировав «Пир» Платона (и тогда я сказал себе, что весьма удачно придумал для нее прозвище). Она говорила об Эроте — переменчивом, непредсказуемом, любопытном ко всему боге. Но также о той любви, которая — «дитя свободы», как поется в знаменитой арии Кармен.

— Обычно не улавливают смысла того, о чем говорится в этой арии. «Законов всех она сильней» — то есть это совсем другое, нежели обычный адюльтер. Иными словами, в любви нет ничего невозможного, она не знает никаких границ: ни сексуальных, ни расовых, ни возрастных. Ваш дядя был полностью согласен со мной в этом вопросе. Особенно возрастных!