Доминик Ногез - Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка

• Название: Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка
• Автор: Доминик Ногез
• Издательство: РИПОЛ классик
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-386-00599-3

Оксерр — маленький городок, на вид тихий и спокойный. Кристоф Ренье, от лица которого ведется повествование, — симпатичный молодой человек, который пишет развлекательные статьи на тему «в первый раз»: когда в Париже в первый раз состоялся полный стриптиз, какой поэт впервые воспел в стихах цилиндр и т. д.

Он живет с очаровательной молодой женщиной, Эглантиной, младшая сестра которой, Прюн, яркая представительница «современной молодежи», балуется наркотиками и занимается наркодилерством. Его сосед, загадочный мсье Леонар, совершенствуется в своей профессии танатопрактика. Он и есть Бальзамировщик. Вокруг него разворачиваются трагические события — исчезновения людей, убийства, нападения, — которые становятся все более частыми и в которые вовлекается масса людей: полицейские, гомосексуалисты, провинциальные интеллектуалы, эротоманы, проститутки, бунтующие анархисты…

Конечно же речь идет о «черной комедии». Доминик Ногез, который был автором диалогов для режиссера Моки (он тоже появляется в романе), совершает многочисленные покушения на добрые нравы и хороший вкус. Он доходит даже до того, что представляет трио Соллер — Анго — Уэльбек, устраивающее «литературное шоу» на центральном стадионе Оксерра.

При чтении романа то смеешься, то ужасаешься. Ногез, который подробно изучал ремесло бальзамировщика, не скрывает от нас ничего: мы узнаем все тонкости процедур, необходимых для того, чтобы навести последний лоск на покойника. Специалист по юмору, которому он посвятил многочисленные эссе, он умело сочетает комизм и эрудицию, прихотливые стилистические и грамматические изыскания с бредовыми вымыслами и мягкой провокацией.

Критик и романист Доминик Ногез опубликовал около двадцати произведений, в том числе романы «Мартагоны», «Черная любовь» (премия «Фемина» 1997 г.). В издательстве «Fayard» вышло также его эссе «Уэльбек, как он есть» (2003 г.).

---

Я позвонил в его дверь около шести вечера. Он смотрел по видео какую-то кассету.

— Я сделал эту запись несколько лет назад. Это какой-то американский режиссер… точнее, он родился в Литве — Мекас…[103]

— Я никогда не видел его фильмов, но он говорит о вещах, достаточно…

Он замолчал, так и не подобрав подходящего слова. Но, должно быть, оно было очень лестным, потому что он отмотал запись назад, нажав кнопку пульта, чтобы я ничего не пропустил. Человек примерно лет семидесяти с хитроватыми глазами говорил на ломаном английском, простыми, довольно медленными фразами, о фильме, который он назвал «Еще не потерянный рай». Внизу шли французские субтитры: «Нет, рай еще не потерян… Во всех моих фильмах я прославляю те моменты жизни, когда люди по-настоящему счастливы, красивы, с энергичными, выразительными лицами». Для него именно это и был рай, земной рай, сшитый из лоскутков, который отдалял, пусть ненамного, окончательное погружение человечества в небытие.

— Это его способ бальзамирования, — рискнул я пошутить, чтобы хоть как-то отреагировать.

Мсье Леонар взглянул на меня, не говоря ни слова, широко раскрытыми глазами; мне показалось, что мое замечание его не рассердило, напротив, каким-то образом совпадало с его собственными мыслями. В этот момент у него зазвонил мобильник, и он вышел из комнаты, чтобы поговорить без помех. В спешке он опрокинул стопку книг и бумаг, сложенных на стуле. От нечего делать я подобрал их: тетрадные листки, исписанные детским почерком; карта Парижа и окрестностей; два произведения Стендаля в одной книге — «О любви» и «Привилегии» — должно быть, это была одна из любимых книг мсье Леонара, потому что страницы, особенно последние, предназначенные для записей, были сильно истрепаны и усеяны пометками от руки.

— Спасибо, не стоило! — сказал Бальзамировщик, возвращаясь в гостиную. — Как я уже говорил вам раньше, у меня слишком много вещей! Посмотрите сюда, например (он указал на некое подобие стеллажа белого цвета, уставленного самыми разными предметами): сначала здесь стояла только одна японская бутыль, тоже белая, потом их стало две, потом три, потом я добавил сюда часы, наоборот, очень темные, потом пресс-папье и так далее, и так далее; минимализм в моей квартире принял дурной оборот!

Я улыбнулся и протянул ему два тома из полного собрания сочинений Эли Фора[104] карманного формата, которые также рухнули на пол.

— Великий человек! — прокомментировал мсье Леонар, ставя их на верхнюю полку книжного шкафа. — Вы знаете, он мой собрат по ремеслу. Он был медиком и специализировался на бальзамировании. Он использовал то, что тогда называли «методом Ганеля». Это он бальзамировал Поля Думера[105] и Ортанс Шнайдер, любимую певицу Оффенбаха… Но, мой друг, я позвал вас сюда не затем, чтобы докучать всеми этими историями. Мне нужно узнать ваше мнение.

Он протянул мне несколько брошюр, отпечатанных на глянцевой бумаге, и подарочных каталогов — из тех, которыми набиты журналы и даже газеты за несколько недель до Рождества и Праздника матерей. Кроме того, повсюду валялись многочисленные листки объявлений.

— Видите ли, я хотел бы купить часы для молодого человека… то есть вы, конечно, знаете для кого. Сделать ему сюрприз. Ему скоро двадцать пять: первая четверть века!

Я прежде всего спросил себя: почему он обратился именно ко мне — к человеку, который не слишком разбирается в престижных марках часов и не обладает особым вкусом в отношении этих изделий? Может быть, просто потому, что я на десять лет младше его и мне проще представить себя на месте Квентина. Но потом процесс выбора захватил меня: среди часов попадались по-настоящему красивые. И разумеется, по-настоящему дорогие.

— Не обращайте внимания на цену! — заявил мсье Леонар. — Просто скажите мне, что бы вы предпочли в идеале.

Я пробежал глазами по рядам массивных часов-хронометров, со множеством шкал и цифр, по маленьким затейливым часикам ультраплоского дизайна Swatch. Но здесь еще были и Rolex, модель «Oyster Perpetual» — круглые, темно-золотые. Были «Move 1» от Fred, в форме римского амфитеатра. Были диоровские «D» — две стальные стрелки на черном фоне, без всяких цифр. Были Michel Herbelin — перламутровый циферблат, где каждый час был отмечен крошечным бриллиантом. Были «Open» от Zenith в прозрачном корпусе, сквозь который виднелись зубчатые колесики из золота и стали. Были «Mistery Diamond» от Bell & Ross, где вместо часовой стрелки был бриллиант, движущийся между стеклом и циферблатом. Были «Crazy Hours» от Franck Muller с большими плоскими цифрами, размещенными в полном беспорядке (8 следовало за 3 и предшествовало 1 и т. д.) — без сомнения, для тех, кто ищет вчерашний день. Были «Casino» от Corum, сделанные в виде рулетки, где на конце секундной стрелки был белый шарик, который без конца вращался… возможно, для того, чтобы в один прекрасный день резко остановиться на роковой цифре! Были прямоугольные Philippe Stark и квадратные Burberry, были Crisogono с бледно-голубым циферблатом и Yves Saint Laurent нарочито неправильной формы.

Но особенно мое внимание привлекли (мне немедленно захотелось приобрести одну из этих двух моделей) квадратные темно-золотые «Altiplano XL» от Piaget, с широкой окантовкой вокруг циферблата и римскими цифрами, и «Dandy» от Chaumet — с тонкими стрелками розоватого золота с ониксовыми кончиками, на черном диске циферблата, с браслетом из черной тафты с застежкой в форме пуговицы пластрона. Чтобы избежать ответственности за один-единственный выбор, я решил в шутку устроить «выигрыш в тьерсе» и объединить их с забавной моделью «Hamilton», которые показывали не только часы, но и температуру воздуха, высоту над уровнем моря и сводку погоды («Не хватает только телепрограмм», — добавил я). Мсье Леонар был в восторге: он и сам положил глаз на эти три модели, но не знал, какую выбрать.

Я позавидовал Квентину. Я сказал себе in petto, что, должно быть, приятно ощущать, что тебя любят до такой степени. Мне не на что было жаловаться, но мобильный телефон, даже с вмонтированной цифровой камерой, который мне подарила Эглантина, — что это по сравнению с часами, цену которых даже невозможно было точно себе представить — поскольку для «Dandy», например, изготовитель лаконично указал: «От 2500 евро»!

Прощаясь, я не смог удержаться и заметил:

— Вашему другу повезло!

Лицо мсье Леонара словно осветилось изнутри, и после недолгого молчания он в приступе откровенности начал рассказывать мне энтомологическую историю, в которой я сначала не увидел никакой связи с предыдущей темой:

— Знаете, у меня был в Орлеане приятель-турок, управляющий ботаническим садом. Он разводил в огромной оранжерее редких бабочек. — Он произнес эти слова торжественно, почти в манере Сальвадора Дали, вновь обнаруживая свой акцент, более или менее заметный — все же бургундский, — который заставлял его раскатывать «р» сильнее, чем обычно. — И он рассказал мне, как однажды присутствовал при самой невероятной вещи в мире. Через окно-иллюминатор, выходившее из его кабинета в оранжерею, он увидел, как на листке фикуса одна из самых огромных бабочек в мире — самка Attacus atlas — в течение десяти минут спаривалась с самцом Morpho bleu. Дело в том, что эти бабочки принадлежат к совершенно разным видам — одна из Юго-Восточной Азии, другая — из Гвианы, одна ночная, другая дневная, и их союз был столь же маловероятен, как союз рыси и морского котика — и тем не менее они соединились!

Мсье Леонар не добавил ни слова к этому рассказу. Он долго жал мне руку, стоя у порога, и, несмотря на сумрак прихожей, я видел, что глаза у него блестят от слез.

Когда, я рассказал об этом Эглантине (о бабочках, а не о роскошных часах), она слегка фыркнула:

— Кстати, о бабочках: он порхает с цветка на цветок!

— Кто?

— Господин уполномоченный.

Оказывается, она видела Квентина с Полин Менвьей накануне вечером в баре «У Руби», где вместо стульев — угловые диваны с красными бархатными сиденьями и где она сама была «по долгу службы» вместе с «ужасным» Тиньозо и двумя местными депутатами.

— Ну и что это доказывает? — спросил я.

— Ничего, разве что они очень смутились, когда поняли, что я их заметила. Кажется, при этом рука Полины лежала на бедре Квентина, и тот не выказывал по этому поводу ни удивления, ни раздражения.

Я пожал плечами, но мысленно посочувствовал мсье Леонару. Мы с Эглантиной собирались поужинать у Максима, на набережной Марин, — это было одно из немногих заведений в городе, снабженных кондиционерами, что было очень приятно в такую жару, как сейчас, и растянули удовольствие, заказав травяной настойки (для Эглантины — в прямом смысле, для меня — в переносном, поскольку она пила вербеновый отвар, а я — вербеновый ликер).

Вечер завершился очередной постельной схваткой по прибытии домой — увлеченной, но не слишком продолжительной. Ибо в этот раз у меня возникло довольно раздражающее ощущение, которого раньше не было, — я постоянно думал о том, все ли окна в доме открыты настежь, не видна ли внутренность комнаты в такую ясную ночь, что за странный шум доносится со стороны кабинета и так далее. Между тем как я задыхался, трудясь над своей подругой и стараясь производить как можно меньше шума (но все же скрипа металлической сетки кровати, наших хриплых вздохов и легких шлепков от соприкосновения плоти, влажной от пота, было более чем достаточно!), мне вдруг показалось, что кто-то за мной подсматривает. Я остановился и даже, к удивлению Эглантины, резко обернулся.