Доминик Ногез - Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка

• Название: Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка
• Автор: Доминик Ногез
• Издательство: РИПОЛ классик
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-386-00599-3

Оксерр — маленький городок, на вид тихий и спокойный. Кристоф Ренье, от лица которого ведется повествование, — симпатичный молодой человек, который пишет развлекательные статьи на тему «в первый раз»: когда в Париже в первый раз состоялся полный стриптиз, какой поэт впервые воспел в стихах цилиндр и т. д.

Он живет с очаровательной молодой женщиной, Эглантиной, младшая сестра которой, Прюн, яркая представительница «современной молодежи», балуется наркотиками и занимается наркодилерством. Его сосед, загадочный мсье Леонар, совершенствуется в своей профессии танатопрактика. Он и есть Бальзамировщик. Вокруг него разворачиваются трагические события — исчезновения людей, убийства, нападения, — которые становятся все более частыми и в которые вовлекается масса людей: полицейские, гомосексуалисты, провинциальные интеллектуалы, эротоманы, проститутки, бунтующие анархисты…

Конечно же речь идет о «черной комедии». Доминик Ногез, который был автором диалогов для режиссера Моки (он тоже появляется в романе), совершает многочисленные покушения на добрые нравы и хороший вкус. Он доходит даже до того, что представляет трио Соллер — Анго — Уэльбек, устраивающее «литературное шоу» на центральном стадионе Оксерра.

При чтении романа то смеешься, то ужасаешься. Ногез, который подробно изучал ремесло бальзамировщика, не скрывает от нас ничего: мы узнаем все тонкости процедур, необходимых для того, чтобы навести последний лоск на покойника. Специалист по юмору, которому он посвятил многочисленные эссе, он умело сочетает комизм и эрудицию, прихотливые стилистические и грамматические изыскания с бредовыми вымыслами и мягкой провокацией.

Критик и романист Доминик Ногез опубликовал около двадцати произведений, в том числе романы «Мартагоны», «Черная любовь» (премия «Фемина» 1997 г.). В издательстве «Fayard» вышло также его эссе «Уэльбек, как он есть» (2003 г.).

---

— Ничего подобного. Она у меня.

Я уставился на него, потеряв дар речи. Филибер воспользовался этим, чтобы включить зажигание и тронуться с места. Он медленно поехал к верхней части города, словно хотел найти открытое кафе. Но, как выяснилось, он не собирался его искать, предпочитая для разговора со мной закрытый со всех сторон салон своей машины.

— В день отъезда она вышла в Ларош-Миженн, чтобы вернуться обратно. А чтобы родители ни о чем не догадались, она оставила одной из своих подружек, с которой вместе должна была проходить стажировку, целый мешок писем для родителей, которые та должна была отправлять им из Ливерпуля.

Я попытался собраться с мыслями, но Филибер продолжал:

— У меня не получается от нее отделаться! Может быть, ты…

Словечко «отделаться» явно не свидетельствовало о великой страсти. Это был не случай Гумберта Гумберта и Лолиты, а скорее случай Родольфа, пытавшегося избавиться от Эммы Бовари.

Он почти готов был настаивать, чтобы я вмешался немедленно. Однако мне хотелось побыстрее увидеть Эглантину, и я попросил его сейчас отвезти меня домой. Взамен я обещал завтра днем приехать к нему и попытаться убедить Прюн действительно отбыть на берега Туманного Альбиона, что казалось мне единственным разумным решением. Добившись своего, я облегченно вздохнул, и мы немного поговорили о творческом вечере.

Я думал, что именно ему предстоит освещать это событие в своей газете. Оказалось, что ничего подобного. Он даже сомневался в том, что «Йоннский республиканец», как он выразился, вообще кого-то туда послал. Однако, возразил я, такое бывает не каждый день.

— Я знаю, — ответил он. — Но ты обязательно напишешь об этом в своем романе.

— В каком романе?

В то время у меня даже в мыслях не было написать роман. Я не чувствовал себя на высоте как писатель и, более того, не понимал, как можно извлечь из этого занятия что-то еще, кроме бесконечных мучений. Впрочем, возможно, что именно он, Филибер, в тот вечер вбил мне в голову эту блажь. Конечно, он пошутил, но все же… Получается, что он обладал интуицией, или же я сам уже втайне склонялся к этому. Пока мы в шутку продолжали этот разговор, мне в голову пришла забавная мысль: сможет ли он через какое-то время узнать события этой вечеринки и прототипы ее участников среди множества вымышленных событий и персонажей?

— Заметано! — бросил он.

Когда мы прибыли на улицу Жирарден, я задал ему последний вопрос насчет Прюн, который не давал мне покоя. Он ответил, что нет, он ее не трогал, «по крайней мере, по-настоящему», и я какое-то время пытался сообразить, что же означает это «не по-настоящему», если речь идет о такой восхитительной малышке. Затем мы распрощались.

Эглантина принимала ванну с пеной — лежала в воде, погрузившись в нее до кончика носа. Прежде чем перейти к чему-то другому, она объявила мне, с бульканьем и плеском, в которых отчасти потонули ее слова, главную новость вечера: ей не пришлось отвозить Бальзамировщика, потому что это сделал кое-кто другой.

— Кто же?

— Квентин. Он ждал его у выхода. Они увидели друг друга издалека, несмотря на толпу народа. Бальзамировщик вытаращил глаза, как жареный карп, — ты бы его видел! Потом они упали друг другу в объятия и простояли так целую минуту — я посмотрела по часам. Это было так здорово!

Я даже не стал пытаться отделить иронию от нежности и страсти, прозвучавших в этом восклицании. Одним прыжком я перемахнул через бортик ванны и отправился на поиски сокровищ, ждущих меня под водой.

Увы, на следующее утро, еще до того, как отправиться к Филиберу, я понял, что трагикомедия началась, причем самым что ни на есть распрекрасным образом. Эглантина, которую я решил не впутывать в это дело, потому что боялся, что она не будет достаточно сурова с младшей сестрой и только все испортит, была разбужена звонком матери в 8.45 утра. Оказывается, этим утром почтальон пришел к Дюперронам очень рано и принес два письма из Ливерпуля, с одинаковыми марками, но, разумеется, с разным содержанием. Одно, написанное Прюн, говорило о том, что поездка прошла замечательно, что колледж, где их поселили, «суперский», что кормят, «как во Франции», и что преподаватели «клевые». Другое, от администрации колледжа, выражало беспокойство по поводу отсутствия юной Прюн Дюперрон, которая должна была приехать для интенсивной стажировки в течение трех недель, но до сих пор не появилась.

Эглантина сама пару дней назад вместе с родителями провожала Прюн на вокзал и была уверена, что та уехала в Париж. Когда она узнала, что сестра туда не доехала, то, совершенно естественно, встревожилась. Я попытался как можно убедительнее сказать ей, что я абсолютно убежден: Прюн скоро даст о себе знать, она большая девочка; она, скорее всего, просто опоздала на самолет и через какое-то время доберется до Лондона.

— А ее письмо из Ливерпуля?

— Ах да, письмо…

Я попытался на время замять эту тему. Но так или иначе, Эглантина уже опаздывала на работу, а сегодня в мэрии было какое-то важное совещание, и она не могла отвлекаться на личные дела.

Я не стал мешкать и на час раньше условленного времени уже стоял перед дверью Филибера в доме 11 на улице Иль-де-Плезир (бог мой, этот человек мог жить только по такому адресу!).[101] Я позвонил, но никакого ответа не последовало. Потом, после третьего звонка, когда я надавил кнопку изо всех сил, я услышал в квартире легкий шорох.

— Прюн, это Кристоф, — сказал я как можно мягче. — Я один, открой.

Должно быть, моя интонация подействовала. Прюн открыла дверь, и я чуть было не вскрикнул от удивления. Она еще больше выросла, была немного бледной, похудевшей, и вид у нее был серьезный; передо мной стояла действительно очень красивая молодая женщина, которая выглядела гораздо старше своих восемнадцати лет. Она слабо улыбнулась мне, ничего не говоря, и лишь отвела глаза, когда я заговорил о ее родителях и Эглантине. Наконец, когда я сказал ей, что самым разумным решением будет на самом деле поехать в Англию и объяснить свое опоздание неудержимым стремлением посетить Лондон, «особенно музеи», — в конце концов, вполне законное желание для девушки, приехавшей стажироваться в английском, — она спросила только: «А как же Филибер?»

— Он к тебе присоединится! — ответил я с апломбом, удивившим меня самого. — У тебя есть билет на самолет?

Я взял все в свои руки. Итак, когда я через какое-то время вернулся с новым билетом на поезд «Оксерр — Париж» и билетом на самолет «Париж — Ливерпуль», вылетающий в тот же день, то с законной гордостью объявил Филиберу, который тем временем вернулся домой и сам открыл мне дверь:

— Все уладилось!

И произнес уже громче, так, чтобы услышала Прюн, и в то же время подмигивая Филиберу:

— А ты к ней прилетишь на следующей неделе!

Теперь, по прошествии времени, я не слишком горжусь своим тогдашним цинизмом — если можно назвать подобным словом мою всегдашнюю пагубную манию оказывать услуги другим. Если бы я в этой ситуации, как и в двух-трех других, предоставил событиям идти своим чередом, то, может быть, и смог бы предотвратить пусть не все, но значительную долю тех несчастий, которые в итоге произошли с моими близкими в 2003 году. Так может причинить вред тот, кто вмешивается непрошеным в дела других и разрушает их благополучие.

Однако на тот момент мое вмешательство показалось всем благоприятным: Прюн отправилась на стажировку (в результате у нее появился — во всяком случае, по телефону, — ужасный акцент кокни); Филибер смог избавиться от нее (потому что, отправив ему два десятка SMS одну трагичнее другой, она сообщила, что познакомилась в Ливерпуле с одним «типом» из Леваллуа-Перре и что она его «просто по-свински обожает»); Дюперроны простили блудную дочь (чье «досрочное» письмо легко было объяснить похвальным желанием их успокоить). Единственной печальной нотой во всем этом было то, что Прюн больше никогда не появилась в Оксерре живой.

По крайней мере, я немного отдалил тот момент, когда она появилась в списке исчезнувших (на сей раз по-настоящему) в департаменте Йонны, что вызвало тот же отклик, что и газетные публикации 1990-х, когда пресса писала о жертвах Эмиля Луи (находившегося сейчас в заключении на строгом режиме). «Исчезла», «Исчезли», «Исчезновение», как заметил в Палэ-Бурбон депутат-социалист на встрече с министром внутренних дел, эти слова приклеились к нашему городку столь же прочно, как гомеровские эпитеты — к героям Троянской войны, и превратили его, словно Оран в «Чуме» Камю,[102] в некое метафизическое место, где разыгралась величайшая трагедия. Разве что трагедия в нашем случае приобрела оттенок трагикомедии, как это уже можно было заметить в случае с мясником.

Тем временем жизнь в нашем квартале вошла в привычную колею. В особенности у Бальзамировщика дела пошли намного лучше. Хотя в этот период из-за страшной жары он был перегружен работой, но все равно находил возможность встречаться со своим другом чуть ли не каждый вечер. Они казались настоящей семейной парой. Во всяком случае, я никогда не видел мсье Леонара более счастливым. Доказательство тому я получил в субботу днем, когда он, будучи один дома, окликнул меня из окна и спросил, не хочу ли я вечером зайти к нему. (Это было внове, хотя и вполне объяснялось летней жарой — мы все жили с открытыми настежь окнами, так что Бальзамировщик теперь хоть иногда высовывал нос наружу и даже разговаривал с нами через двор.)