Газета Завтра Газета - Газета Завтра 419 (50 2001)

• Название: Газета Завтра 419 (50 2001)
• Автор: Газета Завтра Газета
• Жанр: Публицистика

---

Это очень странно, ибо, по-моему, никто так не обижал несчастного Филимона, как его собственная родная Бавкида. Ведь в своей книге, на мой взгляд, она создала яркий образ не столько замечательного музыканта и кавалера ордена "Рыцаря Британской империи", а всемирного барахольщика. Да, она ему там то и дело твердит: "Ты гениальный виолончелист!.. Ты грандиозная личность!.. Ты уникальный субьект". Но в то же время обстоятельно, дотошно рассказывает, как он годами, десятилетиями тащил в Москву из каждой заграничной поездки все, что мог. Например, в дни её беременности: "Дождалась! Вечером 17 марта (1956 года) он вернулся из Лондона... И вот, как у фокусника из волшебного ящика появляются всевозможные чудеса, так из славиного чемодана полетели на меня фантастические шелка, шали, духи и еще какие-то невероятно красивые вещи... Наконец, вывалилась оттуда роскошная шуба и упала мне на колени. Я только ахала, а сияющий Слава ходил вокруг... Его просто распирало от гордости и удовольствия, что он такой замечательный, такой богатый муж, что смог преподнести мне такие красивые вещи, каких нет ни у одной артистки Большого театра". Вот в чем их гордость: у других нет, а у нас есть! А еще Филимоша говорил Бавкидушке: "Теперь тебе легче будет рожать. Как только станет очень больно, ты вспомни про какое-нибудь красивое платье, и всё пройдет". Да, видимо, у людей этой породы барахло имеет не только духоподъёмное, но и анестезирующее свойство. А до этого из Лондона он внушал ей по телефону: "Не смей читать страшные книги. Читай сонеты Шекспира!" Он уверен, что эти сонеты — сплошной восторг жизни. Увы, Шекспира великий артист знает несколько хуже, чем заграничное барахло. Ведь в этих сонетах немало такого, чего беременным уж наверняка не следует читать. Например, 72-й сонет начинается так:

Когда меня отправят под арест

Без выкупа, залога и отсрочки...

Ничего себе перспективочка!.. А 74-й еще страшнее:

О, если ты тот день переживешь,

Когда меня накроет смерть доскою...

Уж не говорю о всем известном 66-м сонете:

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж

Достоинство, что просит подаянье...

Но не думайте, что Филимон был волшебником только в дни беременности Бавкиды. Вот читаем о его другой поездке: "Слава набрался в Америке новых "прогрессивных" идей (как Ельцин. — В.Б.) и привез оттуда огромный запас детского сухого питания, пластиковые бутылочки, соски и очаровательные платьица ".

Впрочем, со временем супруги стали работать на пару: "Вся мебель на даче и в Москве (в четырехкомнатной квартирке, 100 квадратных метров), посуда, бельё, холодильники, машины, рояли (интересно, сколько?) — всё было привезено из-за границы, даже крышу для дачи мы купили в Голландии. Всю одежду для себя и детей я везла из-за границы, всё вплоть до ниток. Везла растворимый кофе, колбасу, кастрюли и стиральный порошок". Каков списочек! Крыша — из Голландии... И едва ли он полный, возможно, это лишь половина списка. Может, забыто крыльцо из Люксембурга. А вечером Слава, конечно же, читал супруге — они всегда жили насыщенной духовной жизнью — если не Шекспира, то наверняка Мандельштама:

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.

Я список барахла прочел до половины...

— Барахла? — возможно, переспросила бы супруга.

— Ах, я увлекся, — ответил бы Ростропович, — "список кораблей".

Пожалуй, он думает, что и корабли ахейцев, шедшие войной на Трою, были гружены детским питанием, сосисками, стиральным порошком "Ariel"...

Но вот еще один набег на родину Шекспира: "Слава купил огромную машину "лендровер". Я всячески уговаривала его не обзаводиться еще одной лишней вещью". Действительно, ведь это уже четвертая машина, а в семье всего четыре человека, причем две дочери еще школьницы. Но Ростропович не ведал угомону и, надо полагать, прекрасно зная толк в каждой мелочи, "он набил новую машину до отказа обоями для московской квартиры, какой-то мебелью для кухни, ящиками... Мы еле закрыли двери, и о том, чтобы войти внутрь машины, не могло быть и речи: оставались свободными лишь два передних места, где мы и разместились. Решив, что не всё еще свободное место использовано, на крышу Слава поместил огромный железный сундук, нагрузив его банками краски для дачи. Наконец, прицепив сзади лодку на колесах, счастливый Ростропович объявил, что он готов..." Вишневская забыла. что еще муж приладил гудок (видел такой в Мюнхене, и это лишило сна), который издавал звук коровьего мычания. И в таком виде через всю Европу до города-Героя Москвы...

Вы помните, читатель? Вишневская уверяет, что всё это и о нас с вами... Она пишет, что они с мужем много поработали в мире на славу русского искусства. Никто не спорит. А на что работали они, колеся по Европе в ломящихся от барахла новейших "Антилопах-Гну" с громыхающими железными ящиками на крыше и с коровьем рёвом на всё цивилизованное сообщество? Ведь в этой картине не хватало только бегущего сзади Паниковского с украденным гусем подмышкой и истошным криком: "Возьмите меня! Я хороший!" Или Глеба Павловского с флажком "Гражданский форум"...

Шло время, и дело постепенно обретало скандальный оборот. Бавкида урезонивала Филимона: "Перестань, нам уже ничего не нужно. Ты купил третью машину (как уже сказано, по некоторым сведениям, четвертую). Остановись, посиди дома, с детьми позанимайся..." Или уж начал бы кроликов, что ли, разводить. Но он все хватал, цапал, волок... Глубокого значения исполнена сцена проводов Ростроповича на Шереметьевском аэродроме в 1974 году, когда он получил разрешение поехать на два года за границу. На контроле его попросили открыть чемодан. "Слава открыл, и я остолбенела, — пишет супруга, — сверху лежит его старая рваная дубленка, в которой наш истопник на даче в подвал спускался. Когда он успел положить её туда?

— Ты зачем взял эту рвань? Дай её сюда.

— А зима придёт...

— Так купим! Ты что, рехнулся?

— Оставь её, оставь..."

Подумать только, Рыцарь Британской империи у бедного кочегара рванину спёр... Видимо, последнее слово, сказанное здесь женой, имеет не пустое значение... И вот после всех этих столь колоритных картин — вопль гнева со всероссийской трибуны на каких-то безвестных газетчиков: "Не смейте трогать моего грандиозного Славочку. Даёшь цензуру!"

Но тут возникают новые соображения по этой теме. Ведь сама-то Галина Павловна тоже за словом в карман не лезет. Вот лишь несколько словечек и выражений, которые она в своей книге энергично прилагает к нелюбезным ей людям, причём конкретным, названным по именам: "дураки и негодяи"... "дура баба"... "идиот"... "сволочь"... "тварь"... "быдло"... "мурло"... "мразь"... "дерьмо"... "плюгавое существо"... "шайка"... "Черт с тобой!"... "К черту ваше мнение!"... "Пошли все к чертовой матери!"... "Плюнуть бы ему в рожу!"... "Взводный ждёт, не спится ему, черту... Снимаю сапоги — да ему в рожу"... "А мы тебя лаптем — по роже, по роже"... "Артисты Большого театра скачут, как блохи"... "лапотное хамство"... "дорвавшийся до власти самодур"... "бандит"... "он наполнял своими творческими испражнениями Большой театр"... "подох, как шакал"... "закопают, как падаль"... "Они пиз..т" и т.п. Антересно, всё ли это поддалось переводу на двадцать языков, в частности, последнее речение... Так изъяснялись когда-то дамы ограниченной ответственности на Цветном бульваре в Москве да на Лиговке в Ленинграде. Здесь-то и нужна, казалось бы, цензура.

Автопортрет выразительно дополняют обильные и категорические заявления сочинительницы о самой себе. Например: "Что и говорить, характерец у меня был, конечно, не сахар"... "Я была ужасно упряма и настойчива. Уж если чего захочу — подай и кончено. Во что бы то ни стало". "Если же ставила перед собой цель, то шла напролом. Хоть кол на голове теши". Это о детстве. Но с годами всё только развилось и укрепилось. Вот о юности, о молодости: "В двадцать пять лет, получив самое высшее, что есть в стране, — Большой театр, я сразу заняла в нем особое, привилегированное положение, артисты считали за честь петь со мной". А дальше уже о зрелых годах и о старости: "Во время заграничных гастролей мы со Славой жили отдельно от театра и ни разу не отведали его жалкой кулинарии"... "Я знаменитая артистка... Драматизм моего исполнения потрясает"... "Придраться к моей профессиональной форме невозможно — я пою лучше других и выгляжу лучше других". Всё это замечательно, хотя и попахивает Лиговкой. И миллионы телезрителей могли, например, 10 ноября воочию убедиться, что Галина Павловна действительно выглядит "лучше других", — таких, допустим, как её собеседник Сванидзе. Но дело-то в том, что артистка-пенсионерка делит весь народ на две части: одни — "потомки Пушкина, Достоевского, Толстого, спорящие о смысле жизни", вторые — "потонувшие в дремучем пьянстве, одичавшие в бездуховности" почитатели алкоголика Высоцкого. Себя она относит, разумеется, к первым. Замечательно! Но ведь вот беда: из названных "потомков" никто не стал бы кричать о себе на весь мир, какая у него форма, как он знаменит, как при случае хотел бы вцепиться зубами в глотку собеседнику, а потом взорвать весь мир. Среди "потомков" всё это считается плебейством, непотребщиной и человеконенавистничеством.