Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №09 за 1977 год

• Название: Журнал «Вокруг Света» №09 за 1977 год
• Автор: Вокруг Света
• Жанр: Периодические издания

---

Я растерялся: горница была полна гостей; на разгоряченных лицах блуждало нетерпеливое ожидание — кто такой, откуда? Но лихой дедко Мартын, хозяин дома, «вычислил» меня с первого взгляда и без всяких церемоний взял в оборот. В его глазах, под толстыми стеклами очков, плавал мутный голубой туман, а в уголках губ притаилась детская проказливая улыбка.

— На голодный желудок душа не запоет. Давай проведай шаньгу-ту — вкусна ле? Она ить сметаной да яишным желтком смазана — жириста шаньга-та, поеди-ста. А вот харьюз соленый, померь-ка давай — войдет ле в брюхо харьюз-то? А вот стакашик... Не бу-де-е-ешь?!! Пошто эдак-то?..

О Мартыне Филипповиче Фатьянове я наслышался много историй. Видел его в кино, читал о нем статьи искусствоведов, бывал на выставках, где экспонировались его тетеры, глухарки и гуси-лебеди, вырезанные из дерева; знал, что во многих городах и странах люди дивятся тонкости и изящной строгости его туесов, будто отделанных слоновой костью, и что многие из его работ удостоены медалей и почетных дипломов...

Отправляясь в деревню Селище, где живет мастер, я знал также, что Мартын Филиппович — георгиевский кавалер, участник гражданской войны на Севере, в молодости он слыл отважным, добычливым охотником, а также рыболовом, и вообще это очень веселый, очень словоохотливый, очень хороший человек: не может без гостей жить, готов их принимать хоть днем, хоть ночью. И все-таки я немного побаивался этой встречи.

Сведущие люди в Архангельске сообщили мне, что прошлой зимой дедко Мартын ослеп: «Один глаз у него уж давно вышел из строя, а теперь и второй закрылся; год ничего не видит». И хоть жалко мне было беспокоить старика, тревожить его разговорами, но отнюдь не праздное любопытство неудержимо толкало вперед: все-таки поговорю с мастером, что-то узнаю о его ремесле, может, развею, облегчу его печальную думу.

Пока плыл на рейсовом катере из райцентра Лешуконское, пока одолевал крутой селищенский берег, я готовился к этой встрече. Хоть и слышал я о его неунывающем характере, но, честно говоря, ожидал увидеть древнего высохшего старца с неподвижным взглядом, отрешенного от земных радостей...

А навстречу мне, едва я вошел в избу, шагнул прыткий смешливый человек с распахнутой до ушей улыбкой, обнажавшей щербатый рот, в котором как вызов торчал один-единственный зуб. Он тянул меня к гостям, приглашая к столу, сыпал на мою тарелку золотистые, с темно-коричневыми подпалинами шаньги и еще кричал жене, чтоб побыстрее разогревала уху: «Москва, чай, проголодалась с дороги!» Был он похож на доброго лешего из сказки: земной, лукаво-простодушный — весь на виду. И я не удержался, спросил у него: а как же со зрением?

— Нор-мально! — отчеканил дед Мартын и рассыпался короткими смешками. Кожа на его лице собралась в мелкую сеточку морщин, а в замутненных глазах, как в облаке, вдруг пробилась озерная синь. — Эх, счас только жить бы да жить! Сколько ведь лиха испытал! Слепой был, невидучий, а операцию сделали — и направился. Двадцать дён в Архангельске пролежал, в больнице-те. Лежу в койке, а они делают и делают, хирурги-ти. Хоть и молоды, а ничего — рукодельные ребята, ухватистые. А как сделают че ли, так у меня и спросят: «Ну, как, товарищ Фатьянов?» — «Хорошо, — говорю, — выполняйте в таком же духе. Только поаккуратней!» Они и слушаются меня, выполняют...

— Буде врать-то, — невозмутимо откликнулась из угла его супруга, Лукерья Тимофеевна. Из разноцветной шерстяной пряжи она вязала носки, в разговор почти не вмешивалась, но держала его нить так же крепко, как и свое рукоделие.

Гости, почувствовав, что интерес к ним падает, стали понемногу расходиться. Горница освобождение вздохнула, как бы раздалась плечами, окрасилась ровным закатным светом.

На столе, пуская солнечных зайчиков, гостеприимно шумел самовар. А над ним, повинуясь токам горячего воздуха, медленно и торжественно вращалась вокруг оси резная деревянная птица, подвешенная к потолку. Точно такую птицу, среди других фатьяновских работ, я видел в альбоме «Современное народное искусство». Туловище и голова были выточены с великим тщанием. Сзади широким веером распущен пышный многоцветный хвост из тончайших пластинок-дранок. В их золотистую фактуру удачно вписывались красные, зеленые и черные штрихи. Вся она как будто излучала радужное сияние. В прошлом таких птиц, как символ семейного счастья, ладили по всему Северу, и каждый мастер бесконечно варьировал их форму, раскрывая в дереве заключенную в нем красоту...

— У тебя магнитофон-то есть? — неожиданно спросил Мартын Филиппович. — Доставай, включай — беседовать станем. — И он принялся развивать новую тему:

— В перву-ту германскую я разведчиком служил. Может, слышал? Меня все в полку знали, все. Ноне-то все в предавность уходит, с переживаньем-то люди позабыли, што да как, а я все помню. И как на Васильевском острове в казармах стояли, и как на фронт отправляли. Все, все помню. Грудь — голубая, погоны — красные, морда — как лопушник. Седьмая рро-о-та сто девяносто восьмого имени Александра Невского пехотного полка — ста-на-а-а-вись!..

Ну вот... Послали нас, значит, к генералу Брусилову. Восьмые сутки сраженье идет, пули свищут, снаряды ревкают — страшно стоя идти, а надо. Война без этого не живет. Много нас тоды полегло — я сам два раза был ранен да два раза под газами лежал. С меня столько кровищи повытекло, што поп-от наш сжалился, папироску мне дал: «Ты, — говорит, — Фатьянов, больше не жилец. Покури давай — и закругляйся». О как!.. А повоевать-то еще пришлось — помирать я не согласен. В Карпатах уж дело было, под Бродами. Немец тако сраженье учинил, столь снарядов на нас навыкидывал, — начальство-то наше и побежало. Сдаваться побежало — о как! А мы ничего, стоим — александроневцы дак. Немец наступает, и мы в наступ идем. Орденоносцы у нас батальонами (Командовали. Я столь наград получил — ой-ей-ей! Да не все на грудь навесил, видать, по дороге ктой-то и схамкал...

— Не плети! — снова осадила его Лукерья Тимофеевна. Видно, она знала эти рассказы назубок. — Как поворотится язык, так и бурмасит что попало, людям только голову дурит...

— Ты, бабка, молчи, — обиделся старик и покосился в сторону магнитофона. — Ты сперва расчухай, а товды и бухай. В положеньи-то я был в каком — подумай? В огне, в воде, в земле. И до самого до Брестского мира все трупы и трупы шли... А как борьба пошла большая, в смысле удовлетворенья справедливости, — я в революцию ушел. Хошь расскажу, как беляков бил, как меня расстреливали?..

Но рассказать не пришлось, потому что голос старика потонул в водопаде женского острословия, и ему ничего не оставалось, как перевести разговор в другое русло.

— Ишь как моя старуха раскипятилась, — шепотом пожаловался Фатьянов. — Слова не даст вымолвить... Ну да ладно. У нас с тобой много делов набежало, все и не обговоришь. — И прежняя, чуть плутовая улыбка вернулась на его лицо.

— Что такое «дупле» — знаешь? А-а-а, не знаешь. У кого это сколотень называется али чулок, а у нас дак дупле. Ну, слушай... Поехал я тут по речке — а дело было в пору сокодвижения, береза пухом покрылась. Жара, словом. В жару-ту и надо снимать дупле, бересту эту, иначе присохнет — не оторвешь.

Плыву я, значит, в Бушенево, где березы мои растут, веслом легонько подпихиваюсь. А солнце жарит, сморило меня порато: нет моготы, отдыхать надобно. Зачалил я эдак лодку-ту, только глаза закрыл — ктой-то мне на ухо дышит, щекотает дак. Пробудился, значит... Ба-тюш-ки — да это ж медведь! — И дед так живо изобразил этого медведя, что бороденка его запрыгала от возбуждения. — У меня от страху волосы шишом заподымались. Думаю, раскол серьца получится. Медведь-то у нас здесь смирёный, ягодный, а вот поди как распалился. Ну, я за весло и в морду ему тыкаю: «Пошел прочь, лешак чертовый, кикимора полоумная! Ты што, человека не признал? Сейчас кишки выпущу!» А он стоит эдак, страшила-то, с ноги на ногу переминается... — Фатьянов остановился, заметив на моем лице улыбку: — Што, думаешь, вру? Думаешь, дедко через ум кинулся?! Погоди, счас я тебе докажу...

Мартын Филиппович ловко снялся со стула, вытащил из запечья моток бересты, расправил ее на столе. Потом он нашарил еловый сук-крень, на котором были вырезаны изображения, хватил по нему молотком — и на глянцевой берестяной шкурке проступила только что рассказанная баталия: лодка, лесистый берег, маленькая, тщедушная фигурка деда Мартына с веслом в руках и громадный, с вздыбленной шерстью медведь.

— А чем дело кончилось — знаешь? — возгласил старик, наслаждаясь произведенным эффектом.

Супруга одобрительно помалкивала.

Он взял другой крень — из вереска, снова стукнул по нему, и я увидел на бересте жалкого, убегающего зверя, и явно выросшего в размерах Мартына Филипповича, который кричал ему вдогонку.

— Все из природы, все из нее беру. И чтоб, значит, себя удивить,— mo-своему комментировал Фатьянов, продолжая выстукивать сюжеты из жизни разных птиц и зверей.