Газета Завтра Газета - Газета Завтра 418 (49 2001)

• Название: Газета Завтра 418 (49 2001)
• Автор: Газета Завтра Газета
• Жанр: Публицистика

---

[guestbook _new_gstb]

1

2 u="u605.54.spylog.com";d=document;nv=navigator;na=nv.appName;p=0;j="N"; d.cookie="b=b";c=0;bv=Math.round(parseFloat(nv.appVersion)*100); if (d.cookie) c=1;n=(na.substring(0,2)=="Mi")?0:1;rn=Math.random(); z="p="+p+"&rn="+rn+"[?]if (self!=top) {fr=1;} else {fr=0;} sl="1.0"; pl="";sl="1.1";j = (navigator.javaEnabled()?"Y":"N"); sl="1.2";s=screen;px=(n==0)?s.colorDepth:s.pixelDepth; z+="&wh="+s.width+'x'+s.height+"[?] sl="1.3" y="";y+=" "; y+="

"; y+=" 34 "; d.write(y); if(!n) { d.write(" "+"!--"); } //--

35

[email protected] 5

[cmsInclude /cms/Template/8e51w63o]

Валерий Шашин ПОЖАР В ВОЛЧЬИ СУМЕРКИ

У писателя Валерия Рогова сгорел дом. Случилось это в трёхстах километрах от Москвы в рабоче-крестьянском посёлке Касимовского района Рязанской области с гулким названием Сынтул. Пожар зафиксировали в три пятнадцать ночи. Именно в это время горница бабы Кати озарилась тревожным красным светом, и пробужденная им старая женщина, взглянув по привычке на стенные ходики, метнулась с постели к окошку. Горел, собственно, не дом Рогова, а плотно примыкавший к нему соседский сарай до отказа набитый сеном. Жутко ухающий, порывистый огонь, продрав крышу и стенки сарая, угрожал сразу двум домам, хозяйскому и роговскому, а по стечении ветра — и всей, с испокон веков деревянно-сенной улице.

Ни самого Рогова, ни его соседа на ту пору в Сынтуле не было, поэтому пожарным, сынтульским и касимовским, звонили поднятые бабой Катей её телефонизированные родственники, ну а ближайшие к пожару жители, не дожидаясь никаких звонков, кинулись раскручивать и наставлять огородные шланги, чтобы поливать из них свои дома и заборы, стога и скирды.

Когда-то в Сынтуле дежурили четыре пожарных машины, три заводских и одна поселковая, но в лихие девяностые годы заводское пожарное хозяйство, видимо, оказалось излишней или непосильной роскошью, машины куда-то "разъехались", и лишь одна притесалась к мебельной фабрике. Вот её-то пожарную дружину и ждали, как спасение, на огнём занявшейся улице. Ждали, однако же, напрасно, потому как именно в этот час дружина тушила на другом краю посёлка невесть отчего возгоревшуюся баню…

Пока оттушились, перезаправились водой и домчались до горящей Илёвской улицы, прошло больше сорока минут… Кроме сарая, полыхали уже и соединённые им дома. Соседский оказался по ходу машины ближе, горел сильнее и, наверное, опасней, — за него пожарные и взялись. Дом же писателя, охваченный огнём с одного лишь новодельного бока, предоставили всевластвующему пламени… или касимовским пожарным, прибывшим тремя машинами и вовсе уже на втором часу возгорания… Новодельный пристрой к тому времени сгорел, но старый, основной дом, говорят, отстоять ещё было можно. Для этого нужно было навалиться на огонь мощью всех имеющихся брандспойтов. Однако пожарные распорядились по-своему: одной машиной принялись поливать фасад писательского дома, другой — останки соседского, а третью оставили в резерве, то бишь в полном бездействии.

Поведение пожарных немало взволновало и озаботило жителей.

— Ребяты!— взывала к пожарным стонущая баба Катя.— Тушите дом-то! Там писатель московский живёт, про всех нас хорошо пишет!

— Значит, про кого-то плохо написал,— вдумчиво то ли пошутил, то ли констатировал один из пожарных.

О пожаре Рогову сообщили в шесть утра. Известия подобного рода оглушают и разум и чувства. В этом состоянии невозможно ни осознать в полной мере случившееся, ни тем более вникнуть в подробности и детали. Но ведь и недаром говорят, что первая реакция бывает самой верной.

— За что они нас выжгли?— спросила жена.

Рогов подивился точной найденности слова и решил, что жена имеет в виду погорельца-соседа и его пьянь-дружков, которые ранней весной трижды их обкрадывали. Рогов не стал тогда заводить уголовного дела, тем паче, что и местная милиция особой расторопности не проявила. Во всяком случае, каких-либо явных улик против какого-либо конкретного лица предварительное расследование не выдвинуло, и за неимением таковых пришлось Роговым сажать за железные двери и решётки самих себя. Но, видимо, не помогла и эта укрепительная мера. Решётки на окнах лишь дали пожарным дополнительный повод не проникать в дом — "там же решётки!"

Наверное, похожему принципу следовали и милицейские органы, поскольку всех воров улица знала и называла поимённо. Известно было, и кто наводил, и кто орудовал, и кому сплавили вещи, в частности, садовую тележку. Сведения приходили к Рогову сами, в лице соседей и незнакомых доброжелателей. Положение было диковатое. Местные власти как будто бы затаились в ожидании его шагов, жалоб и заявлений, но в этом затаённом ожидании явственно различалось, сквозило чуть ли не враждебное отчуждение, как если бы кражи спровоцировал сам Рогов — "не было бы тебя здесь, некого было бы и грабить".

Это было вопиющей неправдой, незаслуженной обидой и несправедливостью. Приобретённый в самом конце восьмидесятых годов дом Роговых из поселкового порядка ничем не выделялся. Обшитый с фасада вагонкой, он так и оставался изначально деревенским домом, с гладко-теплыми внутри бревенчато-коричневыми стенами, крашеными полами, провисшим от времени потолком. За двенадцать лет Роговы только и сумели, что навести в доме элементарный жилой порядок и пристроить назади рабочий кабинет с высоким потолком-крышей, прозванный за это смелое архитектурное решение "Сферой". За эти двенадцать лет прежний достаток Роговых, основанный на приличных писательских гонорах и устойчивых советских зарплатах, сокрушительно пал вместе с впадшей в дикий капитализм страной, которая в честных писателях вроде Рогова ничуточки не нуждалась.

Трудно сказать, узнавали ли себя в героях произведений Рогова сынтульские мужики и бабы, но те из них, кому он свои книжки дарил, отмечали, что всё написанное в них — правда. Рогова порой эти признания смущали — попахивало мистикой, ведь далеко не всё, что он описывал, соответствовало реальности. Многое, как чаще всего и бывает в художественных произведениях, он вымысливал, проще сказать, сочинял. Так, например, историю забитого до смерти мальчика из рассказа "Колчий гон" Рогов придумал, а оказалось, что у прототипа героя Василия Узкова (в жизни Виктора Ускова) действительно был младший брат, точно так же погибший от свинцовой нагайки лютого объездчика за колоски с колхозного поля. Виктор Усков сделал лишь одно замечание — напрасно писатель заменил его имя и фамилию, "надо было мои давать". А прототип персонажа из "Беглого палача" отметил неточность не в "своей родной повести", где всё было в порядке, а в рассказе "Звонарь". Оказывается, подлинного звонаря звали Андрюша, но Рогов его никогда не знал, а своего Володю опять-таки придумал, оттолкнувшись от чьего-то летучего воспоминания, дескать, жил тут у нас когда-то слепой звонарь…

Случались и другие отрадные для писательского сердца мистические "казусы", но неприятностей как таковых проза Рогову не доставляла, хотя действительность он не лакировал и отрицательных персонажей выписывал не менее старательно, чем положительных. Возможно, кто-то и узнавал себя в колоритных фигурах Зинки-пистолетихи или лагерного авторитета Ивана Дутикова, но — только в обобщённых чертах и тончайших чёрточках, каковые отыскиваются едва ли не в любом художественном портрете-обобщении. К тому же прошедший серьёзную журналистскую школу Рогов писательской этикой и деликатностью никогда не пренебрегал, даже Сынтул переименовал в посёлок Тульма, не говоря уж о реально живущих рядом с ним людях. Да и не их вовсе описывал писатель, а некие навеянные ими, как теперь выражаются, виртуальные образы. Так что, если и водились у Рогова какие-либо тайные недоброжелатели, то уж никак не со стороны сынтульских прототипов, большинство из которых о своём невольном "позировании" московскому писателю даже и не подозревали. Впрочем, и с реальными людьми Роговы жили в ладу и уважении.

И вот, пожалуй, впервые за двенадцать лет сынтульской жизни Рогов ощутил себя москвичом и дачником. Нет, своим в доску он никогда здесь не был и быть не пытался, но, как говорится, ничто сынтульское ему было уже далеко не чуждо, — прикипел, привык, приварился — и потому такое отчуждённое "внимание" к его беде расстраивало даже больше, чем урон в хозяйстве. Нарушилось что-то важное. Как если бы его выбросили из товарищеского общежительства. Ну пусть не выбросили, а отстранили и теперь со стороны смотрят: как он, чужак, поведёт себя против них, местных. Вот именно "против", а не "за", потому что любое его действие — это он чувствовал почти подкожно — расценивалось как противное: одни жаждали крови, другие — прощения. По убеждениям же Рогова, и то и другое не должно было исходить от него. Он был потерпевший, и на помощь ему обязан был спешить Закон.