Виктор Некрасов - По обе стороны океана (сборник)

• Название: По обе стороны океана (сборник)
• Автор: Виктор Некрасов
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-280-01854-6

В книгу известного русского писателя, участника Великой Отечественной войны Виктора Платоновича Некрасова (1911–1987) вошли произведения, написанные на Родине («По обе стороны океана») и в годы вынужденной эмиграции («Записки зеваки», «Саперлипопет…»).

---

Спешу и сейчас… до того, как этот редактор наложит вето. Кончила «Записки зеваки»[61], глотнула не отрываясь. Самое удивительное это голос. Чудо живого голоса, неповторимого, единственного только Виктор Некрасов, никто другой… Были куски, которые я знала раньше (архитектор Мельников, Киевский вокзал). Но и эти куски читала словно впервые.

Меня ведет по разным городам человек, умеющий видеть, приглашающий и меня замедлить шаг, а то и остановиться, вспомнить. Он ничего мне не доказывает, не проповедует, не «обращает» меня, просто разговаривает.

…Могу и не идти за ним иду потому, что мне интересно с этим собеседником… Могу и не соглашаться с автором при этом не перестану его любить и меня ниоткуда не изгонят.

Иду по Киеву, по Лёвиному Киеву да я, оказывается, раньше почти ничего не увидела! А между тем по Андреевскому спуску нас в 1970 году вели два Ивана — Дзюба и Светличный[62].

…Два дня тому назад мы проводили Лелю[63] в очередную поездку в лагерь. На свидание…

Прочитав, захотелось мне, немедленно, сейчас же ехать в Киев, идти по всем «некрасовским местам» с книгой в руках, смотреть, смотреть глазами зеваки… Как и многие другие мечты, эта хоть и осуществима, даже характеристики не надо! А вот, когда осуществится — Бог ведает…

Упоминаете Вы и дом, в котором я родилась — передвинутый вглубь, по старой Тверской он был д. 24 — рядом со студией МХАТ — д. 22. в детстве играли среди декораций… И он — один (а у Вас — множественное число)…

О кабинете гравюр я знала и бывала там, а о музее Тропинина — нет. Пойдем туда обязательно, Лева — большой поклонник таинственно-загадочного Рокотова…

Выписываю маршрут, перечисляю с чувственным наслаждением эти названия: Щетининский переулок — музей Тропинина; Антипьевский переулок — музей гравюр. Посмотреть, что в пустой усадьбе между домом Верстовского и церковью Антипия. Поленовский дворик с Николой-на-Песках…

Мне жаль, что Вы не предусматриваете такой возможности, что Ваш читатель, — чаще читательница, — прервали прогулку не по доброй воле и не из-за КГБ, а просто из-за страшного давления жизни, обстоятельств. И все скукоживается та свободная территория души, та, которая и дает возможность смотреть.

…Иду за «зевакой» не только по пространству, — по времени тоже. По предвоенным годам и по войне и по недавним. Мне казалось осенью 1962 года, что наступают, наконец, совсем новые времена — и не только потому, что в ноябре появился «Иван Денисович», но и потому, что делегация в Париж состояла из Паустовского, Некрасова, Вознесенского. Сейчас об этом смешно вспоминать, но ведь тогда я (и не только я) гордилась: вот эти делегаты ПРЕДСТАВЛЯЮТ…

Одному не поверила, хотя вроде поняла, что не скучаете по Киеву. Перед отъездом у нас Вы даже не захотели выпить за Киев, твердо сказав: все, что осталось, — не в Киеве, а в Москве, в Ленинграде. Но Слово, Ваше слово. Вас опровергает, говорит мне о другом. Нельзя так написать о городе, сколько бы горя он, город, ни принес, если его не любить… Может, впрочем, оно легче — думать, что не скучаешь…

Интереснее всего, важнее всего мне личность рассказчика. В пестроте. В пересечении широт — вобрать в себя все впечатления бытия, — и в определенности.

Я слышу того, кому мама не велела быть благоразумным. И он не стал. Того, что в Нью-Йорке положил аистиное яйцо в карман.

На минуту захотелось подойти к Вам и Саше[64] в Париже, хоть поздороваться. Встало на пути ледяное слово «никогда». Или та, другая, возможность, которая для меня была бы несчастьем.

Вика, родной, спасибо Вам еще и еще раз за книгу, за радость, которую принесли.

Получил ли он это письмо? Не знаю.

17.11.76

Дорогие Лева и Рая!

Не сердитесь, что пишу редко. Здесь, в Париже, та же сутолока и текучка, что в дорогой нашей Москве. Ничего как-то не успеваешь. Как та белка в том колесе.

Иногда все же вырываюсь из этого колеса и брожу по очаровательным парижским улочкам, по Марэ, по всяким де-Вожам… Заглядываю иной раз в Лувр и брожу, не торопясь, от картины к картине, не стараясь захватить все зараз. Узнал де Ла Тура, а ведь не знал. Могу спокойно пройти мимо Джоконды, знаю уже… что где висит. Это м.б. даже самое приятное.

К Парижу начинаю уже привыкать, считать своим. Вчера вот ездил в Орли встречать Л. из Гренобля и подумал — вроде уже как во Внуково или Борисполь… Вот так-то…

Ну, а русский Париж? Вы там, в Москве, о нем знаете, по-моему, больше, чем мы… Случается тут разное. До вас доходит что-то, но в основном по испорченному телефону, по-французски «Telephone arabe».

Я же, дети мои, над схваткой. Не окунаюсь. А потому и относятся ко мне неплохо. Русские и французы и русско-французы. Дружу в основном с Володькой[65], очень он хороший, прямой и честный парень — прошу это учесть, — зря похвалами не раскидываюсь… Как там мои Володи?[66] Привет им. Как тебе мой Гелий?[67]

В письмо вложена открытка.

«Вот где мы живем. А до этого жили и творили Сезанн, Ренуар, Сислей, и даже Коро. И Э. Золя, и Мюссе, и О. Уайльд. Я не говорю о королях, охотившихся в соседних лесах. Во! А теперь — мы».

В 1983 году, отвечая на мои вопросы о самиздате, (я проводила интервью с эмигрантами из СССР о самиздате по поручению Института Восточной Европы в Бремене), В. Некрасов рассказывал о Снегиреве:

Гелий был очень благополучен, заведовал сценарным отделом на киевской студии документальных фильмов, был членом партбюро. Писал комедийно-футбольные вещи. Его дядя — Вадим Собко — плохой писатель и плохой человек, был очень влиятелен.

Впервые Снегирев прозвучал, когда в «Новом мире» напечатали его повесть «Роди мне три сына». Едва ли не все украинские руководители обивали пороги «Нового мира», Твардовский им всем — от ворот — поворот, а Гелия опубликовали.

Потом он познакомился с «плохими» людьми, и со мной начал развивать «плохую деятельность».

На 25-летие расстрела в Бабьем Яру (1966 г.) приехали из Москвы — В. Войнович, П. Якир[68] и другие. Снегирев — он же был из начальства на студии — взял туда маленькую киногруппу, чтобы все было запечатлено.

Люди плакали, везде было много цветов. Я сказал несколько слов о том, что здесь должен стоять памятник. Потом выступили Дзюба с хорошей, умной, горькой речью. Что пора, наконец, положить конец взаимной нелюбви украинцев и евреев, что это позор. Слышно было плохо, никаких микрофонов у нас не было. (Речь эта позже распространялась в самиздате.) Потом появилась милиция и всех — весьма вежливо, но разогнали. То, что сняли киношники, отобрали. И никто так этого не увидел. Директора студии выгнали с работы. Меня «песочили» на партбюро. Гелия еще оставили, но простым режиссером, снимать еженедельные хроники о доярках. Его, конечно, вызывал дядя, учил его уму-разуму: «Учти, дорогой, есть все возможности тебе остаться советским писателем, настоящим коммунистом, а есть другой путь — дружить с подонками, скатываться на дно». Гелий, говоря их языком, «скатился на дно». Он написал сильное документальное произведение «Мама моя, мама». Это история процесса СВУ[69] в 1930 году. Украинские ученые, — если не детский сад, то стариковский сад — за чашкой чая решали, какой должна быть Украина. А в судебном процессе утверждалось, что там и оружие было и какие-то террористические планы. Все они, конечно, были осуждены. Те, кто вышел, отсидев сроки, погибли позже. В этом процессе была как-то замешана и мать Гелия.

Вы переслали рукопись в Париж, она была опубликована в «Континенте». После этого Снегирев закусил удила. Решил отказаться от советского гражданства, бросить паспорт в лицо Брежневу. Сопроводительное письмо — отношу его к блесткам литературы сопротивления — написано зло, метко, уничтожающе. Уничтожил он себя: если ему в какой-то степени простили «Мама моя, мама», то за письмо посадили в тюрьму. Умер он в тюремной больнице в 1978 году.

Вернемся к хронологии.

13.1.76

Дорогой Лева…

Добралось, наконец, через 2 1/2 месяца и твое письмо до меня… Кстати, не было от тебя письма, на которое я бы не ответил. Не говоря уже о почтовых открыточках из разных европейских городов на Красноармейскую…

О твоей книге[70]. Брался за нее с опаской. И не потому, что она толстая (нет на вас всех, и на А. И. в том числе, Асе Б.[71]!), а потому что я, как бывший красноармеец, не люблю, когда ее — Красную Армию — топчут. Боялся, что и ты это сделал…

Прочел (пока первую часть, военную) и увидел, что это не так. Я сам в Германии в те дни не был, поэтому не мне судить… Твоя позиция (тогда) была единственно правильная. То же, что ты рассказал о политработниках, — это впервые в военной литературе. И их, таких, топтать и разоблачать надо. И ты это сделал. Спасибо! А солдаты… Думаю, что это получилось, образовалось не только из-за приказов (посылайте посылки! а потом расстреляем!), а по другим причинам — солдатской отходчивости и жалостливости. Это я видел в Зап(адной) Украине… Вели на расстрел, а потом кормили, скручивали цигарки, — ах ты, глупый, глухой Фриц…