Сергей Ауслендер - Петербургские апокрифы

• Название: Петербургские апокрифы
• Автор: Сергей Ауслендер
• Издательство: Мiръ
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-98846-011-9

Сборник прозы «Петербургские апокрифы» возвращает читателю одно из несправедливо забытых литературных имен Серебряного века. Сергея Абрамовича Ауслендера (1886–1937), трагически погибшего в сталинских застенках, в начале XX века ценили как блестящего стилиста, мастера сюжета и ярких характеров. В издание вошли созданные на материале исторических событий петербургского периода русской истории и подробно откомментированные сборники дореволюционной прозы писателя, а также прогремевший в начале XX века роман «Последний спутник», в героях которого современники узнавали известных представителей художественной богемы Санкт-Петербурга и Москвы. В сборник также включена первая публикация случайно уцелевшего рассказа «В царскосельских аллеях».

---

Наскучили Мише эти лица отельных лакеев, эти нежилые неуютные комнаты и было странно здесь, в милом, родном Петербурге, испытывать ту же бесприютность путешественника.

Последние дни они избегали говорить о будущем, и поэтому Миша совсем не знал, долго ли думает Юлия Михайловна прожить в Петербурге и что предполагает делать. Была она не та итальянская, помолодевшая, радостная, а опять московская, с безнадежной тревогой в глазах, будто придавленная какой-то мрачной мыслью, и часто страшно было с ней Мише.

Отпили кофе; чемоданы стояли посередине комнаты неразобранные, Юлия Михайловна сидела в углу дивана. Тоскливо бродил Миша по комнате; подошел к открытому окну, из которого с высоты пятого этажа праздничный вид открывался на город, нагнулся над подоконником, слегка закружилась голова, и он невольно подумал: «Вот бы броситься вниз, без крика, без шума, как полет птицы, и через секунду все бы кончено».

Отойдя от окна, он еще побродил и нерешительно подошел к вешалке.

— Ты уходишь? — вдруг встрепенулась Агатова, — опять оставляешь меня одну, милый, пожалей. Мне так тяжело, так страшно.

— Мне надо только повидать одного товарища. Я очень скоро вернусь, — бормотал Миша.

— Как хочешь. У тебя всегда есть важные дела, чтобы уйти от меня. Уходи, я тебя не держу, — с неожиданной злобой говорила Юлия Михайловна, и лицо ее даже почернело.

Миша быстро вышел и почти бегом бросился по коридору. Он слышал, как дверь их номера открылась, вероятно, Агатова хотела вернуть его, но он уже бежал по лестнице, прыгая через две ступеньки.

Все радовало на улице Мишу — и маленькие букетики ландышей, таких скромных и нежных после ярких итальянских роз, и бородатый извозчик, подстегивающий свою клячу, и чахлые деревца в сквере, все радовало и умиляло.

Он шел и разглядывал все с таким волнением, будто впервые попал в этот город. Прежде всего захотелось ему повидать Второва. Переехав через Неву на пароходике и пройдя по бесконечной линии острова, он поднялся по узкой, пропитанной кухонными запахами лестнице в последний этаж.

И почему-то, когда он поднимался по этой полутемной вонючей лестнице, вспомнил смятение последнего месяца в Петербурге и вдруг почувствовал такую радость, такое освобождение, будто в первый раз понял, что отошли все мучительные призраки, что вольная радостная жизнь, полная работы и любви, ожидает его.

Тщетно звонил и стучался в двери Миша. Очевидно, Второва не было дома, но это не огорчило его. Спустившись вниз, он кликнул случайного извозчика и, не торгуясь, сел. Извозчик в недоумении оглянулся, думая, не пьян ли седок, так как Миша только улыбался и повторял: «Поезжай, поезжай».

— Да куда же, барин, везти-то? — спросил извозчик.

— Ах, да, — опомнился Миша и, подумав минуту, сказал: — Ну, конечно на Кирочную.

Казалось Мише, что приветливее, чем всегда, поглядел на него толстый швейцар, приподнимаясь с своего кресла. Одним взмахом поднялся он по лестнице и, когда нажимал кнопку звонка у выцветшей, такой милой карточки: «Александр Николаевич Ивяков, профессор», сильно билось сердце и кружилась голова, — конечно, от быстрого подъема.

Дверь открылась. Мелькнула на темном фоне передней голубенькая кофточка и золотые косы вокруг головы.

— Вы, вы, — прошептала Тата и вдруг, совсем неожиданно закинула руки, обняла Мишу и поцеловала быстрым, неожиданным поцелуем.

Миша даже понять ничего не успел, как оказался один в темной передней, а по коридору стучали каблучки убегающей Таты.

— Кто там? — ворчала старая нянюшка и, разглядев Мишу, закивала радостно. — Ах, это вы, Михаил Давыдович, пожаловали. А у нас уж беспокоились, что запропали. Таточка-то чего убежала, гостя в потемках оставила.

Сидя в кабинете Александра Николаевича и точный отдавая отчет о своем путешествии, едва мог удержать Миша свое радостное волнение, едва мог припомнить, в каком музее что видел, где был и где не был; одно знал, одно помнил: темную переднюю, нежные руки у своей шеи и быстрый легкий поцелуй, такой неожиданный, такой сладкий. Потом в столовой, когда встретились они и, опустив глаза, спросила Тата о путешествии равнодушным голосом, а углы губ дрожали не то от смеха, не то от волнения, вдруг загорелся Миша и, быстро ходя по комнате, заговорил о таинственной Венеции, о благоуханной, белой Флоренции, будто импровизировал вдохновенно, будто сон какой-то рассказывал.

Ободрительно улыбался Александр Николаевич; потемнели глаза Таты; пахли весенние гиацинты сладко и нежно, не напоминая тяжелого благоухания роз и мимозы.

— Браво, браво, — воскликнул Ивяков. — Да вас не узнать. Вы возмужали, в вас чувствуется кровь, радость жизни. Ваши глаза блестят, щеки загорели. Вы уже не напоминаете мне худосочной изломанной девочки. Признаться, я очень боялся за вас, но Италия вас вылечила. Вы выпили из этого огненного кубка и возвратились к нам обновленным, бодрым, светлым.

Приходили какие-то знакомые, расспрашивали Мишу, удивлялись перемене в нем. Кто-то читал стихи, кто-то пел; уже у рояля зажгли свечи, пылающие от ветерка, доносившегося в открытое окно. Миша все видел, все слышал каким-то новым, прекрасным, радостным.

Они ни слова не сказали с Татой, и только когда встречались их глаза, они смущенно улыбались, и не было сил вынести восторг, охвативший Мишу. Он отговорился усталостью после дороги и стал прощаться.

— Слушайте-ка, — спохватился Александр Николаевич, — ведь дядюшка ваш уехал и поручил мне смотреть за вами. Извольте-ка завтра же перевезти ваши вещи и устроиться в Микиной комнате, которая сейчас совсем пустой стоит. Довольно на свободе бездельничать, пора и за работу приниматься.

Только на улице вспомнил Миша, что ожидают его в гостинице неприятное объяснение, упреки, жалобы, слезы, и сделалось скучно и тоскливо.

«Нужно все кончить разом», — подумал он и прибавил шагу, чтобы скорее исполнить необходимое. В комнате было темно, и только луна, падая пятнами на пол, диван, край стола освещала. Опять тяжело благоухали духи.

— Это ты? — глухо спросила Юлия Михайловна и быстро, как бы проснувшись внезапно от тяжелого сна, поднялась с кровати.

Миша повернул кнопку электрической лампы.

— Мы будем чай пить. Я купила твоих любимых пирожных, — деланно веселым тоном сказала Агатова, закрывая глаза от внезапного света.

— Нет, я не хочу. Я уже пил, — ответил сухо Миша.

— Ты что-нибудь решил, — спросила после некоторого молчания Юлия Михайловна, перебирая чашки, приготовленные на столе.

— Я завтра переезжаю к Ивяковым, — ответил Миша.

— Ах, да, да, я так и думала. Ты женишься на ней. Она твоя невеста? — рассеянно как-то говорила Юлия Михайловна.

— Я не понимаю, что ты говоришь. Какие глупости. Просто мне удобнее у них, чем в гостинице. Ведь ты тоже скоро уедешь, — бормотал Миша, потерявший всю свою уверенность.

— Ну, конечно, я уеду. Я уеду. Ведь я только и просила тебя быть моим спутником в Италию. Нежным, последним спутником.{72} Спасибо. — Она подошла и поцеловала Мишу в лоб; была спокойна и решительна.

— Конечно, я уеду. Не беспокойся. Все будет хорошо. Я сейчас разберу наши вещи, чтобы не спутать. Ведь поезд есть ночной?

Миша ходил смущенно по комнате, пока Юлия Михайловна возилась около чемоданов.

Потом он взял книгу и сел читать.

Юлия Михайловна ходила неслышными шагами, потом села на низкий подоконник.

Он читал о Сиенском соборе, книгу, данную Ивяковым еще перед отъездом.

Так молча просидели они долго. Юлия Михайловна не шевелилась у окна. Миша тоже застыл, только осторожно переворачивал страницы. Легкий шорох заставил его слегка насторожиться. Потом опять наступила тишина, еще более неподвижная. Миша быстро обернулся. В комнате никого не было.{73}

Конец

Март 1913 года. С.-Петербург.

ЗОЛОТЫЕ ЯБЛОКИ{74}

Бастилия взята{75} (фрагмент)

Маркиз принял меня за туалетом. Я открыл ему все. Я рассказал ему о моих томленьях, о моей любви к Фелисите, о нашем так неудачно кончившемся свидании, и только когда я дошел до трагического происшествия с пауком, расторгшим наши робкие объятья, легкая улыбка промелькнула на его губах.

— Мой друг, — сказал он, последний раз уравнивая заячьей лапкой искусно наведенные румяна. — Мой друг, ваши несчастья трогают меня, но излишнее отчаянье можно объяснить только неопытностью. Если вы доверитесь мне, то, может быть, и найдутся средства помочь вам.

Вечером я заехал за ним.

Маркиз казался рассеянным; вероятно, его расстроили новости из Версаля.

Мы проехали в маленькой каретке, спустивши желтые занавески, по бульварам, уже начинающим оживляться, и потом, много раз заворачивая в неузнаваемые мною улицы, наконец остановились…