Сергей Ауслендер - Петербургские апокрифы

• Название: Петербургские апокрифы
• Автор: Сергей Ауслендер
• Издательство: Мiръ
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-98846-011-9

Сборник прозы «Петербургские апокрифы» возвращает читателю одно из несправедливо забытых литературных имен Серебряного века. Сергея Абрамовича Ауслендера (1886–1937), трагически погибшего в сталинских застенках, в начале XX века ценили как блестящего стилиста, мастера сюжета и ярких характеров. В издание вошли созданные на материале исторических событий петербургского периода русской истории и подробно откомментированные сборники дореволюционной прозы писателя, а также прогремевший в начале XX века роман «Последний спутник», в героях которого современники узнавали известных представителей художественной богемы Санкт-Петербурга и Москвы. В сборник также включена первая публикация случайно уцелевшего рассказа «В царскосельских аллеях».

---

— Ну, милый мальчик мой, хорошо ли теперь тебе? Как я боялась за тебя. Каким нежным и прекрасным лежал ты у меня на руках. Как цветок надломленный. Ни одна редакция, ни один товарищ не знает тебя таким. Только для меня твоя красота, и никому не отдам я тебя.

Она соскочила со своего места, обняла Гавриилова, будто защищая от кого-то, и, нагнувшись, долгим поцелуем в первый раз припала к губам его.

В эту минуту нарушилась та нежная, необычайная легкость их отношений. Душно стало Гавриилову от этих жадных губ, прильнувших к нему. Ужас какой-то охватил его и, шепча:

— Не надо, не надо! — оттолкнул он женщину, и, поднявшись, слегка пошатываясь от слабости, пошел он в другую комнату и, закрыв руками лицо, сел на диван.

Молча, несколько минут стояла Агатова посреди комнаты, ликующим солнцем залитой, потом медленно, как бы ожидая, что позовут ее, прошла в переднюю, постояла еще, прислушиваясь, и, надев сама шубку и шляпу, не посмотревшись в зеркало, вышла на лестницу. Рассеянно шла она по улице и, только случайно увидев в окне часовщика часы, вдруг вспомнила что-то и торопливо наняла извозчика на Тверской бульвар.

— Скорей, ради Бога, скорее! — торопила Юлия Михайловна извозчика.

Не замечала она ни радостного солнца, ни праздничной толпы на улицах; темным смятением наполнилась ее душа; хотелось убежать, скрыться, а вместо того губы шептали, как бы чужой воле повинуясь:

— Скорее, ради Бога, скорее!

У бульвара позабыла расплатиться, на слова извозчика: «Денежки пожалуйте, или подождать прикажете?» — нетерпеливо сунула ему какую-то монету и почти бегом кинулась по бульвару.

Проходили студенты с курсистками, дети бегали, попадаясь под ноги, франты насмешливо поглядывали на сбившуюся шляпку Агатовой.

Приподняв с холодной учтивостью котелок, Ксенофонт Алексеевич поднялся со скамейки, на которой сидел, перелистывая небольшую в сафьяновом переплете книжечку.

— Зачем ты хотел меня еще видеть? Опять мучить? — заговорила Юлия Михайловна, задыхаясь.

— Успокойтесь. Мы привлекаем внимание, — ответил сдержанно Полуярков и, взяв ее под руку, повел на боковую аллею, почти пустынную.

Несколько минут прошли они молча.

Тихо спросил Полуярков:

— Кто твой новый любовник?

— Ты не смеешь, не смеешь так говорить со мной! — громко начала Юлия Михайловна, но под холодным блеском стальных глаз его как-то сжалась, поникла и смолкла.

— Ксенофонт, зачем ты так мучаешь и себя, и меня. Я не люблю тебя. Я не могу больше, — прошептала она.

Полуярков только усмехнулся.

— Ты лжешь. Только я остался у тебя. Только мне должна отдать ты свою жизнь, и ты это знаешь. Ты лжешь, когда говоришь, что уйдешь от меня. Куда? С кем?

— С ним! С светлым избавителем! — почти вскрикнула Агатова.

— С кем? С Гаврииловым? — вдруг, как-то почернев весь и изменив холодному спокойствию своему, спросил Ксенофонт Алексеевич.

— Да! — тихо, почти одним только движением губ ответила Юлия Михайловна.

— Это вздор. Этот мальчишка… Ты не посмеешь. Я приказываю тебе. Ты погибнешь. Слышишь? — Это ложь! Только я, только я и на всю жизнь! — яростно шептал Полуярков, сжимая ее руку.

— Мне больно, пусти меня, проклятый! Я не хочу больше тебя! — твердо произнесла Юлия Михайловна и, вырвав руку, пошла к выходу не оглядываясь.

— Вон это Полуярков известный, — сказал один молодой человек другому, и Ксенофонт Алексеевич быстро пришел в себя и спокойно и быстро пошел в другую сторону, будто, встретившись с случайной знакомой, он поговорил с ней несколько минут и спешил теперь по неотложным, огромной важности делам.

IX

Оставшись один, долго неподвижно сидел Гавриилов.

Потом хотелось скорее бежать отсюда, из этой светлой, исполненной таинственным дурманом комнаты, но какая-то вялость охватила, и без мыслей, почти ничего, кроме смертельной усталости, не испытывая, медленно бродил он по тихим комнатам, останавливался у замерзших окон, равнодушно смотрел на расстилающийся внизу город, пестрой яркостью своей сияющий, опять садился на диван.

С холодной насмешливостью смотрело на него лицо Ксенофонта Алексеевича из черной рамы портрета, но уже и Полуярков не был ему интересен и страшен.

Робко прозвенел звонок в передней.

Шурша порывисто шелком, быстро прошла Юлия Михайловна по столовой и остановилась молча в дверях, как бы ожидая какого-то приговора.

Гавриилов ничего не сказал — устало взглянув на вошедшую.

Так, как была, в большой шляпке с белым пером, в шубке, упала Агатова перед ним на колени и, протягивая руки, не смея коснуться, молила:

— Ты не ушел. Спаси меня, не покидай!

Гавриилов вздрогнул. Мучительная жалость наполнила его сердце, с трудом выговаривая слова, он сказал:

— Мне жаль вас. Я не знаю, чем могу помочь вам. Ведь вы любите его.

И он указал на портрет Полуяркова.

— Нет, нет, это наваждение! — страстно перебила его Юлия Михайловна.

— Нет, нет, это не любовь, это мучительство. Ты избавитель мой светлый, ты спасешь меня!

— Но ведь я… — начал было смущенно Гавриилов.

— Ты не любишь меня! — опять перебила Агатова. — Но позволь быть твоей рабой, только смотреть на тебя, только изредка целовать твои одежды, исполнять малейшее желание, каприз твой!

Она ползала у ног его, падала на пол.

Жалобно колыхалось белое перо ее шляпки.

И вдруг, взглянув на заходящим солнцем облитую Москву, на гордую усмешку Полуяркова, на эту изнемогающую женщину у ног своих, улыбнулся Гавриилов, для самого себя неожиданно, и протянул руки к Агатовой, с холодной, чуть-чуть насмешливой нежностью говоря:

— Ну, не нужно так. Встань. Успокойся. Странно у вас все в Москве, и нет благой легкости и радости, которой я хочу, а все ужасы, трагедии.

Юлия Михайловна удивленно смотрела на него. К какому-то новому голосу его прислушиваясь, голосу ласковому, утешающему и как будто обманывающему.

Прозрачные глаза его смотрели на нее нежно и равнодушно как-то.

И с этой минуты будто изменился Гавриилов совсем, будто другой человек говорил за него ласково и спокойно; глядел улыбаясь, стал он спокойным, нежным и властным. Не говорил о том, что любит, ничего не обещал, но когда тихонько Агатова припала к руке его и целовала жадно, только улыбался, прозрачными своими глазами глядя на как бы покоренный им темнеющий город.

Опять весело и нежно пообедали за маленьким круглым столом, украшенным цветами, и недопускающим возражения тоном объявил Гавриилов, что вечером едет.

Юлия Михайловна не возражала, но настойчиво просила ехать непременно с почтовым, хотя поезд этот не совсем был удобен. Но, не споря, Гавриилов согласился.

После обеда пошли пройтись.

Зажигались фонари; багровая погасала заря.

Шли медленно, разговаривали дружественно и весело, но о постороннем, простом, ни вчерашнего, ни Полуяркова, ни будущих своих отношений не касаясь ни одним словом.

Юлия Михайловна зашла в цветочный магазин и купила белую розу.

— Это тебе, — сказала и, будто гимназистка, смутилась.

Дома напились чаю и стали собираться на вокзал.

Только выйдя на лестницу, Юлия Михайловна шепнула:

— Как же, как же без тебя теперь я буду?

Ласково, но настойчиво ответил Гавриилов:

— Не надо так.

— А можно мне приехать к тебе в Петербург? — робко спросила Юлия Михайловна, сдерживая зазвеневшие было в голосе слезы.

— Да, да, конечно, я буду очень рад. Кстати, скоро открывается у нас замечательная выставка, — и сейчас же заговорил Гавриилов о другом.

На вокзал приехали рано. В буфете было шумно и тесно.

Юлия Михайловна непременно хотела сесть у дверей, как бы кого-то поджидая.

Не тем скромным, убогим послушником, отданным под начало горбатому Ферапонту, которым четыре дня тому назад сидел он в этой же зале, выглядел теперь Гавриилов. Что-то изменилось в нем, и другим голосом приказывал он носильщику взять билет второго класса, небрежно отдавая ему двадцатипятирублевку, и иначе улыбался, слушая Агатову и рассеянно оглядывая беспокойную вокзальную толпу.

Быстро прошли мимо их столика дама и за ней господин.

Господин на секунду задержался, приподнял котелок и прошел на платформу.

— Да ведь это Ксенофонт Алексеевич! — удивленно сказал Гавриилов, не сразу узнав прошедшего господина.

Юлия Михайловна, откинувшись на спинку дивана, сидела, будто кто-то ударил ее, и улыбалась жалко.

— Я нарочно сделала это, — заговорила она тихо. — Я хотела испытать себя. Я знала, что он будет на вокзале перед почтовым. Надо глядеть в лицо судьбе. И я выдержу, выдержу и спасусь.

Она замолчала.

В дверях опять показался Полуярков.

Он разговаривал с кем-то, потом быстро и прямо подошел к столику Гавриилова и Агатовой.