Стивен Кинг - 11.22.63

• Название: 11.22.63
• Автор: Стивен Кинг
• Жанр: Альтернативная история

22 ноября 1963 года — дата убийства Джона Кеннеди. Прозвучали три выстрела — и мир изменился навсегда.

Настоящее. Узнав, что в баре его приятеля расположен портал в 1958 год, обычный учитель Джейк Эппинг не может устоять от соблазна начать новую жизнь в рок-н-рольные времена Элвиса Пресли. Разве гостю из будущего тяжело познакомиться с отшельником Ли Харви Освальдом и помешать ему убить президента? Но следует ли играться с прошлым? Каким будет мир, в котором Кеннеди выживет? Читайте новую книгу Стивена Книнга — 11/22/63.

****

Герой книги 35-летний учитель Джейк Иппинг узнает, что в кладовой комнате его друга находится портал в прошлое, в 1958 год. Вместе они решают совершить невозможное — шагнуть в прошлое и изменить ход истории — спасти от смерти президента Джона Кеннеди. И вот для Джейка на дворе 1958 год, но все идет по другому, Джейк сталкивается с другим убийцей, покалечившим судьбу одного из его учеников, это приводит к необратимому изменению будущего…

Перевод с украинского — mmk1972

---

— Кентюха Чеззи бежал, как бешеный, но они его настигали. Там, за южным краем поля, ярдах в двадцати за воротами, была посадка, и они толкнули его туда. Ты удивишься, если я скажу, что среди них был Фрэнки Даннинг?

Я помотал головой.

— Там-то они и поймали Чеззи и содрали с него брюки. А потом окружили его, и давай бить и колотить. Я им кричу, чтобы перестали, а один из них глянул вверх, на меня, да как крикнет: «Ну-ка, давай, спускайся сюда, останови нас, ебло твое не мытое. Мы тебе вдвое больше наваляем». Ну, я и побежал в раздевалку, там еще были несколько футболистов, так я им сказал, что стая каких-то мудаков прессуют парня, так, может, они не против вмешаться. Конечно, им глубоко насрать было, кто там кого и за что прессует, но те спортсмены всегда были готовы встрять в потасовку. Они бросились туда, кое-кто побежал в одних лишь трусах. Ты хочешь услышать кое-что забавное, Эмберсон?

— Конечно. — Я вновь кинул беглый взгляд на часы. Уже почти без четверти семь. В доме Даннингов Дорис должна уже мыть посуду и, вероятно, слушает Хантли-Бринкли по телевизору[239].

— Ты куда-то спешишь? — спросил Теркотт. — На поезд, бля, опаздываешь, или чё?

— Вы собирались рассказать мне что-то забавное.

— О. Конечно. Они пели школьный гимн! Как тебе такое нравится?

В моем воображении явились восемь или десять упитанных, полураздетых ребят, как они галопом несутся через поле, стремясь разрядиться после тренировки в небольшой потасовке, и поют: «Хейл, Тигры Дерри, мы высоко несем наш флаг». Это действительно было забавным.

Теркотт увидел мою улыбку и ответил собственной. Она у него вышла напряженной, тем не менее, искренней.

— Парочку тех ребят футболеры хорошенько отпинали. Хотя и не Фрэнки Даннинга; этот сраный герой увидел, что своих меньше, и убежал в лес. Чеззи лежал на земле, держал одну руку другой. Та была сломана. А впрочем, все могло закончиться и хуже. Они могли бы его совсем забить до больнички. Вот один из футболистов смотрит на него, как он там лежит, и типа трогает его носаком бутсы — как вот, случайно, задеваешь коровий корж, в который чуть было не вступил — да и говорит: «И это мы бежали сюда, чтобы спасти какого-то еврейского поросенка?» И вся их ватага захохотала, так как это же была шутка, понимаешь? — Он посмотрел на меня через сияющие бриолином космы своих волос. — Еврей? Поросенок?

— Я понимаю, — подтвердил я.

— «Ой, да кого оно гребет, — говорит другой. — Я отпинал кого-то, и мне этого достаточно». Они пошли назад к себе, а я помог дружище Чезу вылезти из той посадки. Я даже домой его провел, так как боялся, что он где-то может упасть в обморок, или еще что-нибудь. Еще больше я боялся — и он тоже, — что Фрэнки с его дружками могут вернуться, но все’вно не бросил его. Откуда мне к херам знать, почему я это сделал. Ты видел тот дом, в котором он жил — дворец, блядь. Этот ломбардный бизнес должен давать хорошую прибыль. Когда мы туда дошли, он меня поблагодарил. И искренне. Он едва не рыдал. А я говорю: «Да не за что. Мне просто не понравилось, что шестеро на одного». Так и было на самом деле. Но ты знаешь, как говорят о евреях: они никогда не забывают ни о долгах, ни об услугах.

— Чем вы и воспользовались, чтобы узнать, чем я занимаюсь.

— Я хорошо себе воображал, чем ты занимаешься, братишка. Я просто хотел удостовериться. Чез говорил мне, чтобы я это бросил, — говорил, что, по его мнению, ты хороший парень, — но когда речь идет о Фрэнки Даннинге, я это не брошу. Никто не имеет права убивать Фрэнки Даннинга, кроме меня. Он мой.

Он скривился, вновь начав растирать себе грудь. И наконец-то до меня дошло.

— Теркотт, вас мутит?

— Да нет, сердце. Давит что-то.

Звучало невесело, и мой мозг пронзило: «Теперь и он внутри этого нейлонового чулка».

— Сядьте, пока еще не упали, — наклонился я в его сторону. Он поднял револьвер. Кожа у меня между сосками — там, куда должна была войти пуля — начала ужасно свербеть. «Я мог его обезоружить, — промелькнула мысль, — запросто мог. Но нет, я должен был дослушать историю. Я должен был все узнать».

— Сам сядь, братан. Успокойся, как это пишут под карикатурами.

— Если у вас инфаркт…

— Нет у меня на хер никакого инфаркта. Садись, сейчас же.

Я сел и посмотрел вверх на него, он прислонился к гаражу. Губы у него приобрели синюшный оттенок, который не ассоциировался у меня с хорошим здоровьем.

— Что ты ему хочешь сделать? — спросил Теркотт. — Вот что я желаю знать. Вот что мне нужно знать, прежде чем решу, что делать с тобой.

Я призадумался, что ему на это ответить. Так, как будто моя жизнь от этого зависела. Да, вероятно, что и так. Я не верил, что в Теркотте прячется прирожденный убийца, и не важно, как он сам о себе думает, иначе бы Фрэнка Даннинга уже давным-давно положили бы рядом с его родителями. Но у Теркотта был мой револьвер и сам он был болен. Он мог нажать курок случайно. И неизвестно-какая сила, которая желала, чтобы все оставалось неизменным, могла ему даже помочь это сделать.

Если я скажу ему чистую правду — оставив, конечно, безумную часть за скобками, — он может поверить. Благодаря тому, во что он уже верит. Потому, что он знает сердцем.

— Он собирается сделать то же самое вновь.

Он уже было открыл рот, чтобы переспросить, что у меня есть ввиду, но остановился. Глаза его широко раскрылись.

— Ты хочешь сказать…ее? — посмотрел он в сторону живой изгороди. До этого я даже не был уверен, что он знает, что там, за живой изгородью.

— Не только ее.

— Кого-то из детей тоже?

— Не кого-то, всех. Как раз сейчас он напивается, Теркотт. Доводит себя до той своей оголтелости. Вы сами хорошо знаете, в каком он бывает состоянии, разве нет? Только на этот раз не будет никаких попыток скрыться. Ему это без разницы теперь. Это накапливалось с его последнего запоя, когда Дорис наконец-то устала от побоев. Она показала ему на дверь, вы это знали?

— Все об этом знают. Он живет в меблированных комнатах, там, на Милосердии.

— Он старался вернуться, надеялся ее умилостивить, но его чары не действуют на нее больше. Она хочет развода, и поскольку он наконец-то понял, что не может от этого ее отговорить, развод он собирается ей предоставить с помощью молотка. А потом тем же способом развестись и со своими детьми.

Он смотрел на меня, хмурясь. Штык в одной руке, револьвер в другой. «Немного более сильный ветер подует — и тебя унесет», — сказала ему сестра много лет тому назад, но я думал, что этим вечером хватит и легенького бриза.

— Откуда ты можешь это знать?

— У меня нет времени на объяснения, но знаю это точно. Я здесь, чтобы этому помешать. Поэтому отдайте назад мой револьвер и разрешите мне это сделать. Ради вашей сестры. Ради вашего племянника. И еще потому, что я думаю, что на самом деле, глубоко в душе, вы добрый человек. — Последнее было полным дерьмом, но если ты уже решил его намазывать, как говорил мой отец, то мажь густо. — Иначе бы вы едва ли помешали Даннингу с его приятелями до полусмерти забить Чеза Фрати.

Он размышлял. Я едва ли не слышал, как вращаются в его голове колесики и щелкают спицы. И тогда его глаза просияли. Возможно, это был отблеск последнего света уже зашедшего солнца, но мне это напомнило те свечки, которые светили сейчас по всему городу внутри тыкв. На его губах заиграла улыбка. Следующие его слова могли прозвучать лишь из уст душевно больного человека… но такого, который слишком долго прожил в Дерри… или и то, и другое вместе.

— Собирается с ними покончить, ну-ну? Хорошо, пусть так и сделает.

— Что?

Он наставил на меня револьвер.

— Сядь, Эмберсон. Сиди и не рыпайся.

Я сел, скрепя сердце. Уже перевалило за семь, и его фигура превращалась в тень.

— Мистер Теркотт, Билл, я знаю, вы плохо себя чувствуете, и, вероятно, не совсем понимаете ситуацию. Там, в доме, женщина и четверо детей. Самой маленькой девочке всего лишь семь годиков, ради Бога.

— Моему племяннику было намного меньше, — проговорил Теркотт тоном человека, который открывает большую правду, которая объясняет все. И оправдывает все заодно. — Я слишком слабый, чтобы им заниматься, а у тебя нет духа. Я вижу это, достаточно только на тебя взглянуть.

Я думал, что тут он ошибается. Он мог быть прав относительно Джейка Эппинга из Лисбон-Фолса, но тот парень изменился.

— Почему не разрешить мне попробовать? Что вам за беда?

— Потому что, если даже ты его на хер убьешь, этого будет недостаточно. Я только что это понял. Это на меня сейчас нашло, словно… — он щелкнул пальцами, — словно ниоткуда.

— В ваших словах нет смысла.

— Это потому, что ты не видел на протяжении двадцати лет, как люди типа Тони и Фила Трекеров поднимают его, словно какого-то, в сраку, короля. Двадцать лет смотреть, как женщины лупают глазами на него, словно он какой-то Фрэнк Синатра. Он ездит на «Понтиаке», а я за это время успел погнуть спину на шести фабриках за минимальный оклад, а этой шерсти так наглотаешься за смену, что и утром не под силу встать. — Рука у него на груди. Трет и трет. Лицо — бледное пятно в сумраке заднего двора дома № 202 по Ваймор-лейн. — Подохнуть — это слишком легко для этого мандавошечника. Что ему надо, так это лет сорок, или больше, в Шенке, где, если он упустит мыло в душевой, он, блядь, будет бояться нагнуться, чтобы его поднять. А из кайфа единственное, что будет иметь — какие-нибудь выжимки. — Его голос потух. — А знаешь, что еще?