Элиза Ожешко - Господа Помпалинские

• Название: Господа Помпалинские
• Автор: Элиза Ожешко
• Издательство: Правда
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1987

Роман написан в начале долгого творческого пути Ожешко, он заслуживает того, чтобы его знал русский читатель.

Роман недаром называется «Господа Помпалинские». Почти все персонажи, появляющиеся на его страницах, это отпрыски, многочисленные ветви родословного древа Помпалинских — от графов, соприкасающихся с «верхами», с «подлинной» родовой аристократией, до мелких шляхтичей, разорившихся, опустившихся на дно жизни, вынужденных продавать своих детей в приживалы или отправлять их на фабрики. Э.Ожешко дает в этом романе как бы вертикальный разрез определенной части польского дворянского общества конца 60-х — начала 70-х годов, после крестьянской реформы и восстания 1863 года — событий, наложивших на него очень резкую печать.

---

Генеральша повернулась к ней и сказала, растягивая слова:

— ГР афа Цезария Помпалинского.

— Г. афа Цезария? — бледнея и краснея, пролепета-да пани Джульетта. — Сына графа Ярослава и графини Виктории?

По глазам ее было видно, что радость борется в ней с недоверием. Последнее победило, и она воскликнула:

— Вы шутите, дорогая тетя!

— И не думаю! И не думаю! — заверещала генеральша. — Этот болван сейчас в наших краях околачивается, вот я и затащу его к себе и сосватаю твоего ангела! Хи, хи, хи! Ты выгодно сбудешь свой товарец, Джульетта! Красота ценится ведь куда дороже ума!

Несказанная радость озарила лицо пани Книксен. Она была так взволнована, что даже поднесла к губам батистовый платочек, чтобы скрыть их дрожь.

— О, дорогая тетя! Вы наша благодетельница!

Генералыиа пропищала:

— Завтра я даю обед… на двадцать персон… напиши своим умницам, чтобы приехали… и его тоже приглашу… он наверняка не откажется… только пусть Де-лиция принарядится, как следует…

— Тетечка! Ангел! — шептала пани Джульетта, прильнув губами к ее руке, в которой на сей раз, к счастью, не было брошки.

— Говорят, он дурачок, мечтатель! Хочет жениться по любви! Слышишь, Джульетта? Хи! хи! хи! Помпа-линский — и вдруг мечтатель! Смотри не упусти его!

Белый лоб пани Джульетты нахмурился. Ее мысль и воображение усиленно заработали.

— А теперь, — сказала генеральша, — поезжай домой! А то твой дорогой Адам заждался тебя. А я пойду, побеседую с моим попочкой!

Пани Джульетта вскочила с кресла, и едва сдерживая судорожный смех и слезы, — такие истерические припадки всегда случались с ней в переломные моменты жизни, — еще раз приложилась к ручке «дорогой тетечки», «ангела-хранителя», «благодетельницы» и выбежала из комнаты, даже не взглянув на стол с драгоценностями. В передней, запахивая соболью шубу, она лихорадочно шептала дрожащими губами:

— Графиня Помпалинская! Графиня Помпалинская!

А на подножке поставленной на полозья кареты уже громче проговорила:

— Графиня Делиция Помпалинская, урожденная Книксен!

Когда же дверца захлопнулась и лошади взяли с места, она откинулась на подушки и громко воскликнула:

— Моя дочь — графиня Помпалинская! — и залилась счастливым смехом.

IX

В то самое время, когда Джульетта Книксен возвращалась от своей «дорогой благодетельницы» в Бело-горье, Павел, очень недолго пробыв у своих тетушек в Бобровке, подъезжал к Помпалину — имению графа Мстислава, где остановился Цезарий. У Помпалинских уже вошло в традицию, приезжая в родные края, избирать своей резиденцией Помпалин — эту столицу знатного рода. И неудивительно: такой усадьбой мог бы гордиться даже князь. Еще издали, за несколько верст, глазам путника открывались величественные серые стены этого Ватикана в миниатюре, воздвигаемого с огромным трудом и неимоверными затратами. Девять уже законченных башен и башенок подымались к небу, а ниже протянулась красивая чугунная ограда с каменными столбами, окружавшая дворы, сады и парки. Последние, правда, не успели еще вырасти, чтобы стать старинными; но этот недостаток с лихвой возмещался занятой ими площадью. Сколько квадратных моргов они занимали, трудно сказать точно, во всяком случае, немало.

У стен этого дворца, который гордо вздымался среди волнистой равнины, бричка Павла казалась крохоткой, как букашка у подножия Гималаев. Но из утробы кирпичного гиганта его сразу заметили, и не успел Павел выскочить из брички и войти в сверкающий мрамором и позолотой холл, как навстречу выбежал какой-то важный, но озабоченный и расстроенный господин. Это был графский поверенный, который вел переговоры о продаже Малевщизны с евреями-посредниками и по-купателем-иностранцем.

— Ну, слава богу! — с облегчением воскликнул он, пожимая Павлу руку. — Где вы пропадаете? Хорошо, что приехали! Без вас я просто не знаю, что делать с графом Цезарием.

— А что такое? — спросил Павел.

— Да вот все с этой продажей. Сегодня что-то мой Покупатель совсем охладел. Тянет с купчей и совершенно явно колеблется. Евреи шушукаются с таинственным видом, между ними шныряет Ицек Зельманович. Этот неспроста приехал: обязательно какую-нибудь пакость подстроит. Говорят, подсовывает вместо Малевщизны фольварк генеральши Орчинской за баснословно низкую цену. Видно, старая скряга опять решила подставить графу ножку, даже про свою скупость забыла. Но это бы еще ничего, если бы не граф Цезарий…

— А что он?

— Да что: утром мы совсем было уже по рукам ударили и купчую подписали, не хватало одной его подписи. А он, только вы за дверь, выскользнул, как вьюн, у нас из рук, и след его простыл. Я разослал людей искать его… но он как сквозь землю провалился! Только через час нашли и угадайте: где? На пасеке! Сидит себе возле ульев, а рядом старик пасечник, опершись на палку, разные басни ему рассказывает. Пришлось самому идти за ним. Привел его домой, усадил в кресло между собой и своим помощником, но пока я разыскивал графа, Ицек уже успел пробраться во дворец и нашептать что-то покупателю, и он опять закапризничал. Я опять торговаться: где уступлю, где упрусь, помощник мой к его совести взывает, говорит, что не годится идти на попятный, когда купчая уже написана. Надо сказать, что покупатель попался сговорчивый, и мы снова поладили. «Хорошо, пусть граф подписывает», — говорит он наконец. Мы с моим коллегой обрадовались, оборачиваемся, а кресло, в которое мы усадили графа, — пустое! В пылу спора мы про него забыли, и он опять удрал…

— И где же он сейчас? — спросил Павел, который не мог без смеха слушать рассказ разгневанного стряпчего. Тот сердито и презрительно указал на каменную конюшню, стоявшую поодаль.

— Вон там! — сказал он. — Разве вы не слышите?

Оттуда доносилось громкое щелканье кнута.

— Тешится сиятельный младенец, с кучерами тягается, кто громче кнутом щелкнет. Сходите уж вы за ним, с меня довольно этой беготни! Чтобы я когда-нибудь еще согласился иметь дело с графом Цезарием! Это же совершенный ребенок, это просто слабоумный Но на этот раз жаль потраченного труда. Сделайте одолжение, приведите его сюда, только поскорее, а то температура падает прямо на глазах, и дело наше, того и гляди, совсем замерзнет.

С этими словами поверенный ретировался в глубь дома, а Павел пошел к конюшне, откуда доносилось все более ожесточенное хлопанье кнута.

Увы! «Ce pauvre César» донимал своих близких и более странными выходками, чем та, о которой сообщил графский поверенный. С самого раннего детства стало очевидным, что младший отпрыск графского рода далеко отстает от старшего брата в своем умственном и физическом развитии, и это сделалось в семье предметом вечного беспокойства. Когда он еще лежал в колыбели, мать заметила, что руки и ноги у него по какому-то роковому недоразумению большие и непородистые; проголодавшись, он кричит слишком грубым голосом, а в вытаращенных глазах нет и следа того ума и благородного достоинства, какие отличали Мстислава в его возрасте. Эти печальные открытия сразу стали достоянием всего дома. И когда Цезарий делал свои первые неуверенные шаги, ни у кого уже не было сомнений, что этот ребенок обижен богом и в будущем от него нельзя ждать ничего, кроме забот и огорчений. Это опасение разделяли все бонны и гувернантки, приставляемые к обоим детям. Не рассеял его и аббат Ламков-ский, продолживший «х воспитание. При взгляде на младшего сына графиня всякий раз тяжело вздыхала и, поднося платок к глазам, шептала:

— Какая я несчастная мать! Если б не грех… я, наверно, не любила бы его.

Но даже боязнь греха не могла смирить чувств графини, и она никогда не любила своего младшего сына. Как это ни странно, любовь к одному ребенку иногда уживается в материнском сердце с отвращением к другому. В здоровых, трудовых семьях этого не бывает, зато среди нервных, извращенных аристократов — совсем не редкость.

А Цезарий и в самом деле рос застенчивым, замкнутым и до того неспособным ребенком, что ему никакими силами не удавалось вдолбить правила французской грамматики. К тому же плебейское устройство гортани мешало ему грассировать по-парижски. В то время как старший брат блистал всевозможными талантами и милые проказы молодости уже снискали ему некоторую известность, младший мог часами неподвижно сидеть в темном углу. Проходя мимо, графиня с раздражением спрашивала:

— César, à quoi donc penses-tu? [303]

И получала ответ от Мстислава:

— Mais, maman, César ne pense à rien du tout! [304]

Эти слова глубоко запали в сознание графини, и за ней все домочадцы и челядь стали повторять в один голос: «Цезарий никогда ни о чем не думает».

Дальше в лес — больше дров. В семкадцать-восем-надцать лет ему полагалось бы, подобно брату и дру гим сверстникам, бывать в свете, ездить верхом, стре лять в цель, словом, участвовать во всех забавах и развлечениях молодых людей его круга. Но не тут-то было! Широкоплечий, рослый Цезарий, попав в гостиную, робел, терялся, втягивал голову в плечи и, слов но желая спрятаться, залезал куда-нибудь в угол, за этажерку или фортепьяно и молчал, как рыба. А, вынужденный отвечать, выражался односложно и зауряд но — да вдобавок не отрываясь смотрел на свои по-мужицки большие, красные руки.