Дэвид Уильямс - Звездолёт, открытый всем ветрам (сборник)

• Название: Звездолёт, открытый всем ветрам (сборник)
• Автор: Дэвид Уильямс
• Жанр: Ужасы и Мистика

Антология дает представление о направлении мысли современных англоязычных фантастов. В нее вошли рассказы австралийца Адама Брауна и американцев Энди Миллера, Джо Мёрфи и Дэвида Уильямса. Перевод Рины Грант.

---

Вот и тут в поселке я снова вернулся к этому хобби, но на этот раз не ради кукол. Я даже не знаю, как назвать то, что выходило из-под моих рук… «Камера забытых вещей»? Ха! Они бы рассыпались под тяжестью такого названия!

Попросту говоря, это были вещи, которым хотелось быть. Всякие обломки и обрывки, которые просили меня сложить их вместе вот так и вот этак.

Часто я сам поражался хитроумию моих рук.

Они придумали способ соединять тростинки аангали, не используя между ними креплений. Заключали синие маки в роскошные птичьи клетки, плетенные из ивы. Подвешивали под сенью деревьев трафареты, превращавшие абстракционистские пятна птичьих приношений в узоры на земле.

Полные пустяки, один словом. Так, забава, безделица… (Поэтому вообразите мое изумление, когда много позднее на них набрел знаменитый куратор и этнолог доктор миссис Сарью В. Тамхан, и невероятный шум, который они наделали…)

Почему же я тут о них заговорил? И зачем я вообще ими занимался?

Понятно: я еще не написал ее имя.

Вот оно: Рани. Моя царица…

Если, как предполагает кое-кто из зоологов, искусство — это наша разновидность брачного танца, то именно жена мистера К. С. Димакакариакарты первой подвигла меня тогда на прыжки с растопыриванием перышек. Вдохновила меня на украшение моего гнезда…

Даже и сейчас она стоит перед моими глазами, ее радужное свечение впечатано в изнанку моих глаз; шелест материи — ее сари, ее чоли, ее одхани — переливисто-синие, как эмаль по меди…

А ее смех! — смешок гобоя. Как она покачивала головой, восхищаясь какой-нибудь заковыристой игрушкой моей конструкции!

Такая изгибистая она была, такая изогнуто-выгнутая, округлее любого круга! Выпуклости, терзающие человеческое сердце. В бедрах широкая; а какая полнокровная, какая медоточивая грудь! Улыбка пухлощекая в ямочках. Кожа цвета корицы, несравненная в своей сытой мягкости. А когда она выходила танцевать, о! — когда вечерами она выступала вперед, а мы выбивали ритм ладонями! Такое красноречивое тело, столько норова в наклоне головы, во взгляде из-под ресниц! — столько новизны в древних жестах, выразителях глубоко-женской Тайны, перед которой даже Господь Шива мог только подавить вздох в своем синем горле и покориться…

Уж если я, птица невеликого полета, не мог завлечь такую красоту, то уж муж ее и подавно: складки кожи на шее в пятнах пигментации, жирные, избалованные мочки ушей и вытянутая вдоль верхняя губа придавали ему сходство с перепуганной черепахой.

Со временем мое искусство достигло своей цели (хотя мое искусство меркло, ничтожное в сравнении с ее мастерством) — и наконец, однажды ночью, она пришла. Ее вхождение в мою хибарку сопровождалось японским восклицанием «шиин!» — звукоподражанием отсутствию всякого звука.

В драгоценном молчании она возлегла на меня. Ее тяжесть вжала меня в пол в сладчайшем удушье, ее ткани обволокли нас райским шатром; а вокруг нас сочувственно шебуршало и шевелилось гнездо, и цари термитов шуршали крылышками по сырым галереям, а снаружи пел соловей, и руки мои двигались, изумив нас обоих своим хитроумием, и ее тихий вскрик, исторгнутый подобно тем свиткам, что вылетают из уст фигур на средневековых европейских полотнах, кончил тишину ночи…

Я был тогда еще молод — поскольку умер до срока — и познал до того лишь одну женщину (молоденькая девушка, Тарита, в кое-как прошедшем свидании на пожухлой траве газона возле маслоочистительной фабрики на выезде из их деревни — «О, Тарита, в санитарно-защитной зоне „Б“ я возлег с тобой на ложе, окропленное коктейлем из банки…»).

И все же уже тогда я знал, что ни одна женщина не может сравниться в желанности с Рани.

На следующую ночь она снова пришла, как приходила и много ночей после того.

Дни тогда были темнее, чем промежутки меж ними. Ожидание было пыткой, равной по силе ожидаемым мною восторгам — хотя и облегчаемой в какой-то мере тем фактом, что мистер К. С. Димакакариакарта нечасто появлялся среди нас, поглощенный неким своим проектом.

То немногое, что я знал об его замыслах (мне они были глубоко безразличны — я был только рад его отсутствию), я понял из жалоб Рани на то, что его работа изменила их хижину. Их брачное ложе, сказала она, поросло сталагмитами. Она описывала какие-то складки, паутины и опахала в проемах стен…

Возможно, я бы обратил больше внимания на ее слова, но моя хибарка тоже претерпевала изменения. Стены, пол, потолок собирались в мелкие складки, и странного вида морщины пробегали по поверхностям с бумажным шорохом…

Рани ошибается, ее муж не имеет отношения к переменам, думал я. Просто термиты откликнулись на изменения погоды…

Но нет. Я не до конца с вами откровенен. Если я вообще тогда думал, то я думал либо ни о чем, либо же о ней.

По всей пустыне установился сезон дождей. Но внутри моей хибарки он наступил задолго до того.

Рани, стихия, стихия дождя, беспечных тайфунов, проливных дождей неба и ночи.

О, горе мне! Любовь моя, мое неутомимое утомление, моя безысходная радость!

Ребра мои трещали, плоть моя была усеяна созвездием синяков — этакий гороскоп, ободранный до крови, — и работы мои удавались сильнее обыкновенного. Туман вдохновения. Букашки из волокон древесной коры — настолько убедительные, что их прототипы отворачивались от своих сородичей и совокуплялись с моими творениями; портрет моей возлюбленной, выполненный из чешуек крыльев бабочек; форма из глины, испаряющая воду и превращающая ее в ледяные глаза ночей, плачущие с наступлением рассвета…

И прочее в этом роде. Дети, творцы и покойники — все они живут, не зная времени. Эта полоса моей жизни длилась вечно… и закончилась слишком скоро.

Как-то вечером легкий ветерок потревожил наш шатер из сари.

Я поднялся, все еще преисполненный моего мужского достоинства, которое, однако, стремительно поникло, когда на пол шлепнулся кусок глины. И еще один.

Обрушилось глиняное крошево, обнажив трещину в стене.

А сквозь нее блеснула кинжальным острием другая трещина — молния рассекла небо. В ее сиянии ухмылялся мистер К. С. Димакакариакарта, и его глаза и зубы цветом были подобны электричеству.

За моей спиной взвизгнула моя царица.

Нет, не взвизгнула — засмеялась.

Хижина вокруг меня затряслась, и они вошли.

Зароились под ногами, крупнее и темнее обыкновенного; раскатывались по полу под раскаты грома, горечь мистера К. С. Димакакариакарты затопила стены, его солдаты сеяли разрушение, щелкали жвалами, перепрыгивая с места на место.

Термиты моей хижины сражались как умели, а умели они немногое.

Я и не ожидал, что термитник развалится так быстро. В помещение ворвалась гроза. Она вихрила смерчем, трещала огнем. Она отрицала сам язык человеческий, тщащийся ее описать. Она отрицала саму безликость свою (то, что называется «отсутствующим членом безличного предложения» в таких фразах, как «идет дождь» или «завывает ветер») и обрела личность.

Она больше не была отсутствующим членом — нет, это было настоятельное, могучее присутствие, точно выворачиваемый наизнанку расстроенный желудок.

Она испражнялась с великим шумом, блевала проливным дождем, пускала ветры.

В беспокойстве огляделся я вокруг. Рани. Где Рани? Я услышал ее, но не в хижине: ее смех пунктиром прошивал грохот; и она, в блеске молний, стояла снаружи. Стояла перед ним, дразнясь.

Он подался в ее сторону — и она отпрянула легко, танцуя.

Я побежал к ним, но остановился, когда молния блеснула, отразившись от клинка.

Древний меч пата. До того прекрасен, до того отмыт дождем — и мистер К. С. Димакакариакарта неумело держит его, крича: — А вот я сейчас! А вот я сейчас!

Рани стоит в сторонке, молчит, наблюдает.

А он вдруг разулыбался — как говорят поэты, сплел венок улыбок. Только венок этот предполагался мне на гроб.

Он начал наступать на меня. Неловко рассек воздух клинком. Покачнувшись, я отскочил.

Он снова пошел в наступление, но глаза его были устремлены на нее.

— Смотри, как я! — крикнул он ей и сделал смешной, неумелый выпад. Рани презрительно отвернулась.

— Не смей! — он вдруг заплакал. — А ну смотри! — Но она уже видела достаточно. Она уходила, ее цвета блекли, ее красота уже осталась у меня в прошлом…

Его ярость удвоилась. Я отскочил в непрекращающихся вспышках молний, чей свет чередовался между невозможным на Земле зеленовато-белесым и тем ядовитым исфиолетова-черным блистанием, какое бывает на границе противоположных цветов спектра.

Наш танец завлек нас глубоко в деревню — и здесь мне открылась хижина. Димакакариакарты под совсем другим углом.

За все мои годы занятий искусством я не видел ничего, что могло бы сравниться с нею.