Николай Алексеев-Кунгурцев - Брат на брата. Заморский выходец. Татарский отпрыск.

• Название: Брат на брата. Заморский выходец. Татарский отпрыск.
• Автор: Николай Алексеев-Кунгурцев
• Издательство: Посылторг
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1994
• ISBN: 5—85464—017—1

Алексеев Николай Николаевич (1871-1905), прозаик.

Из дворян Петербургской губернии, сын штабс-капитана. Всю жизнь бедствовал, занимался репетиторством, зарабатывал литера­турным трудом. Покончил жизнь самоубийством.

Его исторические рассказы, очерки, повести, романы печата­лись во многих журналах («Беседа», «Новый мир», «Живописное обозрение» и др.), выходили отдельными изданиями и были очень популярны.

Освещение событий разных периодов русской истории сочета­ется в его произведениях с мелодраматическими сюжетными лини­ями, с любовной интригой, с бушующими страстями.…

---

— А у тебя все уж слажено для ухода?

— Ну, вестимо же. Выберем только денек поудобней да и тягу. А ты что спрашиваешь?

— Да так, Господи!

— То-то так! Знаем мы вашу сестру! Может, тебе бежать неохота? Ведь и то сказать, что я? Холоп да еще беглый к тому же буду, а он — боярин богатый. Вестимо, слаще стать боярской полюбовницей, чем женою холопишки безродного. А? Так?

Глаза Ильи сыпали искры.

— Что ты! Как и думать такое можешь? Попросту спросила, потому лишь, чтобы, как убежим, так не нашли бы нас.

— Гм… Да… А чего ж ты сама к боярину подлезаешь?

— Я?! Откуда взял такое?!

— Все говорят…

— Кто все? Кто? — и в голосе Груни послышалось такое негодование, что Илья смутился.

— Да вот хоть бы Таська Рыжая.

— Верь ей, клеветнице, больше, так она еще и не то скажет. Ах, Ильюща, Ильюша! Не люба я тебе, видать! — с горечью промолвила Груня.

— Кабы не люба была, стал бы я изводиться так? Ведь извожусь я, Грунюшка, извожусь!..

— Милый мой, соколик! Зачем в сердце свое пускаешь думы черные? Зачем веры мне не даешь? Уж я ль не люблю тебя, желанного моего?

— Верю тебе, Груня, верю, а что я с собой сделаю, коли думы черные покоя не дают? Ах, милая! Только тогда и успокоюсь, когда мы сбежим отсюда, заживем на волюшке… Родная моя!

И Илья крепко обнял Аграфену.

— А только, — добавил он через минуту, — ты смотри не сдавайся на улещанья боярские.

XXIII. УЛЕЩАНЬЯ

На следующее утро после описанного свиданья Аграфене было что-то не по себе. Какое-то смутное чувство, точно ожиданье предстоящей беды, наполняло ее душу. Работа не спорилась.

— Чтой-то, Груня, у тебя сегодня дело на лад не идет? — заметила ей Фекла Федотовна.

— А сама не знаю, что такое. Просто руки опускаются.

Ключница посмотрела на нее.

— Не разнедужилась ли, грехом? Ишь, и с лица белая что-то больно.

— Нет, кажись, здоровешенька. Так что-то…

Время тянулось страшно медленно. Кое-как дотянули до обеда. Поели, и как будто всем стало веселее. Пошли разговоры, песни. В это время пришел Иван Дмитриевич и присел рядом с Аграфеной.

— Ну, что, как работишка?

— Ничего себе, помаленьку, — ответили девушки, а сами подумали: «Что сивому тут надобно?»

Иван Дмитриевич пустился в россказни, балагурил, смеялся, подтягивал певуньям своим козлиным голосом. По-видимому, он не собирался скоро уйти.

Фекла Федотовна с неудовольствием смотрела на него. Она недолюбливала хитрого «Ваньку».

«Уж неспроста припер, старый черт, ой, неспроста!» — думала она и зорко наблюдала за Ванькой.

Поэтому от нее не укрылось, что он, уловив время, шепнул что-то Груне и та, удивленно взглянув на него, стала складывать работы.

— Чего это ты? — спросила ключница.

— Да вот, Иван Дмитрич зовет зачем-то, что-то сказать мне хочет.

— Чего ж здесь не говоришь, Иван Дмитрич? Говори, коли надо, а из-за работы тащить девку не рука.

— Да ты не серчай, Фекла Федотовна: живехонько назад ее отпущу. А сказать мне пару слов, точно, надо.

— Что за тайности такие! — ворчала старуха.

— И впрямь, Иван Дмитрич, что за тайности? Мне работу доканчивать надобно… Сказали бы здесь, — промолвила Аграфена.

— Да не рука здесь говорить, потому, — тут ключник наклонился к уху девушки, — шепнуть тебе надобно пару слов об Ильюшке.

Раньше Груне не хотелось идти, но последние слова подействовали на нее в обратную сторону, и она просительно обратилась к Фекле Федотовне:

— Пусти, баушка!

Та печально покачала головой.

— Эх, девица, девица ты бедная!

— Не тяни, Фекла Федотовна! Сказать правду, не по своей я воле говорить-то с ней хочу — боярский приказ получил. Пойдем, Аграфена.

У Груши мелькнуло что-то вроде подозрения. Ей вдруг почему-то стало страшно идти за ключником.

— Лучше б ты здесь сказал… — пробормотала она.

— Да иди, иди, глупая! Чего там!

Волей-неволей Аграфене пришлось следовать за ключником. Он прошел сени, свернул в светлицу и перешел ее.

— Куда ж ты, Иван Дмитриевич? — недоумевая, пробормотала девушка.

— Иди, иди! Знаю, что делаю, — отозвался он, направляясь к боярской опочивальне, дверь которой была заперта. Тут он приостановился.

— Ну, девка! Клад тебе в руки дается, — сказал он.

— Какой клад?

— Да… Только дурой не будь, вот что. Будешь боярыней жить…

Груня догадалась и побледнела.

— Иван Дмитриевич! Коли ты на худое что намекаешь, так я ни в жизнь не соглашусь. Помереть лучше.

— Эка! Стану я на худое намекать! Клад, говорю, тебе в руки дается, а что ж тут худого? Иди-ка!

И, прежде чем она могла опомниться, он приоткрыл дверь опочивальни и втолкнул туда Груню, шепнув:

— Не будь дурой!

Дверь затворилась, и щелкнула задвижка. Аграфена оказалась запертой в пустой опочивальне Степана Степановича. Она поняла, что попала в западню. Она забегала по ней, как зверек в клетке. Тянула дверь — дверь не подавалась. Кричала, молила — никто не отвечал на ее вопли. Тогда она подбежала к окну и раскрыла его. До земли было несколько сажен. Она перекрестилась и готовилась встать на подоконник, чтобы выпрыгнуть.

В это время дверь отворилась.

— Ай-ай, красавица! Не гоже так! — раздался за нею голос боярина, и сильная рука Степана Степановича оттолкнула ее от окна.

Кречет-Буйтуров затворил окно и сел подле него. Груня плача стояла перед ним. Боярин молча смотрел на девушку, которая прикрыла лицо рукавом сарафана; грудь ее вздрагивала от рыданий.

— Ну, чего ты плачешь, девица? А? И не стыдно тебе? Ай-ай! Утри слезки-то да сядь со мной рядком, мы и потолкуем ладком! — проговорил боярин отеческим тоном и отвел руку Груни от лица.

— Ишь, слезки-то, слезки-то — росинки! И глазки покраснели… Полно тебе, полно!.. Садись!..

Тон Степана Степановича несколько ободрил Груню. Она опустилась на скамью.

— Не туда. Садись рядком со мной. Али я такой страшный? Ась?

Девушка полуулыбнулась.

— Нет, — тихо проговорила она.

— Я и сам так думал, что не страшен, ан, кажись, и сам ошибся, и ты неправду молвила: страшен я — вишь, со мной рядом сесть не хочешь.

Девушка нехотя поднялась и пересела к нему ближе.

— Вот, теперь так. Ну, скажи мне, о чем ты плакала?

Груня молчала.

— Меня боялась? А что я — зверь? Ишь ты, красотка какая! Кажись, зверь лютый и тот, поглядев на тебя, подобрел бы, хе-хе! А я — не зверь, а человек добрый и добра тебе хочу.

Он обнял стан девушки. Она попробовала вырваться, но боярин держал крепко.

— Не вертись, все равно не пущу: ничего, от этого от тебя не убудет… Добра я тебе хочу, да. Что ты теперь? Девка-холопка и ничего больше, раба моя. Вот у тебя Ильюшка завелся — того ж поля ягода: раб безродный и плохой еще к тому же, и нищий. Ну, выдам я тебя за него — эка сласть тебе будет! Весь век холодать да голодать, да детей плодить! Потому и не выдам тебя за него, что добра тебе хочу.

— Эх, боярин! Будь что будет! Выдай меня за него! — сказала Груня.

— Ни-ни! Я тебе — не ворог… Тебе надобно в шелку да в бархате ходить, боярыней быть. Вот что! Ишь, шея-то, что у лебедушки, — сюда б ожерельце, а на ручки бы запястья да кольца с камнями самоцветными. А сарафанчик бы атласа красного, а на ноженьки б чоботки сафьяновые… Эх, Грунька! Да и раскрасавицей же была б ты!

Он привлек к себе Груню и чмокнул ее в щеку.

Девушка вырвалась из его объятий и вскочила.

— Боярин! Батюшка! Выпусти меня отсюда, Христа ради! — вскричала она умоляюще.

— Пустое! Куда тебе торопиться? Сядь-ка, сядь!

Степан Степанович потянул Груню к себе. Она упиралась.