Мария Спивак - Твари, подобные Богу

• Название: Твари, подобные Богу
• Автор: Мария Спивак
• Жанр: Современные любовные романы

Из предисловия автора на ее сайте: «Второй роман — продолжение первого <«Черная магия с полным ее разоблачением»>, но далек от сказочного. Это, скорее, подобие «сердца горестных замет», названных мною «Твари, подобные Богу». Смысл прозрачен и вряд ли нуждается в пояснении, но я тем не менее скажу, что попыталась выразить. Глядя на людские деяния, особенно собственные, легко согласиться — и смириться — с тем, что человек — тварь. Но все-таки тварь — Божья, созданная по Его образу и подобию, скрывающая в себе Его начало, к поиску которого в себе нам и надлежит стремиться. Иначе — кранты».

---

Позже Тата извинилась, дескать, обещала позвонить подруге, и ушла в спальню. А Ефим Борисович увел Ивана к себе и принялся подробно расспрашивать об увольнении и дальнейших планах, в сущности, желая одного: чтобы сын убедил его в скором наступлении безоблачно светлого будущего.

Ваня, надо отдать ему должное, выступил как заправский гипнотизер.

«Совсем я стал пень бестолковый», — думал, оставшись один, измученный тревогами патриарх. Эйфория начинала потихоньку выветриваться. — «Ну что он, по сути, сказал? Все будет хорошо — это разве прогноз? А сам, только отвернись, наворотит дел!» — Ефим Борисович не без оснований опасался, что его морально нестойкий сын в упоении вольницы свяжется с очередной Клеопатрой и окончательно сломает себе судьбу. — «Разве оттого, что Ваня наговорил, что-нибудь изменилось?»

Нет. Он не перестал волновался ни за сына, ни за невестку. Ее, считай, отправил в Израиль — спрашивается, зачем? Тогда будто молния полыхнула в голове: вот спасение! Но сейчас от молнии остался лишь слабый след недоумения: почему именно Израиль, Иерусалим? Откуда такая идея?

Ведь он человек неверующий, точнее, нерелигиозный и тем более не воцерковленный.

Если клеить ярлыки, он, пожалуй, агностик — причем настолько, чтобы отдавать себе отчет в крайней размытости термина.

Ефим Борисович тихо хмыкнул и с улыбкой мотнул головой: вспомнил, как умирал от хохота шестилетний Ванька, когда краем уха услышал слово «гностик». Этот дурачок катал по ковру машинки, пока отец беседовал по телефону с коллегой, но смешно другое: положив трубку, Ефим Борисович снисходительно переждал смех и всерьез принялся втолковывать ребенку, кто такие гностики! И агностиков не забыл… Сын, естественно, хлопал глазами и при первой возможности слинял из кабинета вместе с машинками. Сейчас, вероятно, поступил бы так же; никогда не питал интереса к высшим материям.

«И в кого он такой… земной?» — недоуменно наморщил лоб Ефим Борисович. — «В деда, наверное. Не в меня уж точно».

Сам он чуть не с рождения размышлял об устройстве вещей, и единственным его не изменившимся за жизнь убеждением было то, что выстроить истинную, всеобъемлющую систему знаний о мире невозможно. Ну, не дано человеку выйти за границы собственного восприятия, и все тут. Бесконечное, безмерное при всем нашем желании не втискивается в прокрустово ложе наших разумений, а Бог — который для нас важнее бесконечного за счет нами же в Него вкладываемого смысла, — и подавно. Существование Бога нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть. «И, как говорится, бог с ним», — думал Ефим Борисович в молодости, ни в коем случае не считая себя атеистом, а просто оставляя в покое непознаваемое.

Он никогда не говорил: «Я верю в Бога» и не считал так, однако чем дольше жил, тем меньше мог отрицать наличие некой сверхсилы… сверхразума… сверхсубстанции… словом, чего-то такого, что вне нас и безусловно «сверх» нас — и притом крайне нам необходимо. Вряд ли кто-то станет отрицать, что главное для человека — царство Духа. «Ставьте все слова подряд в кавычки, если угодно, или ищите свои, желаю успеха», — неизменно ворчал на невидимого оппонента Ефим Борисович, когда в очередной раз пытался точно сформулировать свои мысли на сей предмет. А ворчать-то следовало на себя: к чему изобретать велосипед? Терминология давно придумана. В непознаваемое высшее начало бессознательно веруют, без преувеличения, все люди, и религиозная вера лишь осмысливает эту связь, находит для нее слова и формы.

Увы, и слова и формы долгое время казались замыленными и слишком прочно увязывались в сознании с карикатурным старикашкой на облаке, которого проглядел Гагарин…

Собственную философию хотелось перекодировать по-своему. Зачем? Кто же теперь скажет. Наверное, такова потребность всякого нового поколения.

Впрочем, и нынче при определении своих воззрений Ефим Борисович избегал религиозных терминов. Он любил цитировать Библию, особенно Экклезиаста, но для себя полагал — опять же, расплывчато, без формул, — что вслед за Кантом верит в небо над головой и нравственный закон внутри нас и что этот-то нравственный закон принято называть Богом. А потому важна не религия, но вера. Говорил ведь отец Мень, что религия возникла как результат ослабления непосредственной связи человека с Богом.

Отсюда вывод: человеку вполне достаточно знать, что внутри него живет Бог и что лучшая молитва Ему — чистая совесть, благие деяния. Но кланяться с целью просветления на восток по пять раз на дню или посещать по воскресеньям мессу — увольте. Уж лучше на регулярной основе переводить старушек через улицу. Церковные ритуалы не более чем отголоски язычества, следствие первобытного стремления к стадности, казалось Ефиму Борисовичу. Он же, по его собственным словам, был закоренелый индивидуалист и для установления связи с личным Богом в «пионерских организациях» не нуждался. Епитимьи на себя накладывал сам, да такие, что никаким торквемадам не снилось.

Разумеется, прежде чем от чего-то отделиться, нужно, чтобы оно существовало, и когда-то объединение в группы на основании религиозных воззрений имело совсем иное значение. Коллективная молитва, подкрепленная общей искренней верой — сила сокрушительная. Но времена изменились, ничего не поделаешь. Люди, в известном смысле, одичали; религия — любая — многими используется на манер защитного амулета, что предлагала изготовить для Ивана колдунья Саша.

Сколько раз, прогуливаясь в парке, Ефим Борисович слышал разговоры молодых мамаш об отпрысках: «Болеет? А он крещеный? Так покрестите скорей!» При подобных своекорыстных «интенциях» разница между религией, точнее, мнимой религиозностью, и магией, сводится к минимуму, совсем как на заре человечества. Только церковь для нас — проверенный, безопасный мейнстрим, а магия — прибежище натур посильнее, тех, кто ради достижения цели не боится бросить вызов небу и обществу, впасть в первородный грех: поставить себя в центре мироздания и попытаться подчинить себе его силы. А это, каким способом ни достигай, хоть молитвой, хоть ворожбой, хоть идолопоклонством, чистой воды магизм, и он всегда посюсторонен, в нем нет ничего высокого, духовного.

«Но и ничего противоприродного: религию и магию обычно противопоставляют друг другу, но в человеке стремление к тому и к другому неразделимо как свет и тень, как отражение извечного желания подчинить — и желания подчиниться…» — словно в скобках подумалось Ефиму Борисовичу.

Кстати, истинные — истовые! — отправители любого культа обязательно обладают даром энергетического воздействия и так или иначе задействуют его на пользу своей религии. Они творят чудеса… во всяком случае, то, что кажется чудом. Как писал святой Августин: «Чудеса противоречат не природе, а известной нам природе». Действительно, в полном смысле сверхъестественного в мире нет. Просто у каждой плоскости бытия свои законы, и на пересечении плоскостей нам иногда удается заглянуть из одной в другую.

Так или иначе, те, кто приоткрывает нам эти окошки, пусть и с благой целью, редко чужды гордыни.

«Ведь и некоторые деяния Христа были, прости господи, показухой», — незаметно дошел до богохульства Ефим Борисович. — «Исцеления, воскрешения — ладно; допустим, необходимость. Но чудо в Кане Галилейской? Фокус, игра на публику. Хождение по воде? Оно, конечно, наглядно для варваров, однако истинной нужды в нем не вижу. Между тем это так… по-человечески… и оттого особенно трогательно и мило…»

Он зажал пальцем соответствующее место Евангелия от Иоанна и со вздохом уставился в пространство.

Что бы он себе ни думал, институт религии существует не случайно, и именно в этот институт, причем не где-нибудь на соседней улице, а в Иерусалиме, должна отправиться Тата.

И пусть доступные, «туристические» атрибуты веры, сосредоточенные на ничтожном пятачке земли — могила Адама, Гроб Господень, Голгофа, Крестный путь и прочие бесчисленные святыни, — представляются весьма сомнительными: город сносили под ноль несколько раз, улицы, раскопанные археологами, на семь метров глубже сегодняшних. Абсолютно натуральна, пожалуй, одна лишь Стена плача. Думать про Иерусалим, что Спаситель «ступал по этим же плитам», по меньшей мере наивно — и все же многие из побывавших на Святой земле рассказывали, что, находясь там, физически ощущали присутствие Бога.

Вот оно что! Не куда-то, а «в присутствие к Богу», на прием, он посылает Тату. Хоть и не верит, что есть некий мыслящий Он, специально занимающийся ее делами, как не верит и в Книгу судеб, где заранее все записано. Однако сам велел просить об исполнении «Его воли» — спрашивается, что под этим подразумевая? Чтобы Тата остановилась, подумала, разобралась, что для нее необходимость, а что — сиюминутный каприз? Уловила стремленья своей души? Поборола собственных демонов? Помирилась с Богом внутри себя? Слова, слова — как они все затерты. Ими не передать, насколько ему важно заставить неверующую невестку проглотить лекарство под названием «Ему виднее» — и не затем, чтобы привести к религии, а просто чтобы ей стало легче. Чтобы в отчаянье она не схватилась за другую пилюлю, с ядом — за ворожбу…