Александр Вельтман - Сердце и Думка

• Название: Сердце и Думка
• Автор: Александр Вельтман
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Юмористическая фантастика
• Год: 1986

Причудливый сюжет с искусным переплетением фантастики и быта; яркие зарисовки жизни русской провинции и столиц первой половины XIX века; дворянские балы — и шабаши нечистой силы на Лысой Горе; хитросплетения любовных интриг — и колдовские козни; юмор, то мягкий, то озорной; оригинальный, необычный язык.

Вышедший в свет в 1838 году роман  талантливого русского писателя пушкинского круга Александра Фомича Вельтмана (1800–1870) «Сердце и Думка», помимо огромного успеха у читающей публики, удостоился впоследствии весьма высокой оценки таких корифеев отечественной словесности, как Ф. М. Достоевский и Л. Н. Толстой.

В издании сохранены особенности авторской орфографии и пунктуации, отражающие индивидуальный творческий стиль писателя.

---

— Скажите мне, чем заслужил я ваше негодование? За что вы на меня сердитесь?

— Вы, кажется, приехали с намерением сердить меня!

— О, нет, я приехал совсем с другим намерением…

— А если нет, то прошу вас оставить разговор о сердце!

— Боже великий!.. оставить!.. Точно, я должен оставить! я исполню приказание ваше!.. Я буду говорить о чем-нибудь другом!.. об этом чулке, например… Вы давно вяжете этот чулок?

— Очень давно!

— Нитки прекрасные!

— Очень хороши!

— Только суровы!

— Может быть!

Князь Юрий предался неспокойному молчанию. Жестокость Зои убивала его; но он старался скрывать обиженные свои чувства.

Вошла Наталья Ильинишна, посмотрела на Зою и Юрия — ничего особенного: Зоя преспокойно сидит за работой, Юрий сидит подле рабочего столика и внимательно рассматривает начатое вязанье чулка.

Вслед за Натальей Ильинишной вошел и Роман Матвеевич; взглянул на Зою, на Юрия и на жену свою — ничего нет особенного, все в прежних отношениях.

Но Юрий не в силах был долго принуждать себя казаться спокойным и улыбаться солнцем сквозь громовую тучу; едва смерклось, он распростился, уехал.

— Опять ничего? — спросила Наталья Ильинишна.

— Напротив, очень много.

— Ну!

— Он был очень мил со мною: он испытывал меня.

— Ну!

— Чтоб испытать мое сердце, он начал с вопроса: за что я сержусь на него. «Кажется, я не подала никакой причины думать, что я сержусь на вас», — отвечала я, а он, как будто насмех, еще более стал уверять меня, что я на него сержусь. «Оставьте этот разговор», — сказала я наконец. «Давно вы вяжете этот чулок?» — спросил он, взяв в руки толстый чулок, над которым учится вязать Варька. Я едва в состоянии была вынести эти шутки и ушла бы, если б вы не пришли.

— Мой друг, — сказала смущенная Наталья Ильинишна мужу, — я замечаю, что князя Юрия сватают отец и мать на Зое против желания. Он просто хочет отделаться от Зои и вместо объяснений забавляется над ней.

— Я поговорю об этом с отцом его!

— Я объяснюсь с княгиней!

Но «поговорю и объяснюсь» были предупреждены полученным на другой день письмом княгини; она писала коротко и ясно:

«Очень сожалею, что Зое Романовне не по сердцу мой сын; впрочем, слава богу, невест на белом свете довольно».

— Эге! молодец! какие штуки! как искусно свалил свою вину на Зою! — вскричал Роман Матвеевич и немедленно же пустился в путь для объяснений с князем и княгиней.

— Позвольте же мне заступиться за дочь свою, — сказал он, входя к ним, — не угодно ли призвать князя Юрия на очную ставку со мной?

— Он уж уехал, — отвечала княгиня, — для него слишком тяжело было выслушивать явные намеки Зои Романовны, что он ей не нравится.

— Помилуйте! — вскричал Роман Матвеевич, — да он ей ровно ничего не говорил о своих чувствах! Неужели он ждал, чтоб она открылась ему в любви?.. Позвольте вам сказать, князь и княгиня, что сын ваш всех нас провел: у него, верно, оставлено сердце в Москве; и потому очень натурально, что ваше желание женить его на моей Зое ему не по душе.

— Можно было бы этому поверить, — сказала, усмехаясь, княгиня, — если б не сам он объявил нам свое желание искать сердца и руки Зои Романовны… Можно было бы поверить, если б он не плакал, уезжая отсюда!..

— Полноте заступаться за сына!

— Полноте заступаться за дочь!

— Впрочем, если не пришлись друг другу по сердцу, кто ж виноват? Жаль!

Этим словом кончились дружеские отношения двух семейств.

Жаль!

VII

Оставляя на время Днепровские берега, нам должно возвратиться к другому узлу происшествий.

Читатели припомнят 1-е мая и событие в комнате Любови Аполлоновны, по возвращении из Сокольников.

Ее горничная недаром кричала: сорока, сорока! В самом деле, на рассвете следующего дня белохвостая сорока быстро порхала над Москвой. Казалось, что она не знала, куда направить полет свой: то в одну сторону понесется, то в другую. Ей ужасно как хотелось вон из Москвы; но куда ни взглянет — нет конца городу. Вдруг приподнялась с ночлега на башнях кремлевских черная туча ворон и галок; с страшным криком понеслась она прямо на бедную сороку. Кррр-кррр-кррр — осыпало ее со всех сторон.

— Пропала я! — прощебетала бедная сорока и прослезилась; она ожидала уже, что ее растерзают хищные птицы на части и не удастся ей принести костей своих домой. Но, к удивлению ее, стая только вилась-извивалась около нее; пролетающие мимо вороны посматривали на нее с недоумением, что-то каркали по-своему и проносились, провожая ее за город.

Пролетая мимо заставы, она услышала, что на вопрос часового: откуда? — проезжающий обоз отвечал: из Киева.

— Туда-то мне и нужно! — подумала она и запорхала вдоль столбовой дороги.

Солнце уже взошло, когда она проносилась мимо одного селения и решилась отдохнуть где-нибудь под стрехой. Подлетев к слуховому окну постоялого двора, сорока присела на жердочке и стала клевать сушеную рябину. Наклевавшись рябины и отдохнув, она собиралась уже в дорогу, перепрыгнула на перилы выходца перед открытым окном верхнего жилья и — вдруг услышала всхлипыванье и стоны. Оглянулась… Подле окошка сидит женщина в розовом платье с длинным воротником и заливается горькими слезами; а по комнате ходит в длиннополом сертуке мужчина, заложив руки в боковые карманы.

— Ах, бедная! ах, несчастная! — прощебетала сорока с жалостью, взмахнув крыльями.

— Полноте плакать, сударыня! — сказал мужчина, подходя к женщине и взяв ее за руку.

— Оставьте, сударь, меня! — вскричала она, вырывая руку.

— Я готов вас оставить, да согласитесь ли вы оставаться посреди дороги?.. Впрочем, за что ж на меня сердиться? Если б я вас обманом увез — дело другое; но я, собственно, вас и не думал увозить. Вольно вам наряжаться в чужой костюм. Судьба нас обоих обманула; вам подставила она вместо Лиманского меня; а мне вместо Лиды Нильской вас… и — черт знает, это какое-то предопределение! Второй уже раз она бросает нас в объятия друг к другу, против воли… Виноват! в первый раз я еще страстно вас любил; но когда вы разочаровались, увидя меня в лицо, и отскочили, как от чудовища, разумеется, что и я разочаровался и предался вполне Лиде Нильской… Она не была так жестока, как вы…

— Она вас любила! и вы смеете думать, чтоб кто-нибудь решился вас любить!.. Вас любить? Вас? без маски? не принимая ни за кого другого? К подобному безумию никто не способен!.. Но счастье спасло Лиду, а я погибла! О, боже мой, что я теперь буду делать!..

— Что делать? разумеется, то, чему учит благодетельный рассудок. Я думаю, что одно средство остается: подтвердить нечаянность законным браком и таить от света ошибку.

— О, это ужасно! — простонала женщина.

— Злодей! — прочочокала сорока.

— Впрочем, выдумывайте сами что-нибудь лучше… Я на все согласен. По пословице: «Ошибка в фальшь не ставится» — возвратитесь к родителям… Только… если…

— Отвезите меня в какой-нибудь монастырь!..

— Пожалуй… Только… во всяком случае… — он продолжал шепотом.

— О боже, боже! что я буду с собой делать!

— Во всяком случае, мне кажется, лучше всего согласитесь быть моей женою. В Киеве наденем венцы и будем обвинять судьбу, что так жестоко подшутила над нами… Но лошади уже запряжены, не угодно ли ехать?

Женщина, закрыв лицо платком, ничего не отвечала.

— Решайтесь на что-нибудь!

Она невольно повиновалась; не отнимая платка от лица, она встала.

— Утро довольно холодно, — сказал ее спутник, — не угодно ли опять надеть мою шинель?

— Не надо! — отвечала она.

— По крайней мере, не худо скрыть ваш маскарадный наряд другим, более приличным.

Не отвечая ни слова, женщина шла к крыльцу, подле которого стояла готовая уже коляска.

Бедная сорока молчала; от ужаса на ней встал хохолок дыбом, хвост распахнулся веером, все перья взъерошились.

Тут, расставаясь с бедной Мери, она вздохнула и полетела вниз по Днепру. Вдруг, откуда ни возьмись, стая сорок окружила ее, зачочокала по-своему: стой!

Наша сорока от них было — куда! — захлопали ее крыльями, заколотили, сбили с пути.

— Держи, бабы, держи! это какая-то не нашенская\ Эге! и хвост цел-целехонек! Да она еще не тронутая: на шабаше не была!

— Откуда ты, голубушка?

Бедная сорока молчала; от ужаса на ней вставал хохолок дыбом, хвост распахнулся веером, все перья взъерошились.

— Гони ее, бабы, в дупло! Не полетит — заклюем, изобьем в прах! На шабаше представим ее в судейскую, — за это нам по хохлу дадут… Гони ее!

Наша бедная сорока хочет от них вырваться, а сбоку, с другого — хлоп ее крылом. Она кинется к земле, а ей поддадут снизу; хочет приподняться повыше, а ее клюнут в голову. Повели ее к лесу. Пропала из глаз.

VIII

Вот настала ночь, страшная ночь, — в которую нечистая сила, по обычаю, сбирается на контракты, и на праздник на Лысую гору, — ночь на Иванов день.