Мария Тенишева - Впечатления моей жизни

• Название: Впечатления моей жизни
• Автор: Мария Тенишева
• Издательство: ИСКУССТВО
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1991

«Гордость всей России» - говорили о Марии Клавдиевне Тенишевой современники. «Настоящей Марфой-Посадницей» называл ее Н. К. Рерих. Русская княгиня, отдавшая свое богатство на просвещение народа: творец, художник, просветительница, создавшая в Смоленске уникальный музей русской старины.

Воспоминания княгини Тенишевой охватывают период с конца 60-х гг. прошлого столетия до новогодней ночи 1917 г. В них запечатлелись бурные события рубежа веков, важнейшие вехи культурной жизни: открытие Русского музея, Всемирная выставка в Париже, издание журнала «Мир искусства», встречи Тенишевой с талантливейшими людьми эпохи: Репиным, Чайковским, Врубелем, Трубецким, Бенуа, Серовым.

На родине воспоминания княгини Тенишевой издаются впервые.

---

Затеял он как-то писать меня в черном домашнем платье, шерстяной юбке и шелковой кофточке, и к этому более чем скромному туалету он непременно захотел прилепить мне на шею пять рядов крупного жемчуга. Как я ни отговаривалась, ни противилась, он настоял на своем. В руках у меня была тетрадь романсов Чайковского. Так же как у Тарханова на портрете торчал дешевый пузатый графин со стаканом, представляющие атрибуты лектора, так и я была изображена с атрибутами певицы. Подобная иллюстрация указывает каждому без ошибки, к какому цеху принадлежит заказчик портрета.

Но все бы это ничего — портрет выходил довольно удачный, свежий по краскам. Красноватый лоскут старинной материи на фоне хорошо гармонировал с цветом лица, платья и жемчуга, и, к счастью, обложка романсов Чайковского была едва выписана, и на ней не красовалось имя издателя и адрес. Но вот беда, работа портрета была как-то прервана по случаю моего отъезда, и в мое отсутствие Репин, убоявшись, вероятно, цветистого тона, намазал вместо него прочную штукатурную стену коричневого колера. Наверно, у него с последним мазком свалился камень с души, и он свободно вздохнул. Для такого мастера, как он, я считаю непростительным переписывать что-либо на портрете без натуры. Этого не сделает даже ученик.

Потом портрет был мне любезно предоставлен взамен пяти тысяч рублей.

С мужем у меня опять из-за него вышла история. Он не на шутку рассердился и за деньги, и за неудовлетворительную вещь:

— Боже мой, да когда же эти художники тебя проучат и так тебя намалюют, что раз навсегда отобьют охоту к подобной пачкотне…

И каждый мой новый портрет неизменно сопровождался неприятностями, но я опять и опять позировала по просьбе Репина, неутомимо споря с ним из-за позы и безбожной безвкусицы в выборе кресла, на которое я должна была опираться или сидеть. Все-таки мне не удалось избежать буковой качалки — идеал Репина, — на которую я неминуемо попала на одном углевом этюде. Кроме меня, он написал еще композитора Кюи в этом же нелепом кресле, Дузе и еще нескольких человек все на тех же тонетовских или венских качалках. Не понимаю, что они ему так дались?

Как всегда, портрет во весь рост его устрашал, и почему-то ноги на женских портретах у него никогда не были дописаны. Поэтому бар. Штейнгель, бар. Икскуль написаны им с отрубленными по щиколотку ногами, точно не хватило холста. Шлейфов он тоже, по-видимому, до смерти боялся.

На моем последнем портрете во весь рост мало того, что отсутствовали ноги, но и рука оказалась сломанною, точно приставленною. Репин два раза присылал мне этот портрет, и я два раза его отсылала. Однажды он выставил его, но не посмел написать, что это я, а назвал его по каталогу "Повелительница" — вероятно, он хотел меня этим уязвить, но я была в восторге, что эта "повелительница" не причинила мне новой драмы с мужем и новых неизбежных расходов.

Раз Репин приехал к нам в деревню погостить, и тут случилась для Киту большая неприятность: он задумал написать ее портрет. Конечно, как и всегда, при этом был пущен в ход известный "репертуарчик". Начались намеки, как хорошо было бы именно ее написать: он отходил, подходил к ней на кругленьких согнутых ножках, причем сам делался маленький-маленький, щурился и, закатывая глаза, говорил: "Ах… Да… Как хорошо…"

Бедная Киту не на шутку всполошилась от этого предложения — она довольно насмотрелась на мои мучения. Но пришлось все-таки сдаться. Притом Репин тонко дал понять, что он это так, из дружбы и желания сделать мне удовольствие, хочет оставить "память" о своем пребывании. После этого отказываться было невозможно.

В сущности, Репин имел в виду не Киту, он давно подбирался к моему мужу, ухаживал за ним, но получил несьма категорический отказ. Меня же он только что писал и очень неудачно. Таким образом, оставалась одна Киту, которая не нашлась и не посмела дать ему отпор, как князь.

Наконец начались для бедной Киту сеансы. В мастерской по утрам работала я, и Репин любезно давал мне советы и в то же время делал наброски. Раз он, шутя, написал с меня маленький этюдик красками со спины, за мольбертом, с натурщицей на фоне. Это, несомненно, мой лучший "портретик", им написанный.

После завтрака в мастерскую приходила Киту в белом суконном платье и соломенной шляпе. В мастерскую днем никто не входил, чтобы не мешать. Вначале все шло хорошо. Но раз Киту пришла ко мне в отчаянии, прося моего вмешательства. Дело в том, что Репин вздумал написать за спиной Киту открытый пестрый, ситцевый зонтик. Эта выдумка сильно не понравилась Киту, так как она никогда не употребляла и вообще не любила зонтиков. К тому же, какой смысл имела эта вещь, если портрет писался в комнате, на темно-зеленом плюшевом фоне? Для такого крупного мастера подобная безвкусица была непростительна. Тут атрибуты даже не согласовывались с характером личности.

Я горячо вступилась за Киту, вполне разделяя ее неудовольствие. Но, как я ни спорила, как ни доказывала эту бессмыслицу — кажется, еще немного, и вышла бы ссора, — он уперся на своем. Так Киту и осталась в строгом английском костюме с пестрым ситцевым зонтиком на плече. Каждый раз, как она шла позировать, как на заклание, я читала трогательную грусть в ее выразительных глазах.

К сожалению, этот портрет, казавшийся вначале свежим, теперь сильно потускнел[35]. Я объясняю это тем, что Репин, вероятно для экономии, пишет всегда свои картины на самом простом керосине, а этот продукт имеет свойство со временем желтеть. Мои портреты тоже все потускнели, вероятно, от той же причины.

Уезжая, Репин, должно быть, забыл, что он хотел оставить "память о своем пребывании" у меня, и за эту "память" я тоже уплатила ему тысячи.

Вообще мне много пришлось поспорить с Репиным. Недостаток вкуса, поражающий у художника, отсутствие всякого инстинкта красоты приводили меня в полное недоумение. В его мастерской и в доме — ни вещицы изящной или старинной, все было холодно, плоско, дешево и грязновато.

Много рассказывали мне о Репине и ученики его, и люди, имевшие с ним дело, во многом упрекая и осуждая его как человека. Но частная жизнь Репина не интересует меня. Однако кому дано много, с того много и взыщется. Общество наложило на него венец славы, и невольно хочется понять, каким образом он дошел до нее.

Не тем ли, что усердно угождал, подлаживался к толпе? Не стараясь руководить ею, законодательствовать, — что было бы симпатичнее, а главное, достойнее великого художника, — он гнался за легким успехом, пустившись, например, по пути дешевого, льстивого иллюстратора Льва Толстого, постоянно изображая его то с плугом, то за другими работами, то босиком — Толстой под всеми соусами.

Сила Толстого, конечно, не в этих странных причудах избалованного барина, играющего то в пахаря, то в сапожника, то в печника. Вероятно, эти физические упражнения делались просто для здоровья, по предписанию доктора или по собственной потребности в физическом труде, и, если бы этого никто не знал, если бы об этом не говорили и не подчеркивали, Толстой остался бы тем же великим писателем. Фокусы эти нисколько не увеличивали его славы. Не дело было его якобы друзей обнародовать слабые стороны интимной жизни великого писателя. Можно только удивляться, что такой гениальный человек, как Толстой, поддался неумной выдумке Репина, позволив показать себя с этой смешной стороны.

Что изобретательный и практичный Репин подобрался к Толстому, ловко связав свое имя с его именем, — неудивительно: он отлично понял, что Толстой босой, Толстой, держащийся за плуг, притянет на выставке внимание публики, и все побегут смотреть на это как на курьез, новинку, нечто оригинальное. Не как на художественное произведение, а именно как на курьез. Художественного в этих картинках не было решительно ничего. Таким образом, Репин долго питался Толстым — и, вероятно, еще долго будет, — и, конечно, цеплялся за него, не отдавая себе отчета, что в этом случае блистательно оправдывается поговорка "на всякого мудреца довольно простоты". Другой мудрец, может быть, и не такой гениальный, как Толстой, пожалуй, не позволил бы выставить себя на посмешище. Как же тут не цепляться за такого кормильца?

Такие художники, конечно, есть везде. Бона в Париже знают как портретиста официальных лиц. Все президенты и министры обыкновенно проходят через его руки — это его специальность. Репин всегда гоняется за человеком "злобы дня", и в этом постоянно чувствуется личная реклама, что-то деланное, несимпатичное. Просто типичное лицо или интересная физиономия неизвестного человека не остановят его внимания, ему нужен ярлык.

Сколько писателей и даже писательниц таким способом вылезли в литературу и заставили печатать свои вещи потому только, что описывали известных, крупных людей или кормились разбором сочинений гениальных писателей, постоянно ставя свое имя рядом с каким-нибудь великим именем и делая это с такой настойчивостью, что публика невольно запоминала их вместе, как запоминаются те огромные рекламные вывески, которые на каждом шагу в городах не дают нам покоя: "Гала-Петер" и т.д.