Мария Тенишева - Впечатления моей жизни

• Название: Впечатления моей жизни
• Автор: Мария Тенишева
• Издательство: ИСКУССТВО
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1991

«Гордость всей России» - говорили о Марии Клавдиевне Тенишевой современники. «Настоящей Марфой-Посадницей» называл ее Н. К. Рерих. Русская княгиня, отдавшая свое богатство на просвещение народа: творец, художник, просветительница, создавшая в Смоленске уникальный музей русской старины.

Воспоминания княгини Тенишевой охватывают период с конца 60-х гг. прошлого столетия до новогодней ночи 1917 г. В них запечатлелись бурные события рубежа веков, важнейшие вехи культурной жизни: открытие Русского музея, Всемирная выставка в Париже, издание журнала «Мир искусства», встречи Тенишевой с талантливейшими людьми эпохи: Репиным, Чайковским, Врубелем, Трубецким, Бенуа, Серовым.

На родине воспоминания княгини Тенишевой издаются впервые.

---

Взглянув на заводских деятелей с другой точки зрения, точно просветленная какой-то мудростью, скользя по их недостаткам, я научилась пользоваться положительными сторонами этих людей и, всматриваясь в каждого из них, сообразно с этим руководилась в делах. Я, наконец, научилась с ними говорить.

Меня очень поражало то, что люди, живущие одними интересами, служа одному делу, в общем, могут быть так далеки друг от друга. Общественной жизни на заводе не существовало, и только мужчины где-то собирались небольшими кучками, чтобы пить и проигрывать нажитое. Женщины там просто скучали: пожилые сиднем сидели дома и жирели, а молодые развлекались как могли, выкидывая всевозможные скандальчики на романической почве, питая умы остальных небывалыми сплетнями. Мне захотелось сплотить это общество, упорядочить отношения, внести в него оживление.

Раз я спросила жену доктора Ижевского, хотела ли бы она потанцевать. Зардевшись, она призналась мне, что умирает здесь от скуки. Это была молодая, недурненькая женщина, а таких на заводе было много.

Я надумала устроить для служащих клуб, и эта мысль была принята с восторгом всем заводским обществом. Таким образом, жены, страдающие постоянно от отсутствия мужей, могли бы быть с ними по вечерам под одной крышей, уравновешивая их невоздержанность к питью и игре. Барышни-невесты могли знакомиться и встречаться с молодыми людьми на нейтральной почве, а мужьям предоставлялось радоваться, что жены их заняты танцами или картами, а не чем-либо иным.

Опять возник вопрос, где найти помещение. Предшественник И. покинул завод после крупной неприятности, и его поместительный дом, выстроенный с большим вкусом, чем наш, с большим садом, оставался после него незанятым и долго пустовал. Я уговорила мужа уступить мне этот дом для устройства в нем общественного собрания.

Закупив в Петербурге обстановку, посуду и все необходимое, князь выхлопотал утверждение устава. Были назначены выборы старшин, после чего состоялось и открытие.

Утром в этот день было отслужено молебствие, а в девять вечера состоялся бал. К означенному часу все бежецкое общество было налицо. На подъезде клуба меня с мужем встретили старшины и председатель И. с букетом. Он собрался что-то сказать мне, но вдруг запнулся, задумался, склонил голову на одно плечо и, комично махнув левой рукой в пространство, решился наконец сунуть мне букет.

В зале собрались дамы, с которыми я стала здороваться и знакомиться, с некоторыми из них я еще не была знакома, а М., явившийся в сопровождении служителей с налитыми бокалами шампанского на подносах, провозгласил тост, за ним другой, третий, покрываемые громкими "ура". В передней разместился оркестр, составленный из рабочих. Раздались первые аккорды вальса.

Музыканты играют, а я смотрю - посреди залы никого, танцующих нет как нет. Дамы сидят вдоль стен, а кавалеры толпятся в дверях. Вижу, что-то плохо, видно, дело за мной — мне следует начать и тут тоже самой подать пример. Решилась попросить одного из знакомых мастеров пройти со мной тур вальса. Действовали мы с ним на совесть, но, к ужасу моему, мы были одни посреди залы. Так все время одни и протанцевали. Никто не пошевелился.

Я задумалась, чувствуя, что здесь какая-то загвоздка, но какая? Не на меня же будут смотреть весь вечер? Ведь этак можно умориться — не могу же я одна за всех внести оживление. Заинтригованная, я стала расспрашивать, и что же оказалось? На что я натолкнулась? Оказалось из разговора с некоторыми дамами, что они, как жены, дочери и сестры крупных деятелей, настолько высоко стоят на общественных ступенях, что "не могут" танцевать с подчиненными мужей и родственников, с людьми, с которыми они "не знаются" в обыкновенное время. На мой вопрос, почему она не танцует, одна из них отвечала мне: "Я люблю танцы, но с кем же танцевать? ведь никого нет!…" А в зале чуть ли не триста человек. Те дамы, которые приняли участие в народной столовой, были все из местной заводской "аристократии", но на заводе трудно подобрать людей одинаковых условий: все кто-нибудь да будет выше и по жалованью, и по занимаемому месту. Все они принадлежали к одной среде: вчера — помощник, завтра — мастер, а потому претензии эти показались мне бессмысленными. А еще смешней то, что дамы оказались "незнакомыми" между собой и, глядя друг на друга с высоты своего величия, делали вид, что видятся в первый раз, вероятно, позабыв, что еще утром толкались по базару, перебивая одна у другой поросят и кур… Пришлось пуститься на хитрости в этот вечер, чтобы как-нибудь побороть эту глупость.

Разыскав И., я принялась объяснять ей, что она здесь хозяйка, что ей надо подать пример, быть со всеми приветливой, простой, ровной, что достоинство ее от этого нисколько не пострадает, что, когда я уеду, обязанность сплотить общество будет лежать на ней, не только как на жене директора, но и председателя клуба. Я долго, красно говорила, с убеждением в голосе, доказывая, какую бы большую роль она могла сыграть, каким звеном оказалась бы в этом расшитом обществе, приводя ей в пример культурные отношения между собой служащих заграничных заводов, где умеют и хорошо работать, и дружно веселиться. Она слушала меня, хлопая глазами, и объявила, что она "не может". Тогда я повернула к ней спину и с тех пор, кажется, никогда больше не имела случая с ней говорить.

Другие дамы, которых я увещевала, видимо, прислушивались к моим словам, а в душе, может быть, и соглашались. В сущности, им до смерти хотелось пуститься в пляс, глаза и щеки у них так и горели, но глупая фанаберия мешала начать первой, каждая ожидала и поглядывала, что делает другая.

А музыка все играла. Тут я решилась на последний шаг. Уговорив одну из учительниц, показавшуюся мне пошустрей, мы принялись с ней танцевать со всеми кавалерами, не спрашивая, умеют ли они или нет, кто они, что делают на заводе. Я так подряд и перебрала всех, падая из одних объятий в другие, делая с каждый один, два тура. Вдруг я вижу — мои дамы поднялись, и спустя немного в зале уже нельзя было повернуться.

Обхватив дам не за талию, а за спину у самых лопаток всей раскрытой пятерней, кавалеры оставляли своим танцоркам на платьях огромные темные пятна, усердно отбивая каблуками куски паркета и носясь с головокружительной быстротой, захлестывая пыльными юбками всех сидящих у стен зрителей. Хорошо ли, худо ли — все потом заплясало. Жара становилась тропической. Оживление все росло, а после ужина и обильных горячительных пустились в пляс самые положительные, весь вечер пропадавшие и, вероятно, обновлявшие карточные стоны. Даже муж разошелся. Покинув зеленое поле и подхватив в пути какую-то обомлевшую худышку, он стал как-то на цыпочках, с согнутыми коленями, уморительно вертеться, чем вызвал кругом безумный взрыв смеха и шумное веселье, уже до конца вечера не покидавшее общество. Мои случайные кавалеры ни минуты не давали мне покоя. Я решила выдержать до конца и никому не отказывать.

В эту ночь мы уезжали в Талашкино и к четырем часам должны были быть на станции. Наше развеселившееся общество так разошлось, что все бросились нас провожать, густой толпой окружив коляску, так что мы шагом наконец прибыли на железную дорогу. В ожидании поезда снова появилось и полилось шампанское с бесчисленными тостами, чоканьями и громкими криками "ура". К поезду был прицеплен для нас особый вагон, и, пока происходили маневры, из вагона высовывались взъерошенные, заспанные и даже испуганные головы пассажиров, разбуженных нашей шумной, пестрой и очень взвинченной компанией, заполонившей всю платформу. Пожиманиям рук и выражениям всевозможных нежных чувств не было конца. Казалось, что вот-вот мы все упадем в одну кучу братских объятий. Наконец, при громких криках "ура", наш поезд тронулся, и я упала в изнеможении на диван. От утомления и пережитых впечатлений я не сомкнула глаз до утра. Потом мы узнали, что, проводив нас, все вернулись в клуб и до утра продолжались танцы, питье и бурное веселье. Тогда же, в тот вечер, было положено просить у меня портрет, который я им дала, и он до сих пор висит в зале клуба.

* * *

Еще одна крупная реформа была проведена на заводе, в которой я приняла деятельнейшее, живейшее участие: из когтей общества была вырвана торговля, эта хищническая нажива посредством монополии. Завод помещался в центре огромной земли в три тысячи десятин, принадлежавших целиком Бежецкому акционерному обществу. Монополия при этих условиях процветала вовсю: лавки, пивные, винная торговля — все было в руках общества, налагавшего на все свои цены и законы. Рабочим выдавались "квитки", которые они обменивали в лавках на товары. "Квиток" — это бумажка, в нем нет физиономии, и рабочий легко и необдуманно тратил свое жалованье, не считаясь, что "квиток" — те же деньги. Часто он забирал больше, чем мог себе позволить, и влезал в долги. Это была прямая ловушка, в которую попадали бесхарактерные люди. Рабочим, задолжавшим в лавке, отпускался залежалый, некачественный товар, и ни протестовать, ни переменить поставщика было невозможно, так как только заводские лавки обслуживали завод. Идти же в Брянск за покупками было нельзя — пропадал рабочий день. Жить далеко от завода в лучших условиях было затруднительно, поневоле приходилось подчиняться существующему положению дел.