Мария Тенишева - Впечатления моей жизни

• Название: Впечатления моей жизни
• Автор: Мария Тенишева
• Издательство: ИСКУССТВО
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1991

«Гордость всей России» - говорили о Марии Клавдиевне Тенишевой современники. «Настоящей Марфой-Посадницей» называл ее Н. К. Рерих. Русская княгиня, отдавшая свое богатство на просвещение народа: творец, художник, просветительница, создавшая в Смоленске уникальный музей русской старины.

Воспоминания княгини Тенишевой охватывают период с конца 60-х гг. прошлого столетия до новогодней ночи 1917 г. В них запечатлелись бурные события рубежа веков, важнейшие вехи культурной жизни: открытие Русского музея, Всемирная выставка в Париже, издание журнала «Мир искусства», встречи Тенишевой с талантливейшими людьми эпохи: Репиным, Чайковским, Врубелем, Трубецким, Бенуа, Серовым.

На родине воспоминания княгини Тенишевой издаются впервые.

---

Мой муж, как оказалось потом, не пренебрегая ничем, посвящал в свои семейные дела даже институтский персонал. Он был малодушен, как старая баба, любил возбуждать к себе жалость и Бог весть как должен был клеветать на меня, чтобы завоевать к себе сострадание людей. Жаль, что честь существует только для немногих…

Тогда только я отдала себе отчет в кривых улыбках классных дам моей дочери, когда мне приходилось с чем-нибудь к ним обращаться.

Я была страшно уязвлена. Несправедливость, безосновательность подобного отношения ко мне глубоко оскорбили меня. Я едва отошла от этого потрясения и только тогда поняла, что всякий волен очернить меня потому только, что я одинока.

Давно уже ухаживал за мной полковник Б. и не раз делал мне предложение, но я не давала ему решительного ответа. Он был симпатичен, но я не питала к нему того глубокого чувства, которое в моем представлении делает брак чем-то связующим, прочным… После всех этих неприятностей с институтом, чувствуя свое круглое одиночество, нависшую надо мною клевету и подозрения, не находя опоры ни в ком, ни в матери, ни в чувстве дочери, я, в минуту тяжкого испытания, в порыве отчаяния, дала Б. свое согласие.

Брак по рассудку… Того ли я ждала от судьбы? Того ли призывало мое сердце? Насколько две натуры могут быть различны, настолько, до смешного, наши были противоположны друг другу. Б. был безусловно порядочный, образованный, остроумный, но исключительно и только светский, очень поверхностный человек. Ни искусства, ни музыки он не признавал и вообще не видел красоты. Он приводил себе в оправдание слова якобы Екатерины II (или Вольтера): "De tous les bruits la musique est le plus désagréable"[27]. С ним было весело и больше ничего.

Мало-помалу я привыкла к мысли, что жизнь моя устраивается совершенно противоположно тому идеалу, который жил в моей душе, но шаг этот зато вполне восстановлял меня в глазах тех пошляков, которые смотрят только на оболочку, имя же им — легион. Я сразу приобретала положение, крупные связи, одно из стариннейших имен и огромное состояние — чего же еще можно было желать? Да в эту минуту я и сама ничего и не желала другого. Я очень устала душой, пусто было у меня на сердце и в голове. Кроме того, в то время другого выхода не было, и все, казалось, устраивается к лучшему. Понемногу успокоившись, я примирилась со своей судьбой. Все притупилось во мне. Я была почти счастлива.

Б. командовал полком в провинции. Мы виделись с ним только во время его отпусков, которыми он часто пользовался благодаря своим связям. Решено было обвенчаться будущим летом, а после свадьбы мы предполагали устроиться в Москве. Во время отсутствия Б. я почти нигде не бывала, тихо жила, не покидая своих занятий, всей душой отдаваясь искусству, музыке и чтению. Столыпин, барон Мейендорф и князь Манвелов были моими постоянными гостями. По вечерам мы много болтали, занимаясь музыкой, и время проходило незаметно и приятно.

Давно уже я была знакома с Александрой Николаевной Зыбиной и наездами в Петербург бывала у нее часто. Радушная, общительная, очень светская, она любила собирать вокруг себя общество. Узнав как-то от Столыпина, нашего общего знакомого, о моем приезде в Петербург, она заехала ко мне с упреком, что я ее совсем забыла, и тут же пригласила меня на вечер на 7 ноября, прося захватить с собой ноты.

— Вы знаете, какое удовольствие доставляет мне ваше пение, — сказала она, — я хочу, чтобы вас, наконец, услыхал мой брат, князь Тенишев. Странно, мы с вами такие старые знакомые, а он до сих пор не имел случая даже познакомиться с вами. Брат большой любитель музыки и, я уверена, будет в восторге от вашего голоса.

У Зыбиной в это время гостила проездом ее старшая сестра Екатерина Николаевна Остафьева с двумя весьма зрелыми дочерьми. Они все трое были пашковки. Софи, старшая, была недоступно-холодная, фанатичная сектантка, играющая в миссионерку; Кати, младшая, наоборот — пустенькая, светская девица, страстно любящая удовольствия, а главное, наряды, это был ее культ. У Остафьевой было еще два сына — совершенно бесцветных. Сама же Остафьева представляла собой интереснейший тип тонкого иезуита, к тому же весьма неглупая, пронырливая и до виртуозности практичная.

В назначенный вечер я отправилась к Зыбиной. Она собрала у себя большое общество. Между приглашенными были барышни Пашковы, младшие дочери сектанта- апостола. Это были подруги Софи. Сектантство наложило на них печать чего-то нежизненного, Христовой простоты в них не было…

Мы уже пили чай, когда явился кн. Вячеслав Николаевич Тенишев. Мне его представили, и мы сразу сошлись, разговорились, как будто были давным-давно знакомы. Оказалось, что он хорошо знает Талашкино, охотясь каждый год по соседству. Мы много болтали в этот вечер, спорили. Взгляды князя на музыку вполне отвечали моим. Пение мое его, по-видимому, очаровало. Весь вечер он не отходил от меня и настоял, чтобы довезти меня домой в своей карете. Прощаясь, он просил разрешения бывать у меня. На другой день он прислал мне огромную корзину ландышей.

Из разговора я уже знала, что князь около шестнадцати лет со своей женой не в ладах. Брак этот считался в полном смысле слова неудачным. Имея потребность в семейной обстановке, князь невольно шел в семью своей сестры Остафьевой, с которой был довольно дружен и которая часто гащивала у него в отсутствие его жены. Остафьева не имела больших средств, и дружба с богатым братом усиленно раздувалась всей семьей — это всем было выгодно.

В угоду ли князю — не знаю, — но Остафьева стала часто бывать у меня и постоянно приглашать к себе под разными предлогами, то "помузицировать" (она казалась влюбленной в мой голос), то ехать в театр. Делалось это так: ложа бралась князем, Остафьева поручала мне свою Кати, которая страстно любила удовольствия и одна в семье не подчинялась требованиям их секты, делая только вид, что разделяет убеждения матери и сестры. Как известно, пашковцы считают театр и все увеселения бесовским наваждением…

Я долго не понимала, что означало это скороспелое увлечение мною семьи Остафьевых, и бессознательно поддалась сближению. Князь же за это время успел сделаться моим постоянным гостем. Не проходило дня, чтобы мы так или иначе не виделись. Ежедневно в три часа он стал являться ко мне из своего правления, добродушно прося дать ему чашку чаю с талашкинским вареньем.

Но эти простые отношения, эти безоблачные минуты не могли длиться бесконечно. Однажды я с ужасом увидела, что нахожусь в удивительно странном положении. Какие-то чужие мне люди вошли непосредственно в мою жизнь и сразу стали играть в ней такую большую роль. И все это сделалось так просто — само собой.

Князь настойчиво ухаживал за мной, я же не считала себя свободной. На грех, Б. в это время отсутствовал уже два месяца, и тут-то как раз нахлынула на меня эта неожиданная волна… По опыту зная всю людскую злобу,сама поторопилась написать Б. всю правду, прося его приехать поскорей.

Тем временем я была занята выжиганием по дереву огромной рамы для моего портрета, предназначавшегося Б. в подарок. Князь, являясь ко мне каждый день в тот же час, заставал меня обыкновенно за работой, а я уже так свыклась с ним, что принимала его без церемоний и, пока он пил чай, не отрывалась от работы. Мы болтали, и он снова уезжал в правление. Но мало-помалу моя усидчивость стала ему надоедать, и раз он спросил меня:

— Отчего вы так торопитесь и кому это предназначается?

— Тороплюсь окончить к праздникам, времени осталось мало, боюсь не успею. Это подарок моему жениху.

Он долго молчал.

— А хотите знать, что я думаю? — сказал он, наконец, отчеканивая каждый слог. — Он этого никогда не получит.

В другой раз:

— Право, бросьте вы это… Какой там жених?… Не трудитесь понапрасну, я вам говорю, что этого никогда не будет.

Наконец я получила ответ от Б. Как полагается, он писал на французском языке. Меня это письмо совсем не удовлетворило, скорей расстроило своим легкомысленным тоном. Из него видно было, что Б. при всем своем желании сейчас никак не может покинуть полк — ожидается какой-то смотр. Потом шли, как всегда, разные прибаутки, любезности и в конце между прочим фраза: "Chère amie, je vous prie de cèsser cette cour"[28], — и больше ничего. Хорошо было ему приказывать, а как было поступать? Как выйти из трудного положения - вот вопрос.

Я не могла ни в чем упрекнуть князя. Он держался безукоризненно, корректно. Ни одной пошлости, ни малейшей вольности, ни одного неделикатного намека. Напротив, с каждым разом наши разговоры принимали все более и более задушевный характер. Его интересовало все, что меня касалось, мое прошлое, мои вкусы, мысли. Нехотя мне пришлось чистосердечно на многое ответить. Для благонамеренного человека лучшая политика — откровенность. Да и как было не отвечать ему? Это был человек с железной волей, сильный духом. Он мягко, без малейшего усилия умел заставить говорить и делать, что хотел. Его считали крупным дельцом, умным, решительным человеком, создавшим много крупных коммерческих предприятий, между прочим, он был душой и организатором акционерного общества Брянских заводов.